Кубинцы перед лицом блокады

В тот вечер, когда началась блокада, на Кубе было 482 560 автомобилей, 346 300 холодильников, 549 700 радиоприемников, 303 500 телевизоров, 352 900 электроутюгов, 286 400 вентиляторов, 41 800 стиральных машин, 3 510 000 наручных часов, а также 63 локомотива и 12 морских судов. Все это, кроме наручных швейцарских часов, прибыло на Кубу из Соединенных Штатов.

Должно было пройти некоторое время, прежде чем кубинцы осознали, что будут значить для их жизни эти поистине убийственные цифры. Куба неожиданно оказалась перед фактом, что с экономической точки зрения она не суверенная страна, а один из придатков Соединенных Штатов. Мало того что сахарная и табачная индустрия целиком находилась в руках североамериканских консорциумов – абсолютно все, что потреблялось на острове, производилось янки, на их территории или на кубинской. Гавана и еще пара городов Кубы производили впечатление богатых и счастливых, но на деле в них не было ничего своего – все было чужим, от зубных щеток до двадцатиэтажных зеркальных отелей на набережных. Куба импортировала из Штатов почти тридцать тысяч видов продукции – вещей, необходимых каждый день, вещей не самых необходимых и вещей, вовсе не нужных. Более того, самыми активными потребителями этого иллюзорного рынка были сами же североамериканцы, туристы, прибывающие паромом из Уэст-Палм-Бич или Нового Орлеана, которые предпочитали покупать без налога продукцию их же собственного производства. Местные папайи, найденные на Кубе еще Христофором Колумбом в его первом плавании, продавались в кубинских магазинах охлажденными, упакованными и с этикеткой «Произведено на Багамах». Фабричные яйца, столь презираемые хорошими хозяйками за их жиденький желток и отсутствие запаха, привозились из Северной Каролины. Наиболее предприимчивые торговцы смывали с них фабричную печать растворителем и немножко пачкали куриным навозом и пухом, что позволяло продать их как местные, то есть много дороже.

Словом, не было ни одной области производства и потребления, которая не контролировалась бы Соединенными Штатами. Те немногие фабрики, которые сами производили на Кубе кое-что по мелочи, были оборудованы устаревшими, списанными в других странах станками и существовали исключительно потому, что владельцев привлекала дешевизна местной рабочей силы. Квалифицированные работники прежде были в основном североамериканцами, а те немногие, что имели кубинское происхождение, охотно принимали заманчивые предложения от иностранных хозяев и эмигрировали в Штаты. Складов запчастей и расходных материалов не существовало: вся иллюзорная кубинская промышленность строилась на том, что ее материальная база находится всего в девяноста милях от острова, и достаточно телефонного звонка, чтобы все недостающие материалы немедленно прибыли ближайшим самолетом без пошлин и таможенных досмотров.

Хотя всем было известно об этой полной зависимости, обитатели больших городов продолжали свое безоглядное потребление и тогда, когда блокада сделалась жестокой реальностью. Многие из тех кубинцев, которые искренне были готовы умереть за Революцию – а некоторые и умерли, – продолжали проедать все оставшееся с инфантильной беззаботностью. Больше того, самым первым шагом революционного правительства было неотложное увеличение покупательной способности у беднейших слоев населения, где люди еще не знали счастья большего, чем радости материального достатка. Мечты, которые семья лелеяла полжизни, а то и всю жизнь, вдруг сбывались. Только вот те вещи, которые исчезали под напором возросшего спроса с рынка, уже не восполнялись, ни немедленно, ни через годы. И вот стали гаснуть витрины магазинов, еще вчера ослепительные, полки уже не ломились от товаров, а пустели, пока от праздника потребления не остался один голый скелет.

Куба в те первые годы революции была местом, где царили беспорядок и импровизация. Поскольку до новой жизненной философии людям было еще как до неба – для ее формирования требовались многие годы, – в наступившем моральном климате немедленных действий и срочных решений возобладал наш старый карибский мачизм. Национальные чувства были так обострены и взбудоражены в неудержимом полете революции, автономность в истории была еще столь новым ощущением, а угрозы обозленной реакции – такими нешуточными и близкими, что многие революционеры путались в мыслях и, похоже, думали, что недостаток молока тоже относится к проблемам, которые решаются вооруженным путем. То впечатление, которое Куба тогда производила на иностранцев, впечатление неслыханного и безумного праздника, было в целом правильным. Праздник в душе кубинцев был искренним и наивным, но опьянение революцией привело их на грань катастрофы.

