Отыграв «Кремлевские куранты» в Челябинске, я на следующее утро сел в самолет и полетел обратно в Москву. У меня был всего один день, чтобы собраться, получить в Госкино билет и паспорт, и… Даже произнести вслух эти слова страшно… И в Париж!.. Неожиданно в моей квартире раздался телефонный звонок. Звонил Пешкин. Вот уж кого я совсем не ожидал услышать на том конце провода! Дело в том, что год назад Володя уехал работать на Кубу, преподавать в тамошней театральной школе. По условиям контракта он долен был вернуться назад только в следующем году. Что случилось? Почему он вернулся так рано? «Просто в отпуск прилетел, – был его ответ. – Как хорошо, что ты в Москве, а то все по гастролям разъехались, и никого днем с огнем не найдешь. Спрашивается, для чего я так домой рвался? Через пять минут буду у тебя!» И повесил трубку, не дав сказать мне ни слова.

Через пять минут я открыл ему входную дверь. Володя появился стремительно, словно какой-то ураган ворвался ко мне в квартиру. В руке у него была бутылка водки, из кармана торчал длинный парниковый огурец, или, как иначе называл такие овощи композитор Никита Богословский, огурец, выращенный в неволе. «Свинство какое-то! Выпить не с кем! Кому ни позвоню, дома нет! Словно нарочно сговорились! Но ничего, я на тебе за них за всех отыграюсь! Где у тебя стаканы стоят?!» – «Извини, Володя, – остановил я его. – Спасибо большое за такое внимание ко мне, но сегодня я пить с тобой не буду. Завтра рано утром я улетаю в Париж, сегодня у меня еще куча дел, и мне просто некогда. Не сердись». Пешкин страшно удивился: «А чего это ты в Париже забыл?» – «У меня там съемки, – ответил я. – Понимаешь, я в кино снимаюсь». И вдруг глаз у Володьки загорелся, он посмотрел на меня как-то значительно и очень загадочно: «А ты знаешь, что Севка Абдулов гостит сейчас в Париже у Марины Влади?» – «Нет, не знаю. А к чему ты это сказал?» – «Позвони ему! Представляешь, какой для него сюрприз будет?!» Я на него даже разозлился: «Хорошо сказать: „позвони"!.. А как я его номер телефона узнаю? В справочном бюро?» Володя веселился вовсю: «Эх ты! А я тебя до сих пор за умного считал». Он снял телефонную трубку и набрал номер: «Елизавета Григорьевна, это Пешкин говорит. Я вас сейчас с Десницким соединю, он вам хочет кое-что сказать. – Он протянул мне трубку и, увидев мой недоуменный взгляд, пояснил: – Это мама Севки. Она даст тебе номер его телефона».

Выпроводить нечаянного гостя оказалось делом нелегким: Володя ни за что не хотел уходить, еще пару раз прикладывался к бутылке, съел почти весь огурец и на мои просьбы не реагировал. Тогда я открыл дверь на лестницу, сказал, что время его истекло, что мне надо срочно уходить, и только после этого Пешкин с трудом встал на слегка вихляющиеся ноги, троекратно облобызал меня и, оставив на столе недопитую бутылку и недоеденный огурец, покинул мое жилище. А я побежал в Госкино, чтобы получить паспорт и билет на самолет. Благо учреждение это находилось всего в десяти минутах ходьбы от моего дома. Там меня ожидал довольно неприятный сюрприз: дама, выдавшая мне документы, на мой законный вопрос о суточных, усмехнувшись, ответила: «А суточные пусть вам поляки плотют. Госкино к вашей поездке никакого отношения не имеет». Вот те раз! Я попытался возразить: не могу же я лететь в чужую страну без копейки в кармане! «Не знаю, не знаю, – отмахнулась от меня противная дама. – У меня для вас франков нет». Сказано это было тоном, не терпящим никаких возражений, и я понял: спорить с ней бесполезно.

Так ранним утром следующего дня я улетел в Париж без денег, но с номером телефона квартиры Марины Влади, где сладко спал Сева Абдулов, не подозревающий, какой сюрприз его ожидает.

