– А, революция! Знаю, знаю! слыхал! – сказал рассеянный прохожий, засеменил дальше и, придя домой, написал книжку “О психологических основах” русской революции».
Дальше следовала пространная цитата из Розанова и ехидный комментарий автора статьи:
«В комнате становилось темно. Рассеянный прохожий – В. В. Розанов – любит писать в этот час, когда все знакомые предметы вдруг становятся какими-то загадочными, непонятными, и когда портрет Страхова, висящий над его столом, можно принять за Маркса, а Каткова за Герцена.
Он – В. В. Розанов – “мечтатель”, “визионер”, “самодум”, он – “в подполье”, “в своем углу”. Вся сила его, все очарование удивительного его таланта в том, что он ничего не знает, а только “догадывается”, ни о чем не думает, а только “мечтает”, только улавливает в сумерках своего подполья какие-то тени, и шепчет вам о них своим нервическим, прерывистым шепотком.
– Экономические причины? – шепчет он. Конечно, конечно! Голод, холод, произвол, угнетение, – конечно, все это революция. Но главное, главное – революционные “мечтания”, “фантастика” революционная, – идеал “какой-то невидимой республики”… Тут, надо думать, в комнате стало совсем темно. И пред духовным взором г. Розанова предстал фантастический какой-то эс-эр, каких на самом деле совсем не бывает. И полюбил его Розанов, и позавидовал ему, и какое-то снисхождение к нему почувствовал. Сам-то он старше, солиднее, умнее, но почему “отрокам и отроковицам не верить”, что при республиканском строе яблони будут расцветать раз в мае, во второй раз в октябре, и третий раз в декабре?..
Почему им не “кричать”, не доказывать, не агитировать”, не пропагандировать эти яблоки?
– Пусть делают, что хотят! – разрешает г. Розанов и, улыбаясь видению, засыпает у себя на диване»[52].
Трудно сказать, читал ли сам герой эту остроумную, но все-таки достаточно поверхностную глянцевую рецензию, однако четыре года спустя Василий Васильевич побывал на публичной лекции Корнея Ивановича, посвященной только начинавшемуся тогда кинематографу, и оставил свой не менее колючий отзыв:
«Высокий-высокий тенор несется под невысоким потолком, если опустить глаза и вслушиваться только в звуки, можно сейчас же почувствовать, что это не русский голос, не голосовые связки русского горла. Из ста миллионов русских мужиков, из десяти миллионов русских мещан и уж, конечно, ни один “господин купец” и ни один “попович” не заговорят этим мягким, чарующим, полуженственным, нежным голосом, который ласкается к вашей душе, и, говоря на весь зал, в то же время имеет такой тон, точно это он вам одному шепчет на ухо… “Те не поймут, но вы поймете меня…” И слушателю так сладко, что лектор его одного выбрал в поверенные своей души, и он совершенно расположен действительно верить не то очень искусному, не то очень талантливому чтецу… Но какое соответствие между голосом и человеком. Если голос вас чарует, то человек вас манит. Темный-темный брюнет, точно опыленный углем, он весь вместе масленится, и если бы я не боялся некрасивых сравнений, – я нашел бы в нем сходство с угрем, черной змееобразной рыбкой финских вод, которую взяв вилкой, буфетный посетитель поднял из тарелки с маслом… Масло так и блестит, а угорь черен. В буфете это не очень красиво, но в человеке, на чтении, перед огромной, замершей во внимании аудиторией, очень красиво. И я всеми инстинктами души чувствую, что читает или, точнее говорит, сильный оратор, сильный вообще человек, с удачей, с большими надеждами в будущем, с хорошей судьбой в будущем, но все это как-то для себя, для чтеца, а отнюдь не для публики, до которой интимно ему дела нет, ни для города, в котором он читает, ни для страны, в которой он читает».
Независимо от того, можно ли было считать эти строки запоздалым ответом, цели своей они достигли, и нетрудно представить, с какими чувствами чувствительный Корней Иванович прочитал розановский «отчет» – про полуженственный голос, про маслянистого угря и про свою нерусскость. Ответ критика заставил себя ждать несколько месяцев и вылился в открытое письмо Чуковского Розанову, опубликованное 24 октября 1910 года в газете «Речь».
Мой до дыр
«Дорогой Василий Васильевич! Вас теперь принято очень бранить, но давайте я Вас пожалею. Вы так нуждаетесь в жалости, – бедный, Вы очень устали. Я читал Ваши последние книги; в них как будто есть и тревога, и пафос, но это меня не обманет. “Спать хочется!” – вот скрытое и, право, единственное Ваше настоящее слово теперь. Для виду Вы в своих статьях жестикулируете и ставите знаки восклицания, но как бы вдохновенна ни была каждая Ваша статья, – из каждой мне слышится голос – А, впрочем, черт с вами! Делайте, что хотите. Оставьте меня в покое».