В самом деле, когда я вернулся в Гавану в начале 1961 года в качестве международного корреспондента Пренса Латина, я сразу заметил, что город с виду почти не изменился, зато подспудное социальное напряжение дошло до критической черты. Я летел из Сантьяго в Гавану изумительным мартовским вечером, глядя из иллюминатора на укромные бухты, пыльные деревни и дивные поля этой безводной и любимой земли, и повсеместно видел следы войны. Большие красные кресты в белом круге, нанесенные на крыши строений, обозначали больницы, школы, церкви и дома престарелых, чтобы уберечь их от бомбардировок. Гражданские аэропорты Сантьяго и Камагуэя охранялись противовоздушной артиллерией времен Второй мировой, стволы были прикрыты брезентом, снятым с крытых грузовиков, а побережья патрулировались быстроходными катерами, когда-то прогулочными, а теперь готовыми отразить высадку врага. Повсюду бросались в глаза следы недавних диверсий и саботажа. Поля сахарного тростника, сожженные зажигательными бомбами с самолетов, прилетевших из Майами; развалины подорванных местными саботажниками фабрик; появившиеся военные лагеря в различных частях острова, где орудовали контрреволюционные группировки – все они поддерживались и снабжались из-за рубежа самым современным вооружением. В аэропорту Гаваны, где признаки военного положения тщательно маскировались, вдоль карниза во всю длину главного здания висела гигантская надпись: «Куба, свободная территория Америки». В службе охраны аэропорта теперь преобладали не героические бородачи, а молодые солдатики в оливково-зеленой форме, встречались среди них и девушки, но оружие у всех по-прежнему было из арсеналов свергнутой диктатуры. Другого пока не нашлось. Первый груз современных вооружений, который революционное правительство смогло купить, невзирая на противодействие США, прибыл из Бельгии 4 марта прошлого года на борту французского корабля «Ле Кубр», и этот корабль в порту Гаваны взлетел на воздух вместе с грузом – семьюстами тоннами оружия и боеприпасов. Тогда погибли семьдесят пять и были ранены двести человек, работавших в порту. Никто не взял на себя ответственности за взрыв, и правительство Кубы обвинило ЦРУ. Именно на похоронах жертв того теракта Фидель Кастро произнес лозунг, которому стало суждено превратиться в главный девиз новой Кубы: «Родина или смерть!» В первый раз я увидел его начертанным на стенах Сантьяго и с тех пор видел бесконечно: намалеванным грубой малярной кистью на огромных щитах, рекламирующих североамериканские авиакомпании и зубную пасту на пыльном шоссе, ведущем в аэропорт Камагуэя; он бесконечно повторялся на каждом квадратном дециметре любой поверхности, на самодельных картонках в витринах туристических магазинов в аэропорту Гаваны, на прилавках и в вестибюлях; он мог быть написан белилами на зеркале в парикмахерской или губной помадой на заднем стекле такси. Он так глубоко вошел в общественное сознание, что не осталось ни одного места, где бы не реяло это яростное утверждение, повторяясь повсюду – от мельницы, дробящей сахарный тростник, до заключительных слов официальных документов. Радио, пресса и телевидение твердили его целыми днями из месяца в месяц без пощады и передышки, пока он не сделался самой сутью кубинской жизни.

В Гаване праздник был пока в апогее. Прекрасные женщины пели на балконах, повсюду звучала музыка, над морем сверкали оперением птицы, но в глубине веселья уже шла борьба, уже зрели творческие и конфликтные преобразования одного образа жизни, обреченного на гибель, в совершенно другой, быть может, наивный, но вдохновенный и гордый. Город все еще оставался вертепом наслаждений, с его лотерейными машинами даже в аптеках, сверкающими автомобилями, слишком большими для узких колониальных улочек, но внешность и поведение людей менялись грубо и необратимо. Все, что тихо копошилось на городском дне, теперь мощной, густой, остро пахнущей волной человеческой лавы вышло на поверхность, распространилось, не признавая никаких границ, по всем закоулкам освобожденного города вплоть до самых дальних. Наиболее замечательным в этом зрелище была естественность, с которой бедняки усаживались в кресла богачей в общественных местах. Они наводнили вестибюли роскошных отелей, ели руками на террасах кафе в Ведадо и загорали у бассейнов с ярко подкрашенной водой в старинных аристократических клубах Сибонея. Белокурого цербера, всегда дежурившего у входа в «Гавана Хилтон», ныне «Гавана Либре», сменили услужливые военные, которые целыми днями уговаривали на улице крестьян войти внутрь и убедиться, что им за это ничего не будет, показывая, как пользоваться дверью, и убеждая, что чахотка никому не угрожает даже в том случае, если они войдут в прохладный кондиционированный вестибюль потными от жары. Один темно-коричневый красавчик из Луйяно, стройный и изящный, в рубахе, разрисованной яркими бабочками, и лаковых туфлях на каблуке, как у андалусского танцора, попытался войти, не разобравшись в направлении, через стеклянную вращающуюся дверь в отель «Ривьера» в ту самую секунду, когда с обратной стороны захотела через нее выйти пышненькая и нарядная жена какого-то европейского дипломата. Ее муж в порыве паники принялся толкать дверь в одном направлении, а подоспевшие на выручку военные-охранники толкали ее снаружи в противоположном. Белая и негр оказались невольно прижатыми друг к другу в стеклянной клетке, рассчитанной на одного человека, пока дверь не прокрутилась, наконец освободив обоих. Женщина, красная и испуганная, бросилась в ожидавший ее лимузин и тут же уехала, даже не обернувшись на мужа. Негр, не вполне понимая, что с ним сейчас произошло, был взволнован до дрожи.

