“Пролетарии” – хорошо. Я бы только лучше писал и говорил на митингах: “бедняки”, “не имущие”, или просто: “рабочие”. Ведь должны понимать безграмотные, дети, деревенские бабы. Ведь не со “словарем русско-иностранных слов” им ходить на митинги. Раз встал весь народ или вот-вот встанет, должно быть все “по-русски”.
Удивительное явление, удивительные события. Раз 2 рабочих наборщиков (1-