Пассажиров в самолете было немного. Одна из стюардесс узнала меня и предложила перейти в бизнес-класс, где летел всего один человек. По всей вероятности, какой-то очень важный чиновник. Он всю дорогу возился с бумагами: читал, делал пометки, подчеркивал, вычеркивал, и я вдруг подумал, какое скучное занятие: всю жизнь заниматься этой канцелярской возней. И мне стало жаль его. Чиновник поначалу не обратил на меня никакого внимания, но, когда стюардессы стали разносить завтрак, увидел, что в салоне он не один, и решил прямо в воздухе выяснить, кто я такой и откуда взялся. «А у этого пассажира есть билет в бизнес-класс?» – строго спросил он. Очевидно, мой внешний вид не внушал ему доверия: такие люди, как я, в бизнес-классе не летают. Стюардесса смутилась. «Это известный киноартист, – виновато улыбнувшись, сказала она. – У него в Париже будут очень сложные съемки, и мы решили…» – «Ах, артист! – В голосе сановного лица прозвучало столько пренебрежения, что мне за себя стало даже неловко: взрослый человек, а такой ерундой занимаюсь. – Ну, если артист, тогда ничего. Тогда можно». Как он был великодушен и как жалел меня! Я не выдержал и рассмеялся. «Не понимаю, что я такого смешного сказал?» – Похоже, он даже слегка обиделся. «Нет-нет! – спохватился я. – Ничего смешного вы не сказали! Мне показалось, вы пожалели меня: мол, такой взрослый, а как дите малое играет. Только не в песочнице, а на сцене. Или я ошибся?» – «Вообще-то… – пришла очередь смутиться этому солидному человеку. – Нечто похожее я в самом деле подумал». – «Ну вот! – обрадовался я. – А получасом ранее я точно так же вас пожалел. Подумал, неужели не скучно всю жизнь бумажки перебирать и с места на место перекладывать». Теперь рассмеялся мой собеседник: «Вы не представляете, до отупения, до озверения скучно! Но ничего не поделаешь – работа у меня такая!» Вот так в небе над Европой два человека пожалели друг друга, и, может быть, потому, когда самолет «Аэрофлота» приземлился в парижском аэропорту Орли, они расстались почти друзьями.

Честно говоря, я волновался, будет ли встречать меня кто-нибудь? Согласитесь, имея в кармане только телефон Марины Влади, которая к тому же в данный момент находилась в Москве, а в кошельке 30 руб., которые здесь никому не нужны, у меня были достаточные основания для волнений. Но когда среди встречающих я увидел Марека, от сердца отлегло, и я успокоился. Оказалось, вся польская группа приземлилась в Орли за полчаса до прилета нашего самолета. Всех нас встречал пан Анджей, постоянно живущий в Париже и зарабатывающий себе на хлеб тем, что принимает польских киношников, обеспечивает их жильем и организует все натурные съемки. Для нас пан Анджей организовал съемки в аэропорту имени Шарля де Голля, на Елисейских Полях и в новой части Парижа, застроенной исключительно современными высотными зданиями, но находящейся вдали от центральной части города. В отличие от московских властей, которые во главе с великим российским пчеловодом Юрием Михайловичем Лужковым изуродовали Москву до неузнаваемости, французы берегут исторический центр своей столицы, не позволяя превратить его в некое подобие американских мегаполисов. Апофеозом этого лужковского беспредела стало строительство Московского Сити – нового делового центра в двух шагах от Поклонной горы и Триумфальной арки. Представить нечто подобное в Париже невозможно.

Простите, я немного отвлекся, просто уж слишком наболело.

