Это был видавший виды двухмоторный самолет. Среди нас прошел слух, что его угнал один пилот, дезертировавший из армии Батисты, и что этот экспонат истории авиации так и стоял где-то в горах под открытым небом, покуда не возникла необходимость перевезти группу журналистов-самоубийц из Венесуэлы на Кубу. Кабина пилота была узкой и душной щелью, сиденья кресел порваны в клочья и невыносимо воняли мочой. Мы устроились как сумели, главным образом на полу в проходе, обложившись кино- и фотоаппаратурой. Я приткнулся к иллюминатору где-то в хвосте, хватая ртом воздух и стараясь успокоиться, тогда как все вокруг изображали из себя бывалых путешественников. И вдруг кто-то прошептал мне на ухо, стараясь сдержать дрожь в голосе: «Как я тебе завидую, что ты не боишься летать!» Вот тогда-то я пережил момент настоящей паники, потому что вдруг понял, что все испуганы не меньше моего, и все, как и я сам, имитируют хладнокровие.
В самом центре самолетофобии есть такое тихое и пустое место, вроде глаза урагана, в котором ты вдруг обретаешь бесстрастный фатализм. Только он и позволяет летать, не умирая от ужаса. В моих бесчисленных и бессонных ночных перелетах я достигал этого благодатного состояния, когда находил в иллюминаторе маленькую сиротливую звездочку: она одна разделяет одиночество самолетов в полете над океанами. Но напрасно я искал ее во время проклятого рейса над Карибами на том дьявольском двухмоторнике, который подпрыгивал на тучах, как на каменистой дороге, пересекал потоки дождя и ветра, скользил над пропастями, открывавшимися под нами в свете молний, и прокладывал себе путь на ощупь, держась в воздухе только силою дружных ударов наших перепуганных сердец. На рассвете мы вошли в полосу жестоких ливней. Самолет круто лег на крыло и с невыносимым, нескончаемым скрипом, с каким, должно быть, садится на мель парусник, приземлился наконец на запасном аэродроме в Камагуэе, лихорадочно сотрясаясь всем корпусом и утопая в наших слезах. Зато, как только кончился ливень, сразу начался весенний день. Воздух стал прозрачней стекла, и от Камагуэя мы скользили на бреющем полете над зарослями тростника, почти обгоняя их, над мелкими морскими заливами, в которых сновали яркие рыбы, над цветами, которые могут только присниться. Еще до полудня мы приземлились в районе вавилонских башен – жилищ гаванских богатеев, в аэропорту Кампо Колумбия, в свое время переименованном в Сьюдад Либертад. В этой павшей крепости Батисты, где за несколько дней до нашего прилета стоял лагерем Камило Сьенфуэгос со своим крестьянским войском, совершенно ошалевшим от вида города. Наши первые впечатления были скорее комическими. Представители старых кубинских Военно-воздушных сил, которые должны были нас встречать, перешли на сторону революции в самый последний момент и теперь, как выяснилось, стыдливо отсиживались в казармах, дожидаясь, чтобы у них на лицах выросла щетина, достаточная, чтобы им тоже сойти за «барбудос».
Нам, людям, которые прожили последний год в Каракасе, была хорошо знакома лихорадочная, творческая и бесшабашная атмосфера Гаваны начала 1959-го. Было и различие: в Венесуэле революция имела форму городского восстания против деспотической камарильи, поднятого союзом разнородных политических партий и поддержанного широкими армейскими слоями, а на Кубе долгая и трудная крестьянская война сокрушила наемную армию, по сути своей оккупационную. Это глубокое различие, возможно, определившее различное будущее двух этих стран, в тот ясный январский день ощущалось с первого взгляда.
Пытаясь внушить союзникам-гринго уверенность в будущем и в прочности своей власти, Батиста превратил Гавану в подобие футуристического сна. Крестьянские революционные патрули, впервые в жизни получившие обувку, – эти крепко пахнущие гуахиро, с древними ружьями на плечах, в великоватой для них, почти мальчишек, военной форме бродили, как сомнамбулы, среди головокружительных небоскребов и таинственных опасных машин и шалели от женщин-гринго, которые почти нагишом приплывали на пароме из Нового Орлеана, привлеченные волнующим мифом о революционерах-бородaчах. У главного входа в пятизвездочный отель «Гавана Хилтон», открывшийся как раз накануне, стоял белокурый гигант в пугающе яркой маршальской форме, изобретенной специально для него, с плюмажем на фуражке. Объяснялся он на смеси кубинского жаргона и английского сленга Майами, без страха и упрека исполняя незавидную роль цербера. Одного журналиста из нашей делегации, венесуэльского негра, он не пропустил в гостиницу, попросту схватив за грудки и швырнув на тротуар. Кубинским коллегам пришлось объяснять руководству отеля, что проходить в гостиницу имеют право все приглашенные, люди с разных концов Земли, без каких бы то ни было ограничений. В тот же первый наш вечер группа ребят из повстанческой армии, сгорая от жажды, вошла в первый попавшийся бар, а это был бар отеля «Гавана Ривьера». Они всего лишь попросили по стакану воды, но бармен вежливейшим образом выставил их на улицу. Оказавшиеся там члены нашей делегации – что тогда кое-кому показалось позерством – немедля вернули парней и посадили за свой стол. Кубинский журналист Марио Кучилан, узнавший об этом инциденте, позднее говорил нам со стыдом и яростью:
– Истребить подобное под силу лишь истинной революции, и я вам клянусь, что мы ее совершим!
Сандинистский переворот. Хроника штурма «Свинарника»
План был прост, как само безумие. Речь шла о том, чтобы захватить Национальный дворец в Манагуа среди бела дня силами всего двадцати пяти человек, взять в заложники членов палаты депутатов и вынудить диктатора освободить всех политических заключенных. Национальный дворец занимал целый квартал – старое и несуразное двухэтажное здание монументального вида, с множеством окон, портиком с колоннами и всегда безлюдной площадью Республики перед ним: истинный банановый Парфенон. Кроме Национального конгресса на первом этаже и палаты депутатов на втором, здесь размещались департамент налогов и сборов, счетная палата, министерства финансов и внутренних дел, так что это было одно из самых густонаселенных и посещаемых общественных зданий в Манагуа. Поэтому у каждого входа всегда дежурили вооруженные винтовками полицейские, стояла охрана и на втором этаже у лестниц, да еще у министров и парламентариев имелись собственные вооруженные телохранители. В рабочее время в офисах, коридорах и подвальных этажах здания находится обычно около трех тысяч человек – служащих и посетителей. Тем не менее руководство СФНО (Сандинистского фронта национального освобождения) решило, что штурм этой бюрократической крепости не простое безумие, а безумие стратегически выверенное и оправданное. На самом деле опытный ветеран движения Эден Пастора предлагал этот план еще в 1970 году, но осуществить его удалось лишь нынешним жарким августом, когда стало очевидно, что Соединенные Штаты решили помочь Сомосе остаться на его кровавом троне до 1981 года.
«Есть люди, желающие порассуждать о моем здоровье, но как бы им не промахнуться со своим прогнозом, – заявил диктатор после своего визита в Вашингтон. – У других оно еще хуже», – добавил он с характерным для него гонором. А немного погодя пришли три североамериканских займа – в сорок, пятьдесят и шестьдесят миллионов долларов. Чаша терпения переполнилась, когда Картер прислал личные поздравления Сомосе по поводу «улучшения положения с правами человека» в Никарагуа. Подгоняемое волной общественного негодования, руководство СФНО поняло, что необходимо срочно дать всему этому решительный отпор, и приказало готовиться к осуществлению плана Пасторы, который за прошедшие восемь лет неоднократно откладывался. Поскольку предстояло захватить в заложники парламентариев режима, операции присвоили кодовое название «Свинарник». То есть штурм здания, где обитают свиньи.
Операцию готовили трое испытанных бойцов. Первым был тот, кто эту операцию задумал и ею должен был руководить, чье подлинное имя больше походило на поэтический псевдоним, во вкусе его соотечественника Рубена Дарио: Эден Пастора. Это мужчина сорока двух лет, из которых двадцать он беспрерывно воевал, за легким характером и всегда хорошим настроением которого безошибочно угадывается железная воля. Воспитанный в очень консервативной семье, он получил степень бакалавра у иезуитов, затем три года учился медицине в Мексике, в университете Гвадалахары. Трехлетний курс он проходил пять лет, потому что все время возвращался в Никарагуа, чтобы воевать в разных партизанских отрядах, и лишь когда те были разбиты, возвращался к учебе. Его первым детским воспоминанием стала смерть отца, убитого Национальной гвардией Анастасио Сомосы Гарсиа. Поскольку он командовал операцией, ему было присвоено, по обычаю СФНО, имя
Вторым командующим операцией был назначен Уго Торрес Хименес, ветеран движения тридцати лет от роду, чья политическая подготовка была столь же блестящей, как военная. Он участвовал в знаменитом похищении родственников Сомосы с одного празднества, заочно был приговорен к тридцати годам тюрьмы и с тех пор жил в Манагуа в глубоком подполье. Его боевой псевдоним был тот же, что в операции похищения:
Номер
В отряде было еще двадцать три человека, все юноши. Руководство СФНО строго отбирало их из самых решительных и обстрелянных бойцов во всех региональных отделениях Никарагуа, и самое в них удивительное – это возраст. Кроме Пасторы, все в отряде были примерно двадцати лет от роду, а трое вообще восемнадцатилетними.
Все двадцать шесть членов отряда впервые собрались вместе в одном надежном доме в Манагуа всего за три дня до намеченной даты операции. До этого все бойцы, за исключением троих руководителей, не были знакомы друг с другом и не имели понятия о сути предстоящей акции. Их только предупредили, что речь идет о деле крайне рискованном и опасном для жизни, и все дали согласие.
Единственным из участников, кто когда-либо бывал внутри Национального дворца, был команданте
Операция была назначена на вторник 22 августа, когда должен был обсуждаться бюджет, что предполагало максимальное присутствие депутатов. В девять тридцать утра, когда пришло подтверждение, что заседание палаты депутатов состоится, двадцать три бойца отряда были посвящены во все секретные детали плана, и каждый получил точные инструкции. Их разделили на шесть групп по четыре человека, что было заранее тщательно продумано, и каждому бойцу был присвоен номер, позволявший быстро ориентироваться, кто к какой группе принадлежит и что именно в ней делает.
Самая остроумная часть плана касалась того, как попасть внутрь дворца, – под видом патруля элитного военно-пехотного училища, готовившего кадры для Национальной гвардии. Бойцы переоделись в оливковую форму, тайно сшитую для них по размеру портнихами, сторонницами движения, и надели форменные ботинки, заранее купленные в разных магазинах. Каждому была выдана полевая сумка, с платком в цветах флага СФНО, черном и красном, и двумя чистыми платками для перевязки в случае ранения, а также: карманный фонарик, очки и маски на случай газовой атаки, пластиковые мешки для запаса и хранения питьевой воды, сода для промывания глаз, если будет применен слезоточивый газ. В набор входили еще десять прочных нейлоновых веревок по полтора метра, чтобы связать заложников, и три цепи с замками, чтобы запереть изнутри все входы в здание. Медицинских принадлежностей с собой не брали, зная, что в Голубом зале всегда дежурит врач и имеется все необходимое для неотложной помощи. Между собой распределили оружие, которое ничем не отличалось от оружия Национальной гвардии, поскольку было трофейным, добытым в боях с ней. Это были две винтовки УЗИ, одна G3, одна М3, одна М2 и двадцать винтовок Гаранд, а также браунинг и пятьдесят гранат. Каждый боец мог произвести до трехсот выстрелов.
При подготовке к штурму встретилось лишь одно препятствие: бойцы возмутились и протестовали, получив приказ коротко остричь волосы и сбрить бороды, выращенные в партизанских отрядах. Но что было делать – ни один курсант училища Национальной гвардии не имеет права носить бороду или длинные волосы, и только офицерам позволяются усы. Пришлось бриться и стричься, причем самим, поскольку никаких парикмахеров в СФНО не было. Стригли друг друга. Подруга Доры Марии, решительно щелкнув ножницами, отрезала ее роскошные косы, чтобы те не выдали ее, вывалившись из-под черного берета.
В одиннадцать пятьдесят, с опозданием, как обычно, в Голубом зале началось заседание палаты депутатов. В нем участвовали только две партии: Либеральная, то есть партия Сомосы, и Консервативная, которая как бы играла роль парламентской оппозиции. За большими стеклянными дверями на входе в Голубой зал расположены и хорошо видны скамьи с либералами справа, скамьи с консерваторами слева, и вдали на подиуме – длинный стол президиума. На боковых стенах имеются еще балконы, отведенные для сторонников партий и для журналистов, но балкон консерваторов пустует и давно закрыт, а либеральный – всегда открыт и постоянно заполнен продажными клакерами режима. В тот вторник на нем было не протолкнуться, не менее двадцати человек заняли места для журналистов. Присутствовали шестьдесят семь депутатов, двое из которых были для СФНО на вес золота: Луис Пальяйс Дебайле, кузен Анастасио Сомосы, и Хосе Сомоса Абрего, сын генерала Хосе Сомосы и сводный брат диктатора.
В половине первого произошло два события одновременно: начались дебаты по бюджету и у двух боковых входов во дворец остановились два «Форда»-грузовика защитного цвета, с брезентовыми крышами и деревянными скамьями сзади для перевозки личного состава. У каждого входа, как и следовало, дежурил полицейский с винтовкой; ни один из них в привычной рутине дня не заметил, что грузовики Национальной гвардии слишком уж яркие, словно недавно выкрашены. Быстро, под резкие команды, из каждого грузовика высыпали солдаты.
К восточному входу подъехал