Мне крупно повезло: тем же рейсом вместе со мной летел в Ялту В.И. Кулешов, известный профессор, доктор наук, декан филфака МГУ и прочая, прочая, прочая… По случаю прибытия такого важного гостя директор ялтинского Дома-музея Чехова встречал Василия Ивановича в Симферопольском аэропорту на черной «Волге». Заодно прихватил и меня, поскольку других важных гостей в тот день не ожидалось. Все они либо уже прилетели, либо собирались прибыть в самое ближайшее время. Впервые в жизни я почувствовал себя важной персоной. Особенно рядом с «товарищем директором». Это была весьма колоритная личность: маленького росточка, хромой, с бегающими пуговками черненьких глазок, невыносимо косноязычный, но невероятно деловой и умопомрачительно серьезный, этот человек, фамилия которого была, кажется, Шевцов, производил впечатление слесаря-сантехника 6-го разряда или в лучшем случае заведующего керосиновой лавкой времен легендарной Каштанки. Впрочем, какие могут быть претензии? Если Московским Художественным театром Союза ССР имени Максима Горького заведовал бывший осветитель, почему Домом-музеем Чехова в Ялте не может руководить завхоз? В советские времена процесс демократизации руководящего состава учреждений культуры зашел так далеко, что давно уже никто ничему не удивлялся.
Пока мы ехали из Симферополя, Шевцов не переставая говорил о том, как трудно выбить деньги, чтобы провести капитальный ремонт дома в Аутке; что Антон Павлович был, конечно, хороший писатель, но в строительстве не понимал ни бельмеса; что подрядчик, которого он нанял, на каждом шагу обманывал его, все сделано тяп-ляп!» Кулешов сочувственно ахал и непрерывно повторял одно слово: «Безобразие!» А при случае вставлял в монолог рассерженного директора коротенькие фразы: «Писатель такого уровня, как Антон Павлович, не должен заниматься кирпичами и цементом!» Или: «Беда Чехова заключалась в том, что он верил людям». Я молчал, слушал и потихоньку приглядывался к одному из ведущих чеховедов страны. Василий Иванович оказался очень приятным, мягким и, судя по всему, добрым человеком, но… не более того. Ничего интересного, неожиданного, оригинального в нем не было. Даже педагог Школы-студии МХАТ по истории КПСС Николай Васильевич Мазурский, который любил утверждать, что он «не ортодокс», и предпочитал говорить «языком лапидарным», представлял из себя более яркую фигуру, нежели эмгэушный профессор. Я откровенно заскучал. Обещание Ефремова, что в Ялте мне предстоит встреча с потрясающе интересными людьми, пока не оправдывалось. Но я решил поспешных выводов не делать и подождать, пока не познакомлюсь с остальными представителями отечественного чеховедения.
Черная «Волга» высадила меня возле старого трехэтажного здания и покатила с высоким гостем дальше: для профессора был забронирован номер в лучшем ялтинском отеле, носившем такое поэтическое название – «Ореанда». Народец попроще Шевцов поселил в старой, построенной задолго до всех русских революций ХХ века гостинице, которая, если мне память не изменяет, называлась в те поры «Черное море» и находилась напротив Морского вокзала. Широкие коридоры, высокие потолки с лепниной и скрипящие на все лады паркетные полы, оконные рамы со старинными латунными ручками и даже номера комнат на больших, двустворчатых дверях, сохранившихся с тех далеких времен, создавали атмосферу ожившей старины. Может быть, именно в этой гостинице останавливался Гуров и именно здесь начался его роман с Анной Сергеевной – этой трогательной дамой с собачкой. Кто знает?
Не успел я как следует расположиться в номере, дверь открылась, и в комнату вошел мужчина примерно моего возраста, со шкиперской бородкой и острым пронзительным взглядом. В руках он держал объемистый портфель. Я понял: пожаловал мой сосед. «Добро пожаловать!» – сказал я. «Семен, – представился он. Потом спохватился и поспешно добавил: – Букчин». Я назвал себя, и мы пожали друг другу руки. С этого момента началась наша дружба, которой совсем недавно стукнуло 37 лет. Позже Семен расскажет мне, что, когда он узнал, кто будет его соседом по номеру, страшно расстроился: «Артист МХАТа?! Ну надо же, чтобы так не повезло?!» В его представлении все лицедеи, а артисты МХАТа особенно, были капризные, тупые люди, и он долго не мог поверить, что в моем лице встретил исключение из этого правила и я вполне нормальный человек.
