А со Смоктуновским познакомиться мне в то утро не довелось: его просто не было. Не приехал? Странно. Олег Николаевич определенно говорил, что Кеша будет в Ялте. Непременно. Что ж, подождем. Может, в конце концов объявится.
Ох и тоскливое же это мероприятие – Чеховские чтения!.. Очень умные дяди и тети выходили на трибуну и с жутко серьезными лицами читали жутко серьезные доклады про жутко серьезные вещи. Но ни одно выступление в моей памяти не задержалось. Помню только, как я изнывал от скуки и желания бежать из этого конференц-зала. Но нельзя было. Театр прислал меня как своего представителя вместо самого Ефремова, поэтому хочешь не хочешь – сиди!
Дело в том, что все научные изыскания наших литературоведов носили в большинстве своем схоластический характер. Они были оторваны не только от повседневной практики современного театра, но, порой, и от самого Чехова.
Я всегда удивлялся, как некоторым деятелям нашей культуры удается отыскать у автора то, о чем он не только не писал, но даже в мыслях своих не держал. Все время хотелось попросить уважаемых ученых: «А вы бы проще и понятней, господа, а то совсем уже голову задурили». Увы!.. Отвыкли, наверное. Чем мудреней и непонятней, тем оно как-то больше на науку похоже. Особенно отличился венгерский чеховед (имени его я, конечно, не запомнил). Хотя он довольно сносно говорил по-русски и доклад читал на русском языке, я ничего не понял. Судите сами.
«В этом рассказе Чехова прослеживается филиация с ранними рассказами Толстого, и мы понимаем: писателю чужд мютюэлизм. Кондоминат живого чувства – вот монада его творческого метода… Абиссальный юмор и абсолютная абдикация от прежних заблуждений характерны для спора Чехова с последователями солипсизма» – примерно таким языком был написан весь его доклад. Невольно возникала мысль, что мы присутствуем на литературных чтениях в дурдоме для интеллектуалов.
Наконец председательствующий В.И. Кулешов объявил перерыв до 6 часов вечера и предложил всем поехать на экскурсию в Ливадию. И все поехали. Выяснилось, что чеховеды очень дисциплинированный народ: сказано – в Ливадию, стало быть, в Ливадию. Однако я поехал на экскурсию не потому только, что был послушным мальчиком. К этой поездке у меня был личный интерес. В феврале 1945 года в Левадийском дворце проходила знаменитая встреча Сталина, Рузвельта и Черчилля, а Глеб Сергеевич Десницкий, как я уже писал, отвечал за противовоздушную оборону Ялтинской конференции. Поэтому меня интересовала не только и даже не столько последняя летняя резиденция российских монархов, но, главным образом, место, связанное с именем моего отца, где он сначала чуть не угодил под трибунал, но благополучно избежал этой суровой участи, а в конце концов был награжден орденом Ленина.
Помните, я уже рассказывал, как однажды Черчилль пожаловался Сталину, что по ночам его резиденцию обстреливают с гор, из-за чего он не может спать, так как пули то и дело стучат по крыше. Боже! Что тут началось! По тревоге был поднят на ноги весь личный состав службы безопасности. Берия собрал руководителей всех подразделений и предупредил: «Если злоумышленники не будут пойманы и обезврежены, все вы, дорогие товарищи, пойдете под трибунал!..» И хотя напрямую данный инцидент не относился к компетенции начальника противовоздушной обороны, эта печальная перспектива реально грозила Глебу Сергеевичу.
Специальные отряды были отправлены в горы, чтобы прочесать окрестности и обнаружить следы диверсантов. Опытные чекисты тщательно осмотрели крышу особняка, в котором на время конференции расположился штаб премьер-министра Великобритании, чтобы по входящим отверстиям пуль определить траекторию и, следовательно, выяснить направление, откуда велся огонь. Но!.. К своему величайшему изумлению, эксперты-криминалисты не обнаружили на кровле особняка никаких следов обстрела. История покушения на жизнь Черчилля начала приобретать какой-то мистический характер!
И тут подполковник Десницкий совершенно случайно увидел, как сосновая шишка, сорвавшись с ветки, с громким стуком упала на железную крышу, о чем он немедленно доложил Лаврентию Павловичу. Тревога была отменена, войска вернулись в свои казармы, а мой сообразительный папаша представлен к награждению орденом Ленина. Еще бы! Ведь была спасена честь страны, принимавшей высоких гостей. Во время очередной встречи тройка лидеров антигитлеровской коалиции посмеялась над этим происшествием, но, как говорили компетентные товарищи, больше всех веселился Сталин. Иосифу Виссарионовичу доставило истинное удовольствие то, с каким блеском господин Черчилль сел в обыкновенную ялтинскую лужу.