Итак, пан Анджей посадил нас в свой личный микроавтобус и повез из аэропорта в Париж! У меня голова кружилась от предчувствия встречи с городом моей мечты, и все происходившее со мной тогда казалось сказочным сном. Я словно узнавал улицы, по которым мы проезжали, и в дальнейшем меня не покидало ощущение, что я уже бывал в этом городе. Вместе со мной по его улочкам и переулкам бродили Мопассан и Бальзак, Мюссе и Стендаль, Флобер, Гюго и Дюма. Я гулял с ними по набережной Сены, копался в книгах у букинистов, разложивших свой товар прямо под стенами Notre-Dame de Paris, сидел в кафе на Монмартре, веселился со студенческой братией в Латинском квартале. Одним словом, приехал сюда, чтобы встретиться со старым другом. Ни в одном другом городе мира, где мне довелось побывать, я не чувствовал себя так легко и свободно, как в Париже.

Лондон – город, застегнутый на все пуговицы. Париж – весь нараспашку!.

Пан Анджей поселил нас в польском колледже («Lecole Polonaise») на rue De La Mare в районе бульвара Batiniole. Впрочем, этот узенький и коротенький (длиной всего в один квартал) проулочек улицей можно назвать только при наличии чрезмерно богатой фантазии, и то с большим трудом. Ничем не приметная, она настолько надежно затерялась среди других таких же маленьких улочек, что, возвращаясь после первой своей прогулки по Парижу, я долго блуждал, прежде чем вышел на нее, и то совершенно случайно. Отправляясь на следующую прогулку, я наметил себе ориентиры, по которым, как мальчик-с-пальчик из детской сказки, бросавший по дороге камешки, смог бы в дальнейшем легко находить ее.

На другой день после прилета у меня был первый рабочий день в Париже. Целый день мы снимали в аэропорту им. Шарля де Голля. В 78-м году это был, пожалуй, самый современный аэропорт в Европе. Движущиеся вверх и вниз эскалаторы, заключенные в прозрачные трубы, создавали фантастическое впечатление чего-то неземного, инопланетного. Потому-то и выбрали постановщики фильма именно этот аэропорт. Он как нельзя лучше соответствовал фантазиям Станислава Лемма.

Накануне я не смог позвонить на квартиру Марины Влади, потому что Анджей уехал внезапно, а мне не хотелось звонить самому, поскольку я не знал французского языка и, если бы к телефону подошел человек, не знакомый с русским, я бы не смог с ним объясниться. Теперь он весь день был с нами, и я попросил его позвонить и попросить к телефону Абдулова. Анджей набрал номер телефона, что-то сказал по-французски, через маленькую паузу повторил еще раз свою просьбу, потом посмотрел на меня растерянными глазами и сказал уже по-польски: «Думаю, вам самому надо поговорить. Меня не понимают». Я взял трубку и услышал на том конце провода взволнованный голос Севы: «Алло!.. Говорите, я вас слушаю!.. Алло!..» Абдулов тоже говорил по-русски. Судя по всему, несмотря на дружбу с Мариной Влади, французский он так и не осилил. Поэтому пан Анджей и попросил, чтобы я взял трубку. «Севочка! Привет!» – сказал я. На том конце провода воцарилась тишина, и после довольно продолжительной паузы Сева ответил: «Здравствуйте…» Он не понял, кто ему звонит, и решил вести себя осторожно. На всякий случай: вдруг это какая-то провокация. Я наслаждался его замешательством: «Ну как ты тут, в Париже?» Сева опять ответил через паузу: «Я?! Да как вам сказать?.. Вроде бы нормально…» – «Когда повидаемся?» – беспечно спросил я. «Я не знаю… – последовал ответ. – Вообще-то я занят…» – «Не ври! – оборвал его я. – Чем ты можешь быть занят?» И тут он решился задать мне вопрос, который мучил его с самого начала нашего разговора: «Простите, а вы кто?» – «Ты что, не узнал меня?!» – я сыграл крайнюю степень возмущения. В трубке послышалось что-то нечленораздельное. Видимо, Сева хотел сказать что-то среднее между «ну, как же?!» и «простите, нет». Отчего получилось нечто совершенно неудобоваримое: «Как же… нет… простите… ну…» – «Да это же я – Сергей!» – «Какой Сергей?» – «Десницкий». Последовала длиннющая пауза, после чего раздался его ликующий крик: «Сережка!.. (Пробел по цензурным соображениям.) Ты в Париже?!»

