Как же так? Ведь я дал себе слово, никогда больше не влюбляться, мирно и спокойно прожить со Светланой столько, сколько нам свыше будет отпущено, и не создавать лишние проблемы ни себе, ни своим родным. Еще в те поры, когда Глеб Сергеевич уходил от нас в другую семью, я поклялся, что мои дети ни за что не испытают того, что пришлось испытать мне. И что же? Я собираюсь совершить еще большую подлость, чем мой отец. Зная, как тяжело пережить измену самого близкого человека, я готов предать сына ради любовного влечения к совершенно чужой мне женщине. Клятвопреступник! Мерзавец! Подлец! Размазня! Какими только титулами я не награждал себя в эти дни!

По ночам стали сниться кошмары, целыми днями я пребывал в изнуряющем эмоциональном напряжении, нервы мои помаленьку начали сдавать и превратились в раздерганную мочалку. Я с удивлением обнаружил, что становлюсь самым настоящим психом. Только этого не хватало! Я понял, долго так продолжаться не может, и решил волевым усилием вырвать из сердца эту совершенно не нужную мне любовь. «Отныне мое отношение к Елене будет сугубо деловым», – приказал я сам себе. Как это легко и просто на бумаге и как это трудно на деле! Мы встречались на репетициях почти каждый день. И всякий раз, когда я натыкался своим взглядом на прекрасные серые глаза, съеживался в комок и, сурово сдвинув брови к переносице, усиленно делал вид, что меня это совершенно не волнует.

На первых порах у меня со Смоктуновским наладилось абсолютное взаимопонимание. Только ничтожные, ординарные личности требует к себе какого-то подобострастного преклонения. Людям истинно значительным подобные изъявления немыслимого почтения не только не нужны, но всерьез раздражают: мешают делом заниматься. Справедливости ради следует сказать, что задачи, которую я ставил перед Иннокентием Михайловичем, сильно отличались от того, что впоследствии начал требовать О.Н. Может быть, поэтому Смоктуновский по отношению ко мне был более терпим, чем в общении с Олегом Николаевичем. «Как чудесно мы работали с вами, Сережа! – сказал он мне однажды. – Но пришел Олег и все испортил».

Во-первых, мы сошлись на том, что «Иванов» не самая лучшая пьеса Антона Павловича. В ней заметно сильное влияние А.Н. Островского, и в целом эстетика Малого театра диктовала Чехову свои условия игры. Во-вторых, пьеса на удивление многословна. Я не поленился и подсчитал: в «Иванове» 22 монолога. Ничего себе! Не только главный герой, но и остальные персонажи говорят, говорят, говорят и остановиться не могут. Такого многословия вы не найдете ни в какой другой его пьесе. Вместо длинного монолога на полстраницы Андрей Прозоров, например, произносит: «Жена есть жена», – и все сказано, и ничего объяснять не надо, и реплика эта становится необыкновенно емкой, многозначной. «Как оправдать это «моноложество»?.. Как?! – в страшном волнении вопрошал Иннокентий Михайлович. – Сыграть столько слов так, чтобы зритель не заснул, нормальный артист не в состоянии!» Я соглашался со Смоктуновским, всей душой сочувствовал ему, но ничем помочь не мог. У меня не было полномочий применять по отношению к тексту какие-то кардинальные меры. Однако главный герой настаивал: «Надо сокращать. Не могу! Чудовищный текст!» – «Давайте дождемся возвращения Олега Николаевича», – упрашивал я его. Слава Богу, артист скрепя сердце согласился и, лишь когда Ефремов вновь появился на репетиции «Иванова», насел на него: «Почему я так много говорю? Почему я все и всем объясняю? Как это оправдать?» Честно говоря, я не сумел ответить ему на все эти вопросы, а О.Н. сразу нашелся: «Потому что ищешь более точные, увесистые слова». Здорово сказано! Особенно мне понравилось это неожиданное – «увесистые». Но что говорить? Слов действительно было слишком много, и весили они все по-разному. В конце концов мы начали их сокращать. Прежде всего вымарали монологи Иванова в 3-м действии и Львова в начале 4-го. Тут во всем блеске проявил себя старый театр: герой на сцене один, его никто не слышит, а он произносит длиннющий монолог на полстраницы. Как справедливо заметил Ефремов: «Сами с собой разговаривают люди, слегка повредившиеся в уме». Затем пришел черед отдельных реплик и даже целых кусков остального текста. Вы не представляете, как радовался Иннокентий Михайлович после каждого такого сокращения!

Однако главные сложности в работе от этого не исчезали.