Но шутки в сторону! Мы оставили вещи в гостинице и пошли гулять.
Чуть прихрамывая и постукивая палочкой по мостовой, нам навстречу шел мужчина средних лет с усами, в толстых роговых очках, из-под которых блестели озорные не по возрасту глаза. «К у д а путь держите, господа?» – строго спросил он. Этот человек понравился мне с первого взгляда. Было в нем нечто, что сразу вызывало доверие и симпатию. После нескольких минут общения у меня возникло чувство, будто знакомы мы давным-давно, хотя я видел его первый раз в жизни. Семен очень обрадовался нашей встрече и принялся знакомить нас. «Сережу я давно знаю, – остановил его незнакомец и, увидев мое изумление, пояснил: – Я вас на сцене видел. В «Современнике» и во МХАТе. Мой отец был артистом МХАТа. Правда, поработать вместе вам не довелось: в тот год, когда вы поступили в театр, батюшка мой вышел на пенсию. – И, чтобы вывести меня из замешательства, поспешил представиться: – Лакшин Владимир Яковлевич!» Так вот почему у меня возникло впечатление, что я давно знаю этого человека! Во-первых, я вспомнил его отца, который служил во вспомогательном составе Художественного театра. Скромный, интеллигентный, он обращал на себя внимание густой шапкой вьющихся волос на голове и вечно румяными щеками, отчего производил впечатление невероятно застенчивого человека. И Владимира Яковлевича я тоже знал. Правда, заочно. В 60-е годы Лакшин работал заместителем А.Т. Твардовского в журнале «Новый мир» и был непосредственно причастен ко многим сенсационным публикациям этого издания. Помню, с каким огромным интересом прочитал его статью «Иван Денисович. Его друзья и недруги», напечатанную в этом журнале. Эта статья в конце 1964 года наделала много шума среди московской читающей публики. Короче, Владимир Яковлевич был легендарной личностью. Так вот вы какой, товарищ Лакшин?! Ужасно рад с вами познакомиться.
«А почему у вас такой озабоченный вид? – полюбопытствовала легендарная личность. – Как будто миллион потеряли». Семен горько усмехнулся: «Понимаете, хотим пообедать, но гд е – понятия не имеем». – «Не понимаю, – возразил Владимир Яковлевич. – Здесь на каждом шагу злачные заведения. Любая кухня к вашим услугам: хотите вареники в горшочке? Пожалуйте в корчму. Шашлык по-карски или цыпленок табака ждут вас в грузинском ресторане. Рыбу лучше всего готовят в «Ореанде». Выбор огромен!» – «Так-то оно так, – согласился я, – но стесненные финансовые обстоятельства не позволяют нам чувствовать себя вполне свободными. Волей-неволей мы обязаны быть осторожными». – «Понимаю… – Известный литератор согласно покачал головой. – Ваше состояние мне отлично знакомо. А коли так, предлагаю вам, друзья мои, отправиться со мной на небольшую экскурсию, которую я бы назвал «Неведомая Ялта». Сначала я отведу вас в татарский квартал, где вы наверняка никогда не бывали. Мы пройдемся по самой кривой и тесной улочке на свете. Автомобильное движение там невозможно, и остается только догадываться, каким образом в дома татар, проживающих здесь, попадает мебель и другие крупногабаритные грузы. Ну а закончим мы нашу прогулку в самой старой чебуречной, где стоят котлы, которым совсем недавно исполнилось ровно 200 лет! Представляете? Не могу сказать, чем это вызвано, но чебуреки, приготовленные в таких древних котлах, имеют совершенно неповторимый вкус! Таким образом, вы одним махом убьете сразу нескольких зайцев: познакомитесь с «Неведомой Ялтой», сможете утолить голод и, наконец, получите ни с чем не сравнимое удовольствие. И все это за очень умеренную плату. Ну как? Согласны?» Мы с Семеном согласились с таким энтузиазмом, что случайные прохожие буквально шарахнулись в сторону от нашей троицы, справедливо полагая, что от душевнобольных следует держаться подальше.
