«Осенью 1910 года мы переехали на новую квартиру в Казачий переулок, 4[58]. Мама с папой приехали раньше нас, чтобы убрать квартиру, а мы приехали с Украины через несколько дней, – вспоминала Татьяна Васильевна Розанова. – Помню, утром, на другой день, сидим мы за утренним чаем, за столом в столовой. Мама очень оживлена, много рассказывает о поездке за границу, о хороших тамошних порядках, о том, как она с папой ездила кататься с искусственных гор после своего лечения. Все казалось благополучно, но у нас екало сердце, мы были удивлены: маму мы не узнавали, у нее было странное выражение лица и не свойственная ей говорливость. Мы, дети, притихли… Вдруг мама как будто поперхнулась чем-то и начала медленно на один бок сползать со стула… Мы страшно испугались, не понимая, в чем дело. Отец вскочил со стула, бросился к ней, думал, что она поперхнулась хлебом, неосторожно начал стучать ей по спине, давать глотать воду, но ничего не помогало, объяснить она ничего не могла, что с ней случилось, – язык у нее онемел. Бросились за врачом, была ранняя осень, все знаменитые врачи были в отъезде, пришлось вызвать с лестницы случайного врача Райведа, и он сразу определил – паралич».
Дурная болезнь
«Когда я приоткрыла дверь в одну из комнат – то увидела папу… Он лежал ниц перед иконой и рыдал. Казалось, кто-то подрубил ему ноги, и он всем телом рухнул на пол, – вспоминала другая дочь, Надежда Васильевна, тогда десятилетняя девочка. – Не помню, когда нас пустили к маме… Она лежала в постели, а мы толпились у ее ног. Она смотрела на нас и, мучительно кося рот, пыталась что-то сказать… Нам, детям, объяснили, что мама переутомилась с устройством квартиры, и с ней сделался нервный удар. Так мы и думали, пока не стали взрослыми».
Болезнь жены стала главным несчастьем в разноцветной жизни Василия Розанова, и тут, конечно, напрашивается соблазн сделать на этом основании строгий нравственный вывод в духе Ивана Ильина, что причиной всему стала розановская безответственность, чересчур вольное поведение, те пресловутые религиозно-эротические поиски, проклятые «сеансы» и «опыты» («О, мои грустные “опыты”… И зачем я захотел
Варвара Дмитриевна была больна уже довольно давно, по сути, едва ли не с самого начала их совместной жизни, но определить в точности диагноз ее заболевания долго никто не мог. Она находилась под наблюдением врачей, проходила обследования, лечилась, лежала в больнице, перенесла три операции и после одной из них заразилась тифом, терпела, страдала, молилась, читала акафисты Серафиму Саровскому и прижимала к груди фотокарточку с Иоанном Кронштадтским, но беда все равно пришла.
«26 августа я сразу состарился.
20 лет стоял “в полдне”. И сразу 9 часов вечера, – записал Розанов в «Уединенном». – Теперь ничего не нужно, ничего не хочется. Только могила на уме».
И дело было не только в тяжкой болезни, еще в юности подкосившей Варвару Дмитриевну, но и во врачебной ошибке. Причем ошибке, совершенной доктором с мировым именем, основоположником рефлексологии и патопсихологического направления в России – Владимиром Михайловичем Бехтеревым.
«Величественный шарлатан, с такой германской походкой, погубил и мамочку, объявляя себя (в “указателе”) врачом по нервным болезням, 5 лет ездя к страдающей “чем-то нервным” и не понимая, что означают
Да и сколько врачей видели эти зрачки. Мержеевский (в Аренсбурге), Розенблюм (в Луге), Наук, княжна Гедройц, Райвид, и никто не сказал:
“Вы
И мамочка была бы спасена.
Карпинский 1-й сказал, и уперся, отверг нелепый диагноз Бехтерева (“Уверяю вас, что ничего нет”) и схватился лечить 14 лет запущенную болезнь. Дай Бог ему всего доброго. Карпинский – доброе, прекрасное имя в моей биографии, благодетель нашей семьи. Как Бехтерев – погубитель».
Эта горькая запись в «Опавших листьях» была прокомментирована в наши дни двумя учеными-медиками В. И. Прохоренковым и М. В. Родиковым в статье «Загадка болезни жены В. В. Розанова», опубликованной в 2004 году в журнале «Сибирское медицинское обозрение». Как пишут авторы статьи, жену Розанова обследовали многие врачи и профессора, и одним из первых стал профессор Харьковского университета Я. Анфимов, который диагностировал у пациентки в 1898 году спинную сухотку и посоветовал Розанову: «Вернувшись в Петербург с Кавказа, покажите светилам тамошним, прежде всего Бехтереву, и проверьте мой диагноз». А дальше, как замечают ученые, Бехтерев диагноз Анфимова отверг.
«Уверяю вас, что у нее этого нет!» Сказал он это «твердо» и «радостно». «Ничего не понимая в этом, мы из чрезмерного, смертельного испуга, при котором у обоих “ноги подкосились…”, перешли к неудержимой радости, “из смерти выскочить”, конечно, как безумные».
С мнением Бехтерева не согласился член Русского общества нормальной и патологической психологии доктор А. И. Карпинский. «Да позвольте! Бехтерев или не Бехтерев сказал, но если исчезли эти и те рефлексы (зрачка и сухожилий), то, значит, разрушены мозговые центры, откуда выходят эти движущие (заведующие сокращением) нервы. Значит их – нет! А болезнь – есть…»
Карпинский предложил срочно начать лечение. Если бы оно было начато раньше, то не было бы ни «раннего склероза артерий… ни перерождения сердечных клапанов, ни – в зависимости от этого – удара».
До конца жизни Розанов винил себя: «А здоровье “друга” проглядел… Как с головной болью каждый день поутру: “Почему не позвал Карпинского?” “Почему не позвал Карпинского?” “Почему не позвал Карпинского?”».
И проклинал Бехтерева:
«Ах, Бехтерев, Бехтерев, – все мои слезы от вас, через вас… Если бы не ваш “диагноз” в 1896 (97?)-м году, я прожил бы счастливо еще 10 лет, ровно столько, сколько нужно, чтобы оставить детям 3600 ежегодно на пятерых, – по 300 в месяц, что было бы уже достаточно… Если бы Бехтерев увидел нашу мамочку, лежащую на кушетке, зажав левую больную руку в правой… Но не видит. Видит муж. У них нет сердца. Как было не спасти, когда он знал по науке, что можно спасти, есть время и не упущено еще оно».