Для Смоктуновского в роли самыми трудными были его отношения с женщинами. Он никак не мог примирить в себе два момента: бегство от жены и поцелуй Шурочки. Называл себя «чудовищем, звероящером, ублюдком». С первых секунд пребывания на сцене пытался сыграть свою страшную вину перед Саррой. Даже невинный разговор с Лебедевой: «Вот такие-то дела, Шурочка…» – воспринимался им как страшное преступление. Я видел, как заводился Олег Николаевич. «Иванов разлюбил свою жену. Он живет с ней, ничего плохого ей не делает, но разлюбил!.. Что поделать?! В этом нет никакой вины!» – убеждал он актера. Тот отчаянно сопротивлялся: «Нет, он чудовище! Жена умирает, а он с девицей сговаривается у нее за спиной. Он занят только собой! Давить! Стрелять!» – «Иванов очень увлекающийся человек, – спорил с ним Ефремов. – Любовь этой девочки увлекла его. Он почувствовал, что тут жизнь, возможность стать прежним». Вот это-то и было для Смоктуновского самым сложным! Он или не хотел, или не мог сыграть легко увлекающегося человека. Все время настороже, постоянный контроль, чтобы не дать волю непосредственному чувству. Тогда, зимой 1976-го, я не понимал, чего боялся Иннокентий Михайлович. Задача, которую ставил перед ним режиссер, была необыкновенно интересной. «Признания Шурочки возрождают его к жизни! Он почувствовал свободу, ему снова хочется жить, любить, страдать, действовать. Появление Сарры в момент наивысшего восторга низвергает его с небес на землю. Гигантская перестройка. Ничего подобного я не встречал во всей мировой драматургии, и, наверное, немного найдется актеров, которые могли бы это сыграть по-настоящему. Не показать, не обозначить, а прожить. Ты – можешь!..» Но как бы красиво и убедительно ни говорил Ефремов, Иннокентий отказывался идти ему навстречу, замыкался в себе все больше и больше. Почему? Только сейчас, спустя почти 40 лет, я, кажется, начинаю понимать, в чем дело. Смоктуновский не Сарре боялся изменить, а жене своей Соломке. Он женился на еврейке, у которой было очень красивое имя – Суламифь, но он ласково называл ее Соломкой. Вот где зарыты корни его боязни выглядеть в глазах людей антисемитом! Ответив на чувства Шурочки, как казалось ему, он оскорбит свою благоверную. Не жену Николая Алексеевича, а свою – законную. Поэтому и поцеловать Кондратову по-настоящему не мог, неуклюже тыкался в нее и целовал в щечку. А однажды вознамерился даже в лоб чмокнуть, но промахнулся и ударил Лену головой в глаз, отчего Шурочка Лебедева на короткое время потеряла способность ориентироваться в пространстве.

Если нет настоящего поцелуя, уместно спросить: из-за чего весь сыр-бор? Что случилось особенного? Вот как описывает Лебедев события, случившиеся вслед за поцелуем: «Не понимаю, отчего с ней тогда дурно сделалось? Прибегаю, гляжу: она бледная на полу лежит, около нее Николаша на коленях, тоже бледный, Шурочка вся в слезах. Я и Шурочка после этого случая неделю как шальные ходили». Разве можно «ошалеть» после невинного поцелуя в щечку? Неужели из-за такой ерунды можно упасть в обморок? Ни за что не поверю. Потому и выглядела эта сцена неестественно и коряво. Маленькая неправда рождала громадную фальшь.

Как любопытно, личная жизнь проецировалась на творческий процесс, но в данном случае не помогала, а мешала Иннокентию Михайловичу, создавая лишние, никчемные препятствия, тормозила его актерскую фантазию и в конечном счете искажала сценическую правду.

Как я понимал Иванова и как удивлялся упрямству Смоктуновского! Ведь моя житейская ситуация была сродни тому, что испытывал Иванов.

Работа над «Ивановым» сблизила нас с Леной. В театре такое происходит сплошь и рядом. Как правило, большинство актерских семей зарождается во время репетиций. Такова специфика нашей профессии: актеры, занятые в одной работе, невольно представляют из себя одну компанию, некое содружество, которое при благоприятных обстоятельствах становится похожим на большую семью, внутри которой случается все: и конфликты, и обиды, и ссоры. Но праздники в таком содружестве общие, и горести артисты тоже переживают сообща. Не могу сказать, что на «Иванове» возникла какая-то очень дружная семья, но все же присутствие среди нас Попова, Ханаевой, Невинного, Евстигнеева, Васильевой позволило создать в нашем коллективе теплую творческую атмосферу. Кондратова среди мхатовских зубров поначалу держалась обособленно, но благодаря вышеупомянутым актерам к концу сезона стала полноправным членом нашего ивановского товарищества.