– Сдохнуть можно, – шептал он. – Она пахла цветами!

Такие казусы происходили теперь на каждом углу. Они были закономерны, потому что покупательная способность городского и сельского населения за год значительно увеличилась. Тарифы на проезд, электричество, телефон и все коммунальные услуги снизились до социально приемлемого уровня. Цены в отелях и ресторанах резко упали, государство организовывало ознакомительные экскурсии горожан на село, а крестьян в город – чаще всего бесплатные. Одновременно быстро исчезала безработица, росли зарплаты, среднее образование и школьные принадлежности стали бесплатными. Двадцать километров ослепительно-белого песка пляжей Варадеро, ранее принадлежавших только их хозяину и предназначенных для отдыха самых богатых богачей, теперь были в распоряжении всех – включая и богачей. Кубинцы, которые, как и все на Карибах, искренне полагают, что деньги существуют, чтобы их тратить, первый раз в своей истории получили такую возможность.

Полагаю, нас было немного – нас, понимавших, что происходит, понимавших, что тихо и необратимо приближается разруха и нехватка всего необходимого. Даже после Плайя-Хирон продолжали работать казино, и оголодавшие без туристов шлюшки все еще кружили вокруг них в надежде подцепить какого-нибудь везунчика, который выиграет в рулетку и спасет им вечер. Было очевидно, что в новых условиях эти ночные бабочки будут все угрюмей и дешевле. И все же ночи Гаваны и Гуантанамо по-прежнему были длинными и бессонными, и наемные музыканты по-прежнему играли до утра. Эти осколки старой жизни поддерживали иллюзию нормального и привычного изобилия, которую не способны были подточить ни ночные взрывы, ни слухи и разговоры о подлых военных нападениях исподтишка, ни реальная неотвратимость войны. Но за иллюзией уже давно маячила пустота.

Когда в ресторанах после полуночи не бывало мяса, мы на это едва обращали внимание, довольствуясь цыпленком. Когда не было жареных бананов, мы ели бататы. Музыканты из соседних клубов и крутые бесстрастные красавцы, коротавшие рядом с нами ночь за стаканом пива, казалось, не больше нас думают о необратимом процессе распада нормальной жизни.

В больших магазинах появлялись первые очереди, а черный рынок, едва народившийся, но уже очень активный, быстро брал под контроль распространение промышленных товаров, а нам все еще не приходило в голову, что это происходит из-за нехватки вещей: мы полагали, что это эффект изобилия денег. В то время мог произойти такой, например, случай. После кино одному из нас понадобился аспирин, которого мы не обнаружили в трех аптеках подряд. Аспирин оказался в четвертой, причем аптекарь без тени тревоги заметил, что аспирина уже три месяца как не хватает, и не только аспирина, многого другого, также совершенно необходимого. Никто не думал тогда всерьез, что это необходимое может закончиться реально и полностью. Когда через год США объявили полное эмбарго на торговлю с Кубой, жизнь еще долго шла без заметных перемен – правда, не столько в реальности, сколько в нашем ее переживании.

Что блокада наступила, мне открылось в опыте жестоком и одновременно несколько лирическом – мне вообще свойственно так воспринимать жизнь. Я провел всю ночь за работой в редакции Пренса Латина, по окончании вышел и побрел куда-нибудь перекусить. Светало. Море было спокойным, на горизонте его отделяла от неба оранжевая полоска. Я шел по пустынному проспекту, дыша соленым ветром с Малекона, и искал какое-нибудь местечко под каменными и влажными арками старого города, где уже открыто и дадут поесть. Наконец нашел маленькую гостиницу, металлическая штора на которой была не закрыта на замок, а только приспущена, и попробовал ее поднять – там внутри горел свет, а мужчина за стойкой перетирал стаканы. Не успел я взяться за штору руками, как услышал за спиной звук, который ни с чем нельзя спутать, – щелчок взводимого курка. Женский голос, мягкий, но решительный, велел мне стоять смирно и поднять руки вверх.

Она была как видение в утреннем тумане. Красивое лицо, волосы, стянутые на затылке в «конский хвост», военная рубашка, раздуваемая ветром с моря. Конечно, она была испугана, но расставленные ноги твердо и уверенно упирались в землю, а ружье лежало в руках как влитое. Чувствовалась солдатская выучка.