Если вспомнить знаменитое розановское «я не ищу истины, я ищу покоя», то Чуковский кажется недалеким от этой истины, но статья его интересна еще и тем, что в ней в сжатой, общедоступной форме автор рисует тот образ Розанова, каким воспринимали его многие из современников (да и потомков тоже):
«Беременный живот для Вас дороже, чем лицо Рафаэля, чем голова Леонардо. Когда вы захотели похвалить когда-то Достоевского и Толстого, вы сказали: “беременные”, “чресленные” писатели (“В мире неясного и нерешенного”, с. 18) – и пусть читатель достанет прошлогодние “Весы” (восьмую книгу), – какими жаркими и душными словами Вы славите там эти неоскудевающие чресла библейских иудейских женщин. Вас всегда влекла к себе Библия – универсальный родильный дом – и, совсем не замечая Бога – Духа и убегая от Бога – Сына, Вы знали, и видели, и ощущали в этом мире, в этом родильном доме – только Бога – Отца, Бога – Акушера, Бога Сарры, Авраама, Иакова. Эта страстная, безмерная любовь к цветущей, чресленной, рождающей плоти, – как я чувствовал ее в каждой Вашей строке. В самом стиле Ваших писаний была какая-то телесная возбужденность, ненасытимость, какая-то полнокровность и похоть, – и если Вы правы, что гений есть половое цветение души, воистину Вы были гениальны, – и как убога наша “логика” и наша “грамматика” рядом с Вашим “чревным” и “чресленным” мышлением. Вы словно не мозгами тогда думали, а соками всего своего тела, – все так терпко, и томно, и душно на Ваших страницах. Мы все фрунтовики перед Вами, скалозубы, скопцы, наши строки так формальны и пресны, – мы умеем излагать лишь наши мысли и чувства (да и то до чего отдаленно); – Вы же всегда на бумагу клали всего себя, со всей своей “физикой”, со всей “физиологией”; и это делало самые вздорные, самые дикие Ваши слова такими же несомненными, как “несомненен” всякий организм, как бы он ни был уродлив, – а Ваши статьи почти всегда бывали организмами, живокровными, животрепещущими, – хотя сколько гомункулусов, выкидышей, недоносков, мертворожденных… Все Вам мило в области пола, все бури и смерчи. Карамазовщина и Свидригайловщина, Содом, как и Вифлеем, здесь все благословляется Вами и обожествляется Вами, и уходите себе с Богом сюда от рабочих депутатов, от Гапона, от революции, конституции – ведь ради этой же святыни Вы, обычно столь робкий (“я каждого полицейского считаю своим начальством, а в конке – даже кондуктора конки”), не побоялись восстать против Бога и восстать так страстно, что люди верующие все в один голос закричали про вас: Антихрист!!!».
И обвинительный вывод, к которому приходит автор:
«Вам все – “все равно”: быть ли со Христом или против Христа, любить ли Его или ненавидеть – не здесь Ваша святыня, не здесь молитва. Святыня Ваша – “чресла”; ей Вы не изменяли никогда, а на все остальное “наплевать”».
Не менее сердито набросился на Розанова другой его гонитель, Петр Бернгардович Струве, написавший о ту же пору статью «Замечательный писатель с органическим пороком», в которой обвинил Розанова в нигилизме, неряшливости и бесстыдстве, которое и есть «существо его “художественной натуры”».
Тут вот что еще стоит отметить. За «нравственный релятивизм» и отсутствие четко выраженной позиции Розанова задолго до Чуковского и Струве корил человек прямо противоположных взглядов – Михаил Александрович Новоселов, бывший толстовец, ставший одним из самых стойких, верных православных христиан русской церкви в XX веке и заслуживший от своих единомышленников почтенное прозвище
Сам Чуковский, никакого отношения к тем собраниям не имевший, едва ли этим обличительным речам внимал, но поскольку претензии у столь разных людей повторялись, В. В. был к ним готов и ответил на приглашение к диалогу или же вызов на дуэль двумя статьями в «Новом времени», снабдив каждую эпиграфом, как ответным выстрелом.
Первый: «Разница между “честной прямой линией” и лукавыми кривыми, как эллипс или парабола, состоит в том, что по 1-ому летают вороны, а по 2-ым движутся все небесные светила».