Еще в прошедшем сезоне Ефремов распорядился, чтобы я ввел в «Иванова» второй состав. Шурочку должна была сыграть Ирина Акулова. Для Лены это был очень тяжелый удар: только-только прошла премьера и вдруг – бац, хочешь не хочешь, но сама, добровольно должна уступить другой актрисе выстраданную, рожденную в муках роль. Я, как мог, старался поддержать ее, утешить, но мне это плохо удавалось. Первая роль в театре – это как первый ребенок, за которого переживаешь по любому поводу, над которым трясешься и больше всего боишься, как бы с ним чего не случилось. И вдруг его отбирают у тебя! И хотя обещают, что ты с ним все равно будешь видеться, ощущение утраты от этого не проходит.
Помощь пришла неожиданно, и со стороны человека, от которого этого меньше всего можно было ожидать. Попробую рассказать по порядку. Вся беда Иры Акуловой как актрисы заключалась в том, что она блестяще начала. Ее дебют на сцене «Современника» в роли Валентины в пьесе М. Рощина наделал много шума в театральной Москве. Об Ирине говорили, писали. Театралы единодушно сходились во мнении, что это прекрасная работа молодой актрисы. Критика была более сдержанна, но также очень высоко оценивала смелость, эмоциональность, обаяние вчерашней выпускницы Школы-студии МХАТ. Затем последовал знаменитый фильм «Экипаж», где актриса успешно сыграла одну из главных ролей. И во МХАТ она пришла из «Современника» не для того, чтобы в массовках выходить. Ее удел – главные роли. Так считали все. Нина Заречная в «Чайке», Машенька в «На всякого мудреца довольно простоты», Наталья Гончарова в «Последних днях», Роксана в «Сирано де Бержераке» – вот ее роли в самом начале актерской карьеры. Весьма недурно, не правда ли? И у Ирочки слегка закружилась ее очаровательная головка. Трудно неопытной актрисе устоять от соблазна считать себя второй Комиссаржевской, когда все вокруг только об этом и говорят. Акулова не стала исключением.
Она повела себя слишком бесцеремонно по отношению к режиссуре Олега Николаевича и к своему главному партнеру Иннокентию Михайловичу. Иной раз слишком много самостоятельности хуже, нежели робость и страх сделать что-то не так, как того требует рисунок роли, ломать который никому не позволено. Акуловой не нравилось, как играет Лена, и она решила сыграть по-своему. Смоктуновский не раз предъявлял Аленке претензии, уговаривал не слушать Олега Николаевича. Поэтому, когда начались репетиции по вводу второго состава, он заметно оживился, полагая, что Акулову он сумеет уговорить. Но на деле оказалось, что непослушная Кондратова гораздо лучше, чем слишком самостоятельная Акулова, которая все делала без учета партнера и того, как был выстроен режиссером рисунок роли. Иннокентию Михайловичу стало играть гораздо сложнее, и закончился этот эксперимент тем, что он попросил Олега Николаевича перевести Ирину «в запас». Лена опять стала единственной исполнительницей роли и продолжала ею оставаться вплоть до 1982 года, то есть до своей первой беременности. Просьба Смоктуновского была слишком категорична. Он заявил, что, «если в спектакль не вернется Кондратова, он играть Иванова не будет». Этот пример показал, что Новиков далеко не всесилен, если не может преодолеть сопротивление Главного Героя.
Пикантность ситуации заключалась еще и в том, что вскоре нам предстояли гастроли в Венгрии, куда должен был поехать «Иванов». Все в театре считали, что «Иванов» станет выезжать за границу регулярно, стало быть, закрепившись в основном составе, актер автоматически становится «выездным» артистом, а это, помимо удовольствия увидеть новые страны и города, означает дополнительный приработок, поскольку суточные во время заграничных гастролей позволяли артисту обновить гардероб и вообще приобрести целую кучу нужных, полезных или просто красивых вещей. Следовательно, речь шла не просто об очередной роли, а о том, какая актриса станет «выездной исполнительницей» роли Шурочки, и получилось, что Кондратова, не ударив пальцем о палец, не плетя никаких интриг, победила. Я страшно обрадовался такому стечению обстоятельств. Поездка в Будапешт и Мишкольц стала нашими первыми совместными гастролями за рубеж. А это означало, что мы сможем быть вместе практически 24 часа в сутки, о чем в Москве я даже мечтать боялся.
И счастье и горе, и слезы и смех
В школьные годы как я мечтал сняться в кино! Истово, безудержно, до дрожи, до оцепенения. И знаете почему? Вовсе не потому, что мне хотелось сказать свое слово в истории советского кино и сыграть какую-нибудь хорошую роль так, как никто и никогда ее не сыграет. Но чтобы по всем городам Советского Союза были расклеены афиши с моей физиономией, чтобы меня узнавали на улице, просили автограф, чтобы имя мое не сходило с уст самых красивых девчонок нашей страны.
Юношеская мечта моя исполнилась: я снялся в 26 кинофильмах, но сказать, что мои отношения с кинематографом сложились удачно, не могу. Да, среди моих киноролей были даже главные, но мне откровенно не везло на хорошие сценарии и хороших режиссеров. Я, например, пробовался на роль Андрея Рублева в фильме Андрея Тарковского, но сыграл эту роль Солоницын. Я пробовался на роль Шмидта в картине Евгения Матвеева, но, вместо меня в этой роли снялся Пара. Меня даже позвали на фотопробы в картину «Берегись автомобиля», но конкурировать с Ефремовым я конечно же не смог – слишком кишка тонка. Вот и получалось, что я был все время где-то рядом с заветной дверью перед входом в «большое кино», но перешагнуть заветный порог так и не смог. Хотя один шанс у меня все-таки был!
После возвращения из Будапешта дома раздался телефонный звонок, и приятный женский голос с очаровательным эстонским акцентом пригласил меня на встречу с режиссером совместной советско-польской картины, которую должны снимать на «Таллинфильме» по рассказу Станислава Лемма. Киногруппа в это время находилась в Москве, и встреча наша должна была состояться на «Мосфильме». В назначенный день и час я приехал на киностудию, но познакомиться с режиссером-постановщиком фильма мне в тот раз не удалось, так как он срочно улетел в Варшаву. На деревянном диванчике под лестницей 2-го производственного корпуса «Мосфильма», где на стене висела табличка «Место для курения», состоялась моя историческая встреча со вторым режиссером картины Айри Кассера и двумя очень мрачными и молчаливыми эстонцами. Какие функции на тот момент они исполняли в картине, я так и не узнал, поскольку больше их никогда не видел. Айри извинилась передо мною, что мне не удалось встретиться с режиссером-постановщиком, и протянула мне толстую папку киносценария. «Вот, прочитайте, – ласково попросила она меня. – Мы вам позвоним. Обратите внимание на роль Брауна». На этом наше скоротечное свидание закончилось.
Для меня было яснее ясного: встреча наша была чистой формальностью, никому я в этой киноэкипе, как говорят поляки, не интересен, и, честно говоря, даже сценарий читать мне как-то не очень хотелось. Слишком много к тому времени я испытал разочарований, стоит ли добавлять к ним еще одно? Уже в метро, возвращаясь домой, раскрыл папку и на титульном листе прочитал название фильма: «Те с т пилота Пиркса». Из любопытства начал читать и… увлекся. Станислав Лемм оказался очень интересным писателем. Короче закончил я читать сценарий тем же вечером и, перевернув последнюю страницу, испытал горькое сожаление. Конечно, было бы здорово сняться в такой ленте, но сегодняшняя наша встреча с Айри под лестницей рядом с вонючей урной не обещала мне ничего, кроме нового разочарования. И в самом деле, дни проходили за днями, недели за неделями, а никакого звонка из Таллина не было. Надо поскорее забыть об этом заманчивом предложении, решил я про себя и засунул сценарий в кипу старых, ненужных бумаг.
И вдруг звонок! «Сергей, мы приглашаем вас на кинопробы в Таллин!» Вот это да! А я уже начал забывать о существовании этой киногруппы. Что ж, раз приглашают, надо ехать. Купил билет на поезд и поехал. На вокзале меня встречала ассистент режиссера и сразу повезла на студию. А там знакомая Айри уже ждет меня, но, вместо радости от нашей новой встречи, как-то мнется, смущается и явно что-то скрывает. Я прямо спрашиваю: «Говорите, что случилось, нечего со мной в прятки играть». Она понимает, рано или поздно сказать все равно придется, и сообщает, что режиссер-постановщик не прилетел и вряд ли прилетит, так как в Таллине туман и аэропорт закрыт до 16 часов, поэтому пробы пройдут без него. Я нисколько не удивился этому сообщению, знал ведь, что сниматься в этом фильме мне не светит. «Но это еще не все, Сергей!.. – говорит мне Айри, смущаясь все больше и больше. – Твоего партнера, с которым ты должен был сниматься, тоже не будет. Он занят на репетиции в театре. Поэтому твоим партнером буду я. Извини».
Придя на вокзал, я из междугородного телефона-автомата позвонил в Ригу и от Бори узнал, что мама лежит в больнице. Рано утром по дороге на работу она поскользнулась, упала и сломала коленную чашечку. Боже! Какой ужас! И у молодых подобный перелом чреват очень серьезными последствиями, а маме 70 лет, в таком возрасте кости срастаются очень плохо, и врачи не знают, что с мамой делать – оперировать или попытаться все же восстановить раздробленную кость иным путем. Пока бедная мама лежит и ждет решения своей участи. Это несчастье с ней случилось 19 декабря 1977 года.
Я каждый день звонил в Ригу, узнавал, как дела. Особых перемен в состоянии Веры Антоновны не было и мы с Борей начали потихоньку успокаиваться. Врачи даже рекомендовали маме двигаться и вооружили ее с этой целью костылями. Но для нее это было очень трудно: ее полнота не давала ей чувствовать себя на костылях свободно. И как ни ругали ее врачи, что она лежит без движений, она их совсем не слушалась. Быть может, и в этом была причина ее скорой кончины. Кровь в ее сосудах застаивалась, что способствовало образованию тромбов.
31 декабря у меня в театре был свободный день, и первым рейсом я вылетел в Ригу. Меня волновало только одно – погода. Сырая, промозглая, с мокрым снегом и низкими облаками, она не сулила мне ничего хорошего: как-то я в Москву вернусь? Но я все-таки полетел! Вопреки логике и здравому смыслу. Прилетев в Ригу, сразу отправился к окну справочного бюро, где мне сообщили «что вечерний рейс 31-го откладывается по метеоусловиям Москвы до 10 часов утра 1 января». Чего и следовало ожидать. Это был удар под дых! Опять Лена в новогоднюю ночь останется наедине со своей мамой, которая бесконечными разговорами о том, что «он никогда не оставит свою жену и сына», перепилит ее окончательно, и тогда случится самое страшное: Аленка оставит меня. И в самом деле, сколько можно терпеть? На меня надвигался какой-то тягучий, беспросветный кошмар. От полной безысходности хотелось кричать, выть, биться головой о стенку! Однако изменить что-нибудь было не в моих силах. Я даже не подумал о том, что надо мной нависла угроза неявки на спектакль. А это уже было чревато увольнением из театра.
Боре я ничего не сказал об отмене вечернего рейса, просто сообщил, что улетаю обратно завтра утром. Он страшно обрадовался: «Значит, встречаем Новый год вместе?» Да, братик мой, Новый, 1978 год мы встретим с тобою вместе. Впервые за 20 лет. Последний раз мы с тобой встречали его в 58-м. Как это было давно! Позвонить из аэропорта Лене и предупредить ее, что не успею вернуться в Москву к бою Кремлевских курантов, не смог. Струсил, подлец!
Мама ждала нас и, увидев, как мы идем по коридору (дверь в палату была открыта), стала махать рукой. Сердце у меня сжалось. Нет, никакого дурного предчувствия у меня не было, просто стало нестерпимо жалко ее. Обычно бодрая, активная, вечно что-то делающая, она теперь была совершенно беспомощна: лежала и смотрела на меня растерянными глазами, как будто спрашивала: что это со мной приключилось? Отчего? Ты не знаешь? Куда-то подевался ее румянец, а руки… Ее большие трудовые руки стали почему-то очень маленькими. Боря тихо сказал мне, когда мы входили в палату: «Держись!» И я держался.
Палата, где лежала мама, была большая: в ней лежало не меньше десяти женщин, и, наверное, это было хорошо, потому что мамочка была не одна, ей окружали приветливые, милые люди. У маминой соседки стоял на тумбочке телевизор, и мама похвасталась, что сегодня ночью она вместе с нами будет смотреть «Голубой огонек». Доктор разрешил.
Я не помню, о чем мы говорили. Да это и не важно. Важно, что я все-таки повидал ее. Я держал ее руку, гладил и время от времени целовал ее. Мама страшно смущалась, но руку не убирала, и это было так хорошо! Узнав, что на следующий день рано утром я улетаю, страшно расстроилась, рассчитывала, что мы завтра еще раз увидимся. Я объяснил ей: 1-го вечером в репертуаре Основной сцены стоит «Заседание парткома». Евстигнеев давно перестал играть Соломатина, и я теперь – единственный исполнитель этой роли. Так что мне обязательно завтра надо быть в Москве. «Что ж, надо так надо», – спокойно сказала мама, но я увидел, что в глазах ее стояли слезы. Расстались мы с ней очень тепло и нежно. Я несколько раз поцеловал ее в щеку, а когда выходил из палаты, обернулся и увидел, как мама посылает мне воздушный поцелуй.
Так мы простились. Навсегда.
Дальше в моей памяти провал. Страшное известие, которое я получил вечером 10 января, как бы вычеркнуло из моей памяти то, что случилось между новогодними праздниками и этим днем. Помню только, что именно 10-го я днем взял для Андрейки у Жени Киндинова собаку, которая приблудилась к нему, а вечером мы с Леной были в гостях у Евгении Михайловны Чеховой. Вернувшись домой, я совершенно неожиданно застал у нас на Дмитровском Карину. Было довольно поздно, и я сразу заподозрил, что ее появление в нашем доме не случайно. Света пошла выводить собаку, а Карина, страшно озабоченная и даже как будто бы чем-то недовольная, строго приказала мне: «Сядь. Я должна с тобой поговорить!» – «Так! – решил я про себя. – Света решила пустить в ход тяжелую артиллерию. Наши ежедневные выяснения отношений с ней зашли в тупик, и она думает, что Карина может меня заставить остаться в семье». Я внутренне сжался в комок, приготовился к долгому, трудному разговору. Одно мне показалось странным: зачем у нее в руках пузырек с валокардином? «Сережа, – медленно и даже как-то торжественно начала сестра Светланы, – то, что я тебе сейчас скажу, ты должен принять спокойно, без истерики». И замолчала. «Говори». Я решил подбодрить ее, понимая, как трудно говорить с человеком о том, что его никак не касается. И вдруг!..
«Вера Антоновна умерла…»