Пешая прогулка по улицам Ялты – занятие весьма непростое. Рельеф местности требует от пешеходов изрядной выносливости. Я едва поспевал за бодро шагавшим Лакшиным. Как человек, имевший серьезный физический недостаток, мог так стремительно преодолевать подъемы и спуски ялтинских улиц, осталось для меня загадкой. Поэтому, когда наконец Владимир Яковлевич привел нас на самую тесную и кривую улицу Ялты, белорусский писатель и московский артист представляли из себя довольно жалкое зрелище. С трудом переводя дыхание, проклиная все на свете, мы хотели только одного: чтобы безжалостный экскурсовод оставил нас в покое. Удовольствия от этого стремительного марш-броска я не получил никакого. Думаю, мой сосед по номеру тоже. Но Лакшин, не обращая ни малейшего внимания на наши страдания, подгонял нас: «Вперед! Не раскисать! Посмотрите, какая экзотика! Вы где-нибудь видели что-либо подобное? Уверен, не видели! Никогда!»
Улица действительно была необычной: карабкаясь в гору, она представляла собой узкий коридор, вдоль которого тянулись глухие глинобитные стены без окон. Лишь узкие двери нарушали это однообразие. И само собой возникло неуютное, тревожное чувство: казалось, сейчас двери эти распахнутся, и янычары с кривыми саблями в руках схватят нас, повяжут по рукам и ногам и поволокут к татарскому хану на расправу. Надежд на благополучный исход нашего путешествия было совсем немного. Мы вторглись туда, куда вход для нас был заказан. «Ну как? – спросил довольный Лакшин. – Нравится?» – «Очень! – Признаваться в том, что мне стало не по себе, почему-то совсем не хотелось. – Но, Владимир Яковлевич, пойдемте в «Чебуречную», а то у меня от голода желудочные колики начинаются». Семен поддержал меня: «В самом деле, очень кушать хочется».
В моих представлениях, знаменитая «Чебуречная» должна была располагаться в подвале какого-нибудь старого здания с низкими сводами и закопченными стенами, под стать двухсотлетнему котлу. А на деле оказалась, что это обыкновенная «стекляшка», какую можно встретить в любом городе нашей необъятной Родины и которые отличаются друг от друга только названиями. Чаще других встречаются два: «Отдых» и «Привет», чуть реже «Встреча». У заведения, куда привел нас Лакшин, вообще не было никакого названия. На табличке, где стояли часы работы, было скромно написано: «Закусочная № 3». Я спросил Лакшина, знает ли он, где находятся закусочные № 1 и № 2, он развел руками и пообещал, что завтра попробует это выяснить.
Да-а-а!.. Как-то не похоже, чтобы на кухне этой не первой, а всего лишь третьей по счету забегаловки стояли котлы с двухсотлетним стажем работы. Мы с Семеном переглянулись, но вида не подали и ни слова Владимиру Яковлевичу не сказали: зачем портить человеку настроение, тем более что он, ничуть не смущаясь, продолжал верить в сказку, сочиненную им самим. Мы понимали, он разыграл нас, и решили не мешать ему довести свой розыгрыш до конца.
А чебуреки на самом деле оказались вкуснейшими! Я один съел четыре штуки! И уж тут мы с Букчиным не поскупились на похвалы и эпитеты в самой превосходной степени.
Лакшин остался доволен.
Отец Владимира Яковлевича был очень скромным актером, играл массовки и на большее не претендовал. В прежние времена во МХАТе работала целая плеяда таких артистов: Алексей Мяздриков, Дмитрий Климов, Александр Акимов, Николай Цорн, Роман Фертман. Театральные критики не писали о них рецензий, для зрителей они оставались безымянными статистами, казалось, в любую минуту их можно заменить кем угодно, вплоть до бутафора и осветителя, а между тем именно они определяли уровень актерской культуры в нашем театре. Помню, во время съемок на телевидении спектакля «Три сестры» мой сорежиссер Володя Храмов восхищался тем, как играла бессловесную роль горничной Ирина Ефремова: «Только мхатовские актрисы могут с таким блеском играть крохотные роли! Браво, Ирина! Браво!..» И Яков Лакшин принадлежал к этой категории незаметных и незаменимых артистов. Однако скромность занимаемого положения не мешала ему дружить с сыном Качалова В.В. Шверубовичем, с М.А. Булгаковым и его женой Еленой Сергеевной, он был вхож в дом С.С. Пилявской и Н.И. Дорохина. И остается только позавидовать его сыну, который рос в этой сказочной атмосфере великого театра, среди лучших представителей российской интеллигенции. Я убежден, настоящий интеллект человек приобретает не потому, что читает умные книжки, а потому, что общается с умными людьми. И в этом смысле Владимиру Яковлевичу крупно повезло.
