Я позвонил Ефремову домой, чтобы рассказать, как прошел спектакль. К телефону подошел Николай Иванович и в ответ на мою просьбу дать трубку Олегу Николаевичу сказал, что «он отдыхает и лучше его не тревожить». Все стало понятно без слов.
«Иванов» был последней премьерой, сыгранной в Камергерском на Основной сцене МХАТа перед закрытием ее на реконструкцию. Новые чеховские страницы истории Художественного театра Ефремов откроет в Новом здании театра на Тверском бульваре.
За кулисами царила торжественная и грустная атмосфера, как бывает, когда провожаешь в дальнюю дорогу дорогого, близкого человека. Это настроение невольно наложило свой отпечаток на то, что происходило на сцене, и в спектакле вдруг зазвучала какая-то пронзительная лиричность. Даже Иннокентий Михайлович, поддавшись общему настрою, сыграл свою роль тише, спокойней, без резких всплесков темперамента.
И публика, зная о предстоящих переменах в жизни театра, тоже была как бы заодно с артистами, заражаясь от них чувством предстоящей утраты.
После окончания спектакля мы решили проститься со сценой, на которой каждый из нас испытал немало прекрасных, светлых минут. За кулисами во время антракта «скинулись» и отправили электрика Володю, имевшего аристократическую кличку «Граф», за шампанским. Во время второго действия он сбегал на улицу Горького и в магазине «Российские вина» купил несколько бутылок. Почему-то «Советского шампанского» в этот вечер там не оказалось, пришлось ему взять «Цимлянское», которое тоже пускало пузыри, так же закрывалось пробкой с проволочкой, которая так же вылетала с громким хлопком из горлышка, но, в отличие от «Советского шампанского», имело ярко-красный цвет.
После того как отзвучали зрительские аплодисменты, все артисты, гримеры, костюмеры (каждый со своим стаканом) собрались на сцене, расселись прямо на полу и приготовились отметить такое важное событие, кто-то (по-моему, это был Прудкин) предложил: «Давайте, откроем занавес!» Помощник режиссера Татьяна Межина побежала к своему пульту, чтобы открыть занавес. Когда обе половины исторического занавеса с «Чайкой» раздвинулись, мы увидели, что в зале осталось человек двадцать зрителей, которые, по-видимому, тоже прощались с любимым театром. Мы поначалу несколько опешили, потому что никак не предполагали, что за нами кто-то будет наблюдать, но Иннокентий Михайлович махнул рукой: мол, ничего страшного, пускай смотрят, и, взяв первую бутылку, начал ее открывать. Шипучка, видимо, нагрелась под жаркими софитами, и, когда Смоктуновский снял с горлышка проволочку, вино с громким хлопком выстрелило пробкой в направлении колосников, пенистая жидкость красного цвета вылилась на сценический половик и даже слегка запачкала костюм Николая Алексеевича Иванова. Все заахали, заохали, а Галина Ивановна Калиновская даже запричитала: «Ох, дурная примета!.. Дурная примета!..» На светлом половике ярким пятном разлилась довольно приличная красная лужица. «Как будто кровь!..» – шепотом проговорила костюмер Анна Георгиевна и перекрестилась.
И тут я заметил, что в кулисах происходит какое-то движение. Приглядевшись, увидел, что, несмотря на поздний час, на сцене собрались пожилые, очень пожилые и просто старые артисты. Они прожили в этих стенах всю свою жизнь и теперь пришли проститься с домом № 3 по Камергерскому переулку, где они страдали, любили, мучились, умирали от восторга и от инфарктов – одним словом, познали все, что дано испытать каждому творческому человеку! Они нежно трогали, целовали кулисы и, не стесняясь, плакали, потому что твердо знали: вернуться им сюда уже не придется. «Старики» прощались со своей жизнью. И для большинства из них это действительно было так. Семеро народных артистов СССР так и не вернулись обратно на сцену в Камергерском переулке. Первым ушел П.В. Масальский (1979 год), следом за ним – А.П. Кторов (1980 год). В 1982–м не стало Б.А. Смирнова, а в 1983 году Художественный театр похоронил сразу трех народных «стариков» – М.П. Болдумана, Б.Я. Петкера и А.А. Попова. Последней в 1986 году ушла несравненная А.П. Зуева.
