Обстоятельства тому явно благоприятствовали: сразу после окончания сезона я на целый месяц в составе бригады артистов театра должен был отправиться «на заработки». Иркутск, Ангарск, Братск, Магадан, Камчатка – вот маршрут нашей поездки. Нам предстояло 30 раз сыграть «Заседание парткома». А поскольку Евстигнеев выполнил свое обещание, данное мне в Одессе, и, отыграв премьеру, потребовал, чтобы меня срочно ввели в спектакль вместо него, я теперь считался единственным исполнителем роли Соломатина.
Еще в Москве я решил про себя начать объясняться со Светланой, написав ей подробное, обстоятельное письмо. Согласен, это был не самый отважный поступок в жизни, но я был уверен, что на бумаге проще разобраться во всем, что со мной произошло. Я сел к столу и начал писать это страшное письмо. Писал его три ночи, засыпал только под утро, чем заслужил от своего соседа по номеру прозвище «Лев Толстой». Получилось страниц пятнадцать убористого текста, так что я с трудом втиснул их в почтовый конверт.
Ответ на это послание я получил в Петропавловске-Камчатском – конечном пункте наших дальневосточных гастролей. И хотя у меня в руках была толстая пачка писем от Аленки, я тут же, на почтамте, первым делом вскрыл письмо Светланы.
Волновался ужасно: сердце бешено колотилось, руки дрожали, хотя я наперед знал, как отреагирует жена на мои признания. И в своих предположениях не ошибся. Света вовсе не собиралась вместе со мной разбираться в том, что творилось в моей душе и отчего случилась наша семейная драма. Боль, обида, непонимание и растерянность звучали в каждой строке, в каждом слове этого письма. Я предвидел, что ее реакция на мое решение расстаться будет именно такой, и теперь лишний раз убедился: впереди мне предстоит очень тяжелая борьба за свою независимость.
Вдобавок ко всем моим душевным неурядицам я получил страшную телеграмму из Риги. Предчувствуя недоброе, развернул телеграфный бланк, и… В глазах потемнело, земля под ногами поплыла куда-то в сторону так, что я чуть было не потерял равновесие. «Что-нибудь случилось?» – тревожно спросил Зимин. Я не смог сразу ответить. «Случилось»?.. Разве можно таким ничтожным, легкомысленным словом назвать то, что обрушилось на меня?..
На телеграфном бланке черным по белому было напечатано: «2 августа в больнице скончалась Илечка». Даже смерть родного отца не произвела на меня такого сокрушительного впечатления, как кончина тетушки. Конечно, долгое течение страшной болезни Глеба Сергеевича подготовило меня к тому, что не сегодня завтра папа умрет. Иля покинула нас слишком внезапно, стремительно. Но дело не только в этом. Для меня она была второй матерью, а, главное, другом, с которым можно поделиться самым сокровенным, потаенным. Да простит меня мама, но с ней я не был так откровенен, как с Илей, которая умела хранить в тайне все, что я сообщал ей о себе и своих неурядицах. Я старался не очень надоедать ей, но, когда становилось невмоготу, доверялся ей как никому другому. Илечка умела не просто слушать, но, что важнее всего, слышать и понимать другого. И сейчас, когда я нуждался в ее совете, как никогда прежде, она покинула нас, оставив меня одного наедине со всеми моими проблемами.
Гастроли наши оказались весьма непростыми, мы все устали и теперь радовались, что они благополучно завершились. «ИЛ-18» не успел вырулить на взлетную полосу, а многие члены мхатовской бригады уже сладко похрапывали, откинув утомленные затылки на подголовники самолетных кресел.
Мне было не до сна.
Я возвращался в Москву с целым ворохом мучительных размышлений и самых разных, порой диаметрально противоположных чувств. Судите сами. Я с тревогой ожидал встречи со Светланой. Был уверен, рано или поздно мы с ней разойдемся, но волновался, что процесс нашего расставания сильно растянется по времени и будет весьма непростым. Он потребует от меня огромного терпения, стойкости, колоссальных нервных затрат. Горько сожалел, что не успеваю попасть на похороны Илечки. Никак не мог примириться с мыслью, что больше никогда ее не увижу. Тревожился за маму, как ей удастся пережить эту страшную потерю. И очень боялся, что Света дала прочесть Вере Антоновне мое письмо из Иркутска. Если мои опасения верны, на мамину долю выпадет слишком много несчастий, и сердце ее не выдержит. Она не сможет ограничиться ролью стороннего наблюдателя. Мама кинется спасать меня от неосторожного и рокового шага, а мою семью – от слишком легкомысленного отца и мужа, и мы с ней волей-неволей вступим в острый конфликт. К счастью, у Светы хватило благоразумия не посвящать маму в наши проблемы на данном этапе. О том, какой удар я нанесу сыну своим уходом, старался не думать, но это у меня плохо получалось. Мысль о том, что я совершаю преступление по отношению к Андрюше, гвоздем сидела в моей башке, и вытащить ее оттуда я не мог, как ни старался.