На первых порах у нее мало что получалось. И прежде всего потому, что в училище ее не обучили такому важному элементу системы Станиславского, как «сквозное действие». Лена была скованна, а ученическая привычка играть отдельными фразами мешала ей понять, что от нее хочет Олег Николаевич. Для него главным было «сквозное действие» или, как он сам называл его, «перспектива роли». Именно эта «перспектива», которую Кондратова никак не могла ухватить за хвост, являлась краеугольным камнем режиссерского метода нашего художественного руководителя. «Займись девочкой», – распорядился Олег Николаевич, и мне пришлось подчиниться его воле. Не могу сказать, что я взялся «образовывать» молодую актрису с неохотой, напротив, страшно обрадовался возможности узнать ее поближе, хотя понимал: теперь избежать осложнений в личной жизни вряд ли удастся. Поэтому о том, что ждет меня впереди, старался не думать. Как будет, так будет.

И первым наглядным уроком актерского мастерства должно было стать посещение Театра имени Ленинского комсомола и просмотр спектакля «Иванов» в постановке Марка Захарова с Евгением Леоновым в заглавной роли. Ефремов предложил посмотреть эту постановку всем артистам, занятым в нашем спектакле, но почему-то только Елена и я отправились в «Ленком». Остальные то ли не захотели, то ли не смогли. Что поделать? Далеко не все артисты любят ходить в чужой театр.

В московской прессе той поры можно найти немало рецензий, посвященных этому спектаклю. Еще бы! Инна Чурикова в роли Сарры, Елена Шанина – Шурочка, Сева Ларионов – Шабельский, Збруев – Боркин. Но, конечно, главной звездой здесь был Евгений Леонов. Многие, и я в том числе, недоумевали: почему Марк Анатольевич именно этого артиста сделал главным героем своего спектакля? Очень многие, и я в том числе, считали, что эта роль совсем не для него. Боркин? Да. Лебедев? С некоторой натяжкой, но возможно. Даже Шабельского он мог бы, на мой взгляд, сыграть. Но чтобы Иванова?! Как хотите, но поверить в то, что это возможно, как-то не слишком удавалось. Но ведь режиссер недаром сделал именно такой выбор. Тем интереснее было понять, в чем тут секрет? Елена разделяла мою точку зрения. Заинтригованные, мы сели на свои места, свет в зрительном зале потух, и… представление началось!

Именно представление. Представление Захарова о том, каким был российский интеллигент в последней четверти XIX века. Чего стоят все его прекраснодушные идеи и порывы? И кто в этой чеховской пьесе олицетворяет собой истинно благородное начало?

То, что я увидел, повергло меня в жуткое смятение и вызвало сильнейший внутренний протест. Этот неряшливый, косноязычный человек, очень похожий на дворника, что мел двор в Даевом переулке на Сретенке, где я снимал комнату, и есть тот самый знаменитый Российский Интеллигент, благодаря которому в России осуществилась Земская реформа? Интеллектуал, дворянин? Кем восхищалась вся образованная Европа и кому в Британской энциклопедии посвящена отдельная статья? Это что, пародия? Розыгрыш? Или Марк Анатольевич решил просто поиздеваться над нами? Вроде бы нет… Остальные играют без тени иронии… Особенно Чурикова. Скорбь еврейского народа воплотилась в ее исполнении со всей полнотой и беспощадной очевидностью. Но если все это всерьез, тогда что же это?.. Позвольте мне не отвечать на мной самим поставленный вопрос, а не то наша нынешняя демократически настроенная интеллигенция сочтет меня «сексотом», ретроградом, антисемитом, русофобом, русофилом и кем-то там еще. И потащит, чего доброго, под улюлюканье и свист «внесистемной оппозиции» «на цугундер».

В роли Иванова есть такие слова: «…Еще года нет, как был здоров и силен, был бодр, неутомим, горяч, говорил так, что трогал до слез даже невежд… Я знал, что такое вдохновение, знал прелесть и поэзию тихих ночей, когда от зари до зари сидишь за рабочим столом или тешишь свой ум мечтами…» Когда чеховеды в один голос говорят, что произведения Антона Павловича – это «поэзия в прозе», я полагаю, приведенный фрагмент доказывает справедливость подобного утверждения. Как же Евгений Павлович, обладая отнюдь не поэтическими данными своей талантливой натуры, транспонировал эту стилистическую особенность творчества Чехова?

К тому времени, когда мы с Кондратовой смотрели спектакль в «Ленкоме», я почти всю пьесу знал наизусть. Процентов на 85–90. Поэтому с полным правом и абсолютной ответственностью заявляю: артист Леонов в спектакле «Ленкома» не сказал точно ни одной реплики, написанной драматургом. Ни единой!

Для наглядности предлагаю провести небольшое сравнение. Текст автора цитирую по Полному собранию сочинений и писем Чехова в 30-ти томах, издательство «Наука», 1986 год. Т о м 12, страница 7.

Авторский вариант пьесы:

ИВАНОВ (увидев Боркина, который из ружья прицеливается в его лицо, вздрагивает и вскакивает). Миша, Бог знает что… вы меня испугали… Я и так расстроен, а вы еще с глупыми шутками… Испугал и радуется…