Мне было очень приятно, что Севка обрадовался мне. Мы в одно время учились в Школе-студии, когда Абдулов поступил на первый курс, я был на третьем. Оба в 64-м году пришли на работу в Художественный театр, я в марте, он – в сентябре. Оба были в компании выпускников Студии МХАТ, которые по ночам репетировали в клубе на Лубянке, где нашла свое пристанище «Экспериментальная студия молодых актеров». И все эти годы испытывали друг к другу взаимную симпатию. Год назад с Севой произошло несчастье: после отпуска, проведенного на юге, он возвращался в Москву на своей машине. На трассе М-4 под городом Ефремовом на скорости более 100 км в час левая передняя шина его жигуленка лопнула. Он несколько раз перевернулся, основной удар пришелся как раз на водительское место, и в результате этой страшной аварии Севу, всего переломанного, с превеликим трудом вынули из покореженной машины. Больше месяца он находился между жизнью и смертью, врачи не давали никаких положительных прогнозов, и, казалось, дела его плохи. Пессимисты утверждали, что даже при более или менее благоприятном исходе он вряд ли вернется к полноценной жизни, так как в любом случае останется инвалидом. Но Сева не только выжил, но потихоньку начал обретать прежнюю физическую форму. Процесс реабилитации шел медленно, но к лету 78-го года Абдулов почти полностью восстановился. Весь этот страшный год рядом с ним были его друзья – Владимир Высоцкий и Марина Влади, которая, уезжая к мужу в Москву, оставила свою квартиру в полное распоряжение Севы, и вот уже почти месяц он окончательно приходит в себя в целительной атмосфере Парижа.

Я был искренне рад за Севку и очень хотел встретиться с ним, ведь мы больше года не виделись. Работы у меня здесь было немного, только первые три дня я снимался: сначала в аэропорту Шарля де Голля, потом в Пассаже на Елисейских Полях и, наконец, на закуску на улице в новом районе Парижа на фоне небоскребов. Остальные пять дней я был абсолютно свободен, и мы договорились с Абдуловым, что послезавтра он приедет за мной в польский колледж на rue De La Mare.

Съемки в Пассаже на Елисейских Полях я не смогу забыть никогда. Во-первых, витрины магазинов, бутиков манили к себе взоры потенциальных покупателей, к коим я, к сожалению, принадлежать не мог вследствие своей нищеты, фантастическим богатством выбора, тонким вкусом и виртуозным сочетанием цветовой гаммы предлагаемых товаров. Я видел лондонские витрины на Oxwordstreet, и токийские, и афинские, и берлинские. Все они вместе и каждая по отдельности не могут соперничать с тем, что довелось мне увидеть на Елисейских Полях. Я ходил как опоенный и не верил собственным глазам. Неужели такое возможно?! Конечно, россиянину, живущему в начале XXI века, это может показаться каким-то преувеличением, но, милые мои, вы представления не имеете, какое убожество было выставлено в витринах советских универмагов! Это сейчас многие наши бутики ничуть не уступают, а порой, и превосходят парижские по роскоши ассортимента товаров, а в 78-м году… Даже вспоминать не хочется, что предлагала своим покупателям наша торговая сеть.

В политическом обиходе той поры было такое понятие, как «загнивающий капитализм». Это дало повод нашим доморощенным острословам сочинить такую присказку: «Гниют, проклятые! Но какой аромат!» В Париже я понял, что это не просто игра слов. Тонким ароматом французской парфюмерии пропахли не только роскошные бутики Пассажа на Елисейских Полях, но и просто воздух парижских улиц и площадей наполняли фантастические запахи от Диор или мадам Роша. Поэтому, если вы спросите меня, что произвело на меня в столице Франции наибольшее впечатление, отвечу: «Как она волшебно пахла!»