На следующий день с утра можно было видеть, как c разных сторон, из всех гостиниц, где проживали приехавшие в Крым чеховеды, потянулись солидные дяди и тети к отелю «Ореанда», в конференц-зале которого должны были проходить научные заседания. Я никогда на таких мероприятиях не бывал, потому все здесь было мне в новинку. Оказалось, «чтения» – это обыкновенные лекции или, если хотите, доклады, которые чеховеды читали друг за другом друг для друга. (В конференц-зале гостиницы «Ореанда» не было посторонних лиц.) Но при этом никто ни с кем не спорил и свою точку зрения не отстаивал. Как говорил Барон в пьесе М. Горького «На дне»: «Не нравится, не слушай, а врать не мешай!»
Начались знаменитые Чеховские чтения.
Перед началом первого заседания я представился почтенному собранию, поскольку некоторые ученые мужи и не менее образованные дамы смотрели на меня с недоумением: мол, а ты-то кто такой и как среди нас оказался? Но после того, как я объяснил, что буду помогать Олегу Николаевичу в работе над «Ивановым», отношение ко мне поменялось: элита отечественного чеховедения посмотрела на меня более благосклонно.
Их было не очень много – человек 20, и все очень разные. Необыкновенно остроумный, ироничный Зиновий Самойлович Паперный; суровый, замкнутый Владимир Борисович Катаев; тонкая, изящная Татьяна Константиновна Шах-Азизова; веселая, озорная Евгения Михайловна Сахарова; сдержанная умница Алевтина Павловна Кузичева; восторженная Эмма Артемьевна Полоцкая… Шалюгин, Свободин, Кулешов, Букчин и еще несколько человек, имен и фамилий которых я уже не помню. Но главной фигурой, центром этой чеховской тусовки была, конечно, племянница Антона Павловича – очаровательная, несмотря на свою полноту и весьма почтенный возраст (в ту пору ей было 77 лет), Евгения Михайловна Чехова, совершенно уникальная, неповторимая личность. Доктора и кандидаты наук, собравшиеся в Ялте, называли ее просто «Бабушка». И в самом деле это была очень уютная старушка, продолжавшая следить за своей внешностью, несмотря на весьма почтенный возраст. Особенно поразил меня цвет ее волос: небесно-голубой. Как у Мальвины. Волос было немного, и назвать их густыми, даже ради сомнительного комплимента, было невозможно. Легкие, как пушок на голове у младенца, они тем не менее были аккуратно причесаны, а игривые колечки на лбу и у висков говорили о том, что прошедшую ночь Евгения Михайловна провела, накрутив волосы на бигуди. Губки и реснички слегка подкрашены; на полненьких пальчиках маникюр. Чудо, да и только! Я всегда преклонялся перед женщинами, которые везде, во всех обстоятельствах и в любом возрасте оставались прежде всего женщинами. Поэтому племянница Антона Павловича с первого взгляда покорила мое сердце.
Бабушка не пошла по стопам своего великого дяди и родного отца: не стала писательницей. Всю свою жизнь она проработала певицей в консерватории. Пожалуйста, не удивляйтесь, до встречи с Евгенией Михайловной я тоже не знал, что на свете существует такая профессия. Мы привыкли к тому, что певицы поют в оперном театре, выступают в филармонических концертах на эстраде, записываются на радио и телевидении. В консерватории молодые люди учатся на вокальном факультете, но разве можно работать в консерватории певцом?! И главное – зачем?! Оказалось, можно. Студент, обучающийся по классу фортепиано, обязан владеть навыками концертмейстера, или, попросту говоря, уметь аккомпанировать певцам. И Евгения Михайловна помогала пианистам овладеть этим непростым ремеслом. Она пела, а студенты ей аккомпанировали. Даже зачеты с ее помощью по этому предмету сдавали. Не будь ее, на ком бы они могли оттачивать свое мастерство? Вот ведь как!
На эти Чеховские чтения Бабушка была приглашена в качестве свадебного генерала. Никаких научных трудов у нее, естественно, не было, воспоминания тоже были весьма скудными. Когда Антон Павлович умер, Женечке было всего шесть лет, и в памяти ее сохранился крохотный обрывок воспоминания, как высокий человек с колючей бородой целует ее в щеку и сажает к себе на колени. И все. Скажете, ерунда? Нет, дорогие мои, не ерунда: я был горд сознанием, что познакомился с женщиной, сидевшей на руках у писателя, которого любил, перед которым преклонялся.