И наконец, мои отношения с Аленкой. Тут тоже все было очень непросто. Мы любили друг друга, это так. В этом я убедился за время нашей разлуки и не собирался вести двойную игру. Безумно хотел, чтобы мы были вместе, и в то же время боялся этого. Вы не представляете,
Как я волновался перед встречей с Аленкой после нашей месячной разлуки! Мне важно было убедиться, что я не обманываю себя и она действительно любит меня так же сильно, как я ее. «И что же? – спросите вы. – Убедился?» Еще как!.. Я тонул в ее сияющих глазах и понимал, что Лена для меня самая дорогая, самая близкая, самая любимая, самая желанная женщина на свете!.. И нежность – огромная, не умещавшаяся во мне – выплеснулась наружу и накрыла нас обоих теплой, ласковой волной. Я не узнавал самого себя. Никогда не подозревал, что могу испытывать такое полное, такое безграничное наслаждение от того только, что смотрю в эти серые глаза, ощущаю теплоту ее рук, слышу волшебный запах солнца, исходящий от ее волос, и хочу только одного: чтобы мгновение это длилось долго-долго. Чтобы так было всегда. Я смотрел на Аленку с восторгом и хотел уберечь, сохранить, защитить! Такой любви я еще не знал. Ни к Светлане, ни к Наталье ничего подобного не испытывал и потому, наверное, удивлялся, откуда это во мне. Страсти не было. Только восхищение, умиление, преклонение. И еще был страх. Чудовищный, доводящий до отчаяния страх потерять ее. Я испытывал ужас от одной только мысли: что будет со мной, если вдруг эта сказка закончится? Жить без Елены я не смогу. Это я знал точно.
Так случилось, что в Москве я задержался всего на два дня, то есть фактически был проездом, торопился в Ригу, к маме и Андрейке. Со Светой виделся всего несколько часов, поскольку она вернулась в Москву в день моего отъезда в Ригу, так что мы толком поговорить не успели. И слава Богу! Я увидел, что моя жена настроена весьма решительно и предстоящее выяснение отношений не обещает мне ничего хорошего.
В Риге на вокзале меня встречали брат Боря и Андрюша. Смерть Или была первой потерей близкого человека в жизни моего сына, и я волновался, сможет ли он спокойно, без истерики и душевного надлома пережить такое страшное событие. Смог. С первого взгляда видно было, пацан мой держится молодцом. Братик, наоборот, находился совершенно в растрепанном состоянии. Весь путь от вокзала до дома он прошел молча, как будто мы были совершенно чужие друг другу люди. Лишь один раз на мой вопрос: «Как мама?» – ответил длинной, нервной нотацией, в которой убеждал меня быть максимально сдержанным, не давать волю чувствам. «Имей в виду, она на грани нервного срыва. Чуть что, сразу плакать начинает», – предупредил меня брат и вновь надолго замолк.
Мама встречала нас на пороге и заплакала сразу, как только увидела меня. Боря был прав: она очень тяжело переживала уход Илечки. Еще бы!.. 22 последних года они, не разлучаясь, прожили вместе душа в душу. Конечно, между сестрами случались трения и конфликты, но эти неурядицы были столь ничтожны и так быстро забывались, что придавать этим раздорам какое-то значение смысла не имело. А серьезной вражды вообще никогда не было. Подлинное родство и душевная близость сестер Апсе являли собой яркую противоположность родству формальному, если не сказать больше – враждующему внутри самого себя, а таких примеров я могу привести немало. Взять хотя бы дележ наследства близкими родственниками. Частенько эта скорбная процедура рукоприкладством заканчивается: из-за набора кухонных полотенец родственники готовы горло друг другу перегрызть. Смерть Или лишила маму опоры в жизни, выбила почву из-под ног, и Вера Антоновна растерялась: кем заменить ее? Мы с Борей на эту роль не годились, Иля для мамы значила гораздо больше, чем могла значить просто сестра.
Меня ждал горячий завтрак. Мама осталась верна себе: в любой ситуации ее сын обязательно должен поесть с дороги. Я сидел за столом и через силу уничтожал омлет с беконом, приготовленный мамой, а она сама, устроившись напротив, рассказала, как все произошло.
Ничто не предвещало трагического конца. Иля легла в больницу на обследование, сердце слегка пошаливало. Она уже начала собираться домой: ее хотели выписать через пару дней, но… Проклятый тромб закупорил сонную артерию. Илечка умерла фактически мгновенно, без мучений. «О таком конце можно только мечтать!.. – с нескрываемой завистью проговорила мама и, улыбнувшись, прибавила: – Как бы мне хотелось…» Боря не дал ей договорить: «Ты опять?! Сколько раз можно просить!» Мама опустила голову и тихо сказала: «Нет, нет… Я ничего… Я молчу…»
После того как я наконец разделался с омлетом и выпил чашечку кофе, мы вчетвером (мама, Боря, Андрюша и я) отправились на кладбище.
Илю похоронили на 2-м Лесном кладбище, что во все времена считалось весьма престижным. Но мало этого. Как персональный пенсионер республиканского значения она удостоилась чести быть погребенной на Аллее старых большевиков. Это было знаком официального признания ее больших заслуг перед Коммунистической партией.
Справа от входа на кладбище находится могила советского классика латышской литературы Виллиса Лациса, а за ней стройными рядами упокоились старые большевики – русские и латыши, украинцы и евреи, все партийные функционеры, почившие в Риге после окончания Второй мировой войны. А завершалась эта аллея густыми зарослями кустарника, которые скрывали могилу третьего Президента Латвийской Республики Алберта Квиесиса. Боялись большевики проявления народных симпатий к бывшему Президенту буржуазной Латвии, хотя более анекдотичную фигуру на этом посту найти трудно: за два срока своего президентства господин Квиесис не подал в Сейм ни одного проекта закона, ни один закон не вернул на повторное рассмотрение, не созвал ни одного заседания кабинета министров. Думаю, отчасти поэтому в 1934 году Карлис Ульманис, которому надоела безвольная фигура на таком ответственном посту, совершил государственный переворот и сам себя назначил четвертым президентом Латвии.
В наши дни не много людей станет гордиться тем, что кто-то из их родственников похоронен между самым известным латышским прозаиком советской поры и самым ленивым президентом суверенной Латвии. Честь, прямо скажем, сомнительная, но в 70-е годы лежать на Аллее старых большевиков было весьма престижно.