На Елисейских Полях со мной произошел довольно забавный эпизод. Марек и Януш Павловский стали выстраивать следующий кадр, и у меня образовалось немного свободного времени. Я решил просто так прогуляться по Пассажу, без всякой цели. Остановился перед витриной антикварного магазинчика и начал рассматривать собрание древних мелочей: карманных часов, перламутровых запонок, булавок для галстука, табакерок, подсвечников и прочей ерунды, как вдруг почувствовал, что кто-то сзади толкает меня. Обернулся и ахнул от удивления: передо мной стоял громадный светло-серый дог с добрыми грустными глазами. Кончиком носа он ткнулся мне в спину, и я понял: он хочет, чтобы я куда-то пошел с ним. Мне стало любопытно, и я послушно двинулся туда, куда толкал меня влажный холодный нос пса. Через пять минут мы с ним оказались перед входом в магазин, где продавались щенки и котята, попугаи, две маленьких обезьянки и даже миниатюрный крокодил. Хозяин магазина, сидевший за конторкой и читавший газету, заметил меня, поднялся со своего места и жестом пригласил зайти. Я зашел и горько пожалел о таком неосторожном шаге. Какие там были щенки! Вы не представляете! Лохматые и гладко причесанные, с купированными хвостами и висящими по обе стороны морды длинными ушами. Один другого лучше!.. Завидев меня, все они, как по команде, встали на задние лапки и дружно заскулили, словно умоляя: «Купи меня!» Если бы я мог, то купил бы их всех, до единого, так они были хороши. Наметанный глаз хозяина определил, что покупать я никого не стану, он вновь сел за конторку и уткнулся в газету. Дог, честно исполнивший свою работу «зазывалы», лег у его ног. Постояв минуты полторы возле клеток со щенками, которые из себя готовы были вылезти, только бы я обратил на них внимание, я с грустью покинул этот скулящий на все лады магазин.

На следующий день у меня была короткая съемка на улице в новом районе Парижа, которая запомнилась только тем, что мы снимали урывками, в те небольшие паузы, когда ненадолго прекращался дождь. Но несмотря на такие препятствия со стороны небесной канцелярии, освободился я рано и уже в 12 часов позвонил на квартиру Марины Влади. Примерно через час мы встретились с Абдуловым на rue de Lа Mare. Чтобы я не плутал по бесчисленным линиям метро и не заблудился, Сева сам заехал за мной в Lecole Polonais. После дружеских объятий и полагающихся в таких случаях восклицаний: «Как я рад тебя видеть!.. И я рад!.. Здорово выглядишь, старина!.. И ты тоже!..» – мы вдвоем отправились к нему домой. Выглядел он в самом деле замечательно: по его внешнему виду нельзя было сказать, что год тому назад Абдулов побывал в страшной аварии и врачи собирали его по кускам. Только с речью остались небольшие проблемы: она стала чуть-чуть заторможенной, и, как он сам признался мне, иногда подводила «ближняя память».

По дороге к нему мы заскочили в небольшой продуктовый магазин. «У меня в холодильнике шаром покати, – признался Сева, – и я сегодня даже не успел позавтракать. Ты разбудил меня своим звонком». Он занялся покупками, а я в изумлении смотрел на витрину этого крохотного, по нашим меркам, магазинчика: чего там только не было! Про гастрономию я не говорю, но какие отбивные лежали за стеклом холодильника, какая роскошная вырезка! И все парное, свежайшее, совершенно не похожее на замороженные кости с жалкими остатками говядины в мясных отделах наших гастрономов. Вот чем были опасны зарубежные поездки советских людей: наши сограждане видели, как живут в капиталистическом аду несчастные трудящиеся, а увидев, начинали сомневаться в преимуществах социалистического рая. Абдулов накупил кучу всякой снеди: ветчину, сыр, какой-то паштет, масло, хлеб, и, как я успел заметить, заплатил за все это богатство довольно приличные деньги.

«Ну вот, – сказал он, довольный самим собой. – Теперь мне не страшно на глаза Пете показаться». – «А это кто такой?» – спросил я. «Сейчас увидишь», – ответил он. Войдя в квартиру, первым делом позвонил по телефону, сказал только одну странную фразу: «Я пришел, спускайся!» – и, не дожидаясь ответа, повесил трубку.