Царство им всем Небесное!
C момента закрытия Основной сцены театр медленно, но неотвратимо покатился к своему финалу. Все прекрасно понимали, вернемся мы уже совершенно в другое здание, которое не будет иметь ничего общего с тем, что было создано «стариками-основателями», и не ошиблись. Десять лет жили в чужом доме, а когда вернулись обратно, выяснилось, что и этот дом стал для нас чужим. Уютное закулисье старого МХАТа, с просторными диванами, застеленными белыми накрахмаленными чехлами, исчезло навсегда, и театр превратился в некоторую помесь трехзвездочного отеля с крематорием.
Всю осень 1976 года, зиму и весну 77-го, возвращаясь вечером домой, я знал: впереди меня ожидает многочасовое выяснение отношений со Светланой. Ни на один день она не позволяла себе передышки. Временами казалось, решила взять меня измором. Старая, проверенная тактика. Еще со времен Гомера было известно: если не удается захватить город с ходу, лучшее средство для достижения победы – осада. Рано или поздно запасы питья и воды иссякнут, и в конце концов обессилевший гарнизон без боя сдаст крепость на милость победителю. И Света, не давая мне ни дня передышки, пыталась измотать меня и нравственно, и физически.
Наши разговоры начинались после того, как Андрюша ложился спать, и заканчивались далеко за полночь. Каждый день! Сейчас я не понимаю, как сумел выдержать это. А тогда словно плыл по течению, не пытаясь сопротивляться или повернуть назад. Содержание наших «бесед» было настолько однообразным, что тошно становилось. Толочь воду в ступе – унылое, тупое занятие.
Мое положение осложнялось еще и тем, что обе наши мамы ополчились против меня.
Встреча Нового, 1977 года стала причиной нашей первой серьезной размолвки с Аленкой. Мама приехала из Риги, и я не смог оставить ее в новогоднюю ночь наедине со Светой. Не посмел. Я оставил Лену наедине с Ниной Владимировной. Представляю, сколько ей пришлось вынести от своей мамы после того, как я позвонил, поздравил с наступающим Новым годом и сказал, что не приеду. Дело в том, что отношение ко мне ее мамы к тому времени резко поменялось: куда подевалось радушие, с которым она встречала меня в своем доме у Красных Ворот? Его сменила открытая враждебность. Поначалу я недоумевал – почему? И лишь значительно позже понял: Нину Владимировну я устраивал как любовник ее дочери. Не более того. То, что у нас возникли серьезные, глубокие отношения, не входило в ее планы. «Ты забрал у меня мою кость!» – сказала она как-то в минуту откровенности, много лет спустя. Образное, но достаточно циничное сравнение, которое в целом верно характеризует ее отношение к своей дочери. Лена была ее собственностью. А когда у нас с Леной появились наши девочки, враждебность моей тещи сменилась ничем не прикрытой ненавистью. Она поняла, что в конечном счете проиграла. «Ночная кукушка дневную перекукует», – любила повторять она.
Поэтому мое отсутствие у Красных Ворот в новогоднюю ночь Нина Владимировна использовала на все 200 процентов, чтобы оторвать дочку от меня. «Он на тебе никогда не женится, – непрерывно повторяла она под радостные звуки новогоднего „Огонька“, – а ты, дура, как Пенелопа, всю жизнь будешь ждать его, когда он осчастливит тебя своим вниманием? Нет, большую дуру отыскать вряд ли возможно!» Должен признаться, коварный план моей будущей тещи почти удался: когда первого января мы с Леной встретились, она со слезами на глазах заявила, что устала жить двойной жизнью и что мы должны расстаться. Как побитая собака, я вернулся на Дмитровский переулок и с горя напился.
Однако долго выдержать друг без друга мы с Леной не смогли и уже 3-го числа помирились.
В августе 1977 года я последний раз поехал в Юрмалу к маме и Андрюше. После смерти Илечки контракт с дачным трестом потерял свою силу, и занимаемые нами две комнаты и веранду на даче в Булдури мы должны были освободить. У меня сохранились самые теплые воспоминания о тех последних днях лета 77-го года. Боря с Таней уехали в Коростень к Таниной маме, Вера Антоновна взяла на работе отпуск, и так получилось, что мы жили втроем мирно, спокойно, без утомивших сверх всякой меры выяснений отношений. Мне показалось даже, что мама смирилась с моим решением оставить Свету и начать новую жизнь. Как выяснилось позже, я глубоко заблуждался: она почему-то решила, что я порвал с Леной и решил остаться «в семье». Поэтому после полутора лет холодной суровости в общении со мной она была трогательно осторожна, добра и ласкова. Я чувствовал, как рядом с ней отогревается моя душа, как вдруг возвращаются ко мне воспоминания детства, когда мама была единственным человеком на свете, который защитит, спасет, поймет и поможет. Я так благодарен Господу за то, что Он подарил нам эти последние две недели мира и любви друг к другу.
И вот однажды вечером, после ужина, уложив Андрейку, мы с ней сидели на веранде и пили чай. Разговор шел о скором отъезде, о том, как заказать такси, чтобы вывезти вещи с дачи.
Мама сказала, что у нее на работе в «Энергосбыте» есть небольшой грузовой фургон, и она попробует договориться с начальством, чтобы нам его дали. Короче, мы говорили о простых житейских делах, как вдруг… Мама задала мне вопрос, который я меньше всего ожидал услышать: «Скажи, тебе очень трудно сейчас?» Боже мой! Как я ждал этого разговора, как я хотел поделиться с ней всеми своими душевными неустройствами! Как мне нужна была ее поддержка! Как я надеялся, что в конце концов она поймет меня!.. И хотя про себя не один раз говорил с ней об этом, но в тот момент не был готов сразу, с бухты-барахты, начать такой важный и серьезный для меня разговор. Неожиданность всегда обезоруживает. Как начать?.. С чего начать?.. Я стал лихорадочно соображать, пауза явно затягивалась, и тут мама ласково погладила меня по руке и тихо сказала: «Не надо… Не говори… Я и так все понимаю…» Как не говори?! Почему?! Я посмотрел ей прямо в глаза, но мама отвела свой взгляд, и разговор наш опять завертелся вокруг ничего не значащих пустяков. Тогда я растерялся, такой резкий поворот меня обескуражил, я недоумевал, из-за чего она оборвала разговор, который сама же начала, и только сейчас, когда пишу эти строки, по прошествии стольких лет я все понял. Понял, почему нам так и не удалось серьезно поговорить, что называется, по душам. Мама испугалась. А вдруг моя откровенность поколеблет ее уверенность в непогрешимости собственных суждений, вдруг она осознает не только свою, но и
Вот так мы не поговорили.
И мамин, и мой отпуск заканчивались. Ей удалось договориться с начальством, и за нами в Булдури приехал фургон из «Латвэнергосбыта», мы вывезли на нем все вещи с дачи и через несколько дней расстались. Фактически навсегда. Я увижу маму еще только один раз, 31 декабря 1977 года, когда на один день прилечу в Ригу, чтобы навестить ее в больнице. А тогда, в сентябре, мне необходимо было ехать в Москву: в театре начинался очередной сезон. Из Риги я уезжал с тяжелым чувством: 29 сентября маме исполнялось 70 лет, и этот день своего рождения она встречала одна-одинешенька. Боря и Таня все еще были на Украине, я уехал в Москву и только по телефону поздравил ее с этой круглой датой. В опустевшую квартиру на улице Карла Маркса, 100, в тот день пришла только наша бывшая соседка Катя, и они тихо, по-стариковски отметили мамин юбилей. Кроме Кати, рядом с мамой в тот вечер никого больше не было. Грустно и тяжело думать об этом. Мамочка, прости меня.