Мне очень хотелось привезти из Левадии шишку, которая наделала столько шума в далеком 45-м году.
Во время экскурсии неожиданно появился Смоктуновский. Шевцов привез его все на той же черной «Волге» прямо из аэропорта. Что тут началось! Вы не представляете, как изменились важные, серьезные, ученые, стоило им только увидеть знаменитого артиста. Словно по мановению волшебной палочки, они стали сущими детьми, честное слово. Куда девался профессорский апломб и неторопливая степенность солидных людей? Каждому из них хотелось завладеть вниманием Иннокентия Михайловича, оказаться поближе к нему. Они готовы были смеяться каждой его шутке, восторгаться тонкостью и глубиной всех его суждений. Я лишний раз воочию увидел, как в России любят артистов, особенно таких, как Смоктуновский. То есть гениальных! До умопомрачения!.. Это было и забавно, и трогательно одновременно.
Со мной Иннокентий Михайлович был сдержанно любезен: «Олег Николаевич предупредил, что я вас здесь встречу. Что ж, будем постигать „Иванова“ вместе». Пожал руку и… до отлета в Москву напрочь забыл о моем существовании.
На следующий день с утра опять пришлось мучиться на «пленарном заседании»: выслушать очередную порцию «шибко умных» докладов. Зато после обеда мы с Семеном совершили незапланированную экскурсию, которую мне не забыть никогда и ни за что: мы отправились в Аутку на дачу Антона Павловича, хотя прекрасно понимали, поход может закончиться ничем. Нас просто могли не пустить в пустующий дом. Дело в том, что годом ранее рабочие начали обкапывать фундамент, и вдруг по стенам Белой дачи поползли огромные трещины, посыпалась штукатурка, казалось, еще немного, и здание развалится на куски. За одну ночь сотрудники музея под руководством А.В. Ханило, возглавлявшей экскурсионный отдел, вынесли из дома абсолютно все, вплоть до последней булавки: мебель, личные вещи писателя, посуду, книги, фотографии и картины, бесценные рукописи и автографы известнейших людей России начала века. Все это богатство музейщики аккуратно складировали в литературном павильоне, который отныне превратился в музейное хранилище. Дом опустел. Решением Советского правительства он был поставлен на реставрацию и для посетителей закрыт. Надолго? Бог весть. Как сказали бы в официальных органах, «вплоть до окончания реставрационных работ». А когда они закончатся? Об этом не знал никто во всей Вселенной.
Вот почему чем ближе мы с Семеном подходили к Белой даче, тем тревожнее билось мое сердце. Как нас встретят музейщики? Что скажут? Для меня почему-то было крайне важно попасть в этот дом именно сегодня. Не могу сказать, что Алла Васильевна Ханило встретила нас с распростертыми объятиями, но была все же доброжелательна и приветлива. Узнав о нашем желании попасть в пустой чеховский дом, страшно удивилась: «Зачем?!» Я не смог ей членораздельно объяснить. Впрочем, наверное, это вообще было невозможно. Как рассказать о своих предчувствиях? Как передать смутные ощущения, которые волнуют душу ирреальным ожиданием чуда? Есть образы и видения, которые тускнеют и блекнут, когда мы пытаемся поместить их зыбкие, расплывчатые очертания в строгую, конкретную оболочку привычных слов. Право же, есть на свете что-то неуловимое, неведомое, почти непостижимое. Поэтому на недоумение Ханило я только развел руками и жалобно попросил: «Ну, пожалуйста!.. Обещаю, в доме все останется как есть. Мы ничего не тронем». Алла Васильевна пожала плечами: «Да там и трогать-то нечего», – взяла ключи от входной двери и проводила нас к дому. «Когда закончите… – Она на секунду замялась, не зная, как обозвать то, что мы с Семеном собирались сделать. – Короче, закройте дверь, а ключи отдайте мне», – сказала строго, нахмурив брови, и оставила нас одних. В ее глазах два взрослых и, казалось бы, не очень глупых человека наверняка выглядели, мягко говоря, идиотами.
Мы вошли в дом. Дверь с глухим стуком закрылась за нами, и гулкое эхо прокатилось по пустым комнатам и коридорам. Прежде чем сделать первый шаг, я прислушался. Сквозь звонкую тишину стали просачиваться тихие, едва уловимые звуки: скрипнула половица, в печной трубе вздохнул ветер, что-то звякнуло, треснуло… На секунду мне показалось даже, будто на втором этаже в дальних комнатах прозвучали тихие голоса и женский смех. Я обернулся к Букчину, чтобы проверить, не галлюцинация ли это, но уже в следующее мгновение тишина опять набросила на нас свое непроницаемое покрывало. «Ну что? Пойдем?» – спросил Букчин почему-то шепотом. «Пойдем», – ответил я тоже шепотом. Нам казалось, громкие голоса нарушат покой обитателей этого пустого дома, а то, что дом обитаем, мне стало понятно сразу. Обрывки воспоминаний о пережитом в этих стенах так и не смогли исчезнуть в безжалостной пустоте забвения. Слабые, беспомощные, они неприкаянно бродили по покинутому жилищу, не желая смириться с неизбежным. И лоскутки недосмотренных снов все еще прятались по углам, давая знать о себе сварливыми жалобами на беспросветное одиночество, скрипом рассохшихся половиц и недовольным повизгиванием давно немазанных дверных петель.
Мы осторожно шли по брошенному дому, переходя из одной комнаты в другую. Семен был здесь уже не в первый раз, поэтому на правах экскурсовода объяснял мне: «Это комната для гостей. Тут до замужества останавливалась Ольга Леонардовна… Это столовая… Это кабинет и спальня Антона Павловича… А в этой комнате, навещая брата, всякий раз жила Мария Павловна…» На полу остались следы от стоявших здесь предметов мебели, и, если дать волю своей фантазии, можно было реально представить, как выглядел каждый интерьер.
Так, не торопясь, мы с Семеном обошли весь дом и на первом этаже оказались перед дверью, ведущей в ватерклозет, который обычно не входит в экскурсионную программу: считается дурным тоном выставлять напоказ места, связанные с интимной жизнью великого человека. И это правильно. Но поскольку мы с Букчиным были одни и никто не мог нас увидеть, я позволил себе нарушить приличия и (каюсь!) зашел в туалет Белой дачи. Можете считать меня наглецом, дураком, кем хотите, но я очень хвалю себя за то, что поддался тогда соблазну и преступил негласные правила поведения посетителя в любом музее. Попробую объяснить почему.
Спустя много лет, к столетию со дня премьеры «Вишневого сада» во МХАТе, я написал пьесу под названием «Мифический муж и его собака», которая рассказывала о том, как Антон Павлович писал свою последнюю пьесу, об отчаянном одиночестве, о болезни и о его очень непростых отношениях с примой Художественного театра и по совместительству женой – Ольгой Леонардовной Книппер, которая полушутя, полусерьезно называла его в письмах «мой мифический муж». А он в ответ обращался к ней: «Моя дорогая собака». Об этом не принято говорить, но отношения между писателем и актрисой были весьма далеки от безоблачно идеальных. У меня нет документальных свидетельств, но по трезвому размышлению я пришел к выводу, что брак этот был результатом тщательно спланированной и блестяще проведенной операции, разработанной Вл. И. Немировичем-Данченко.
Заканчивая свой второй сезон, Художественно-Общедоступный театр в апреле 1900 года выехал на гастроли в Крым. Главная цель этих гастролей, как говорили и Станиславский, и Немирович, – показать автору «Чайку» и «Дядю Ваню», спектакли, которые Чехов из-за того, что безвылазно сидел в Ялте, не видел. С экономической точки зрения эта поездка изначально была убыточной, поскольку нормальных театральных помещений в Крыму практически не было. Лишь в Севастополе «художественники» могли рассчитывать на приличные сборы, в Ялте же им пришлось играть в старом деревянном театре, совершенно не приспособленном для показа серьезных спектаклей. К тому же немногочисленность населения этого города позволяла сыграть здесь всего несколько представлений. Набрать зрителей было негде. Но, несмотря на это, Художественно-Общедоступный все же решается на такую авантюру. Почему? Зачем?
Театру позарез нужна была новая современная пьеса! В своих письмах к Чехову Немирович почти кричит: «Меня очень взволновала твоя фраза, что будущий сезон пройдет без твоей пьесы. Это, Антон Павлович, невозможно!! Ты должен написать, должен, должен, должен!» И в следующем письме: «Я ничего не знаю о твоей новой пьесе, то есть будет эта пьеса или нет. Должна быть. Непременно должна быть. Конечно, чем раньше, тем лучше, но хоть к осени, хоть осенью!» А что же Чехов? «Пишу ли я новую пьесу? Она наклевывается, но писать не начал, не хочется, да и надо подождать, когда станет тепло». Но в том-то и дело, дорогой Антон Павлович, не может ждать Немирович, нет у него времени. Поэтому и было принято такое беспрецедентное решение: если Чехов не идет навстречу театру, театр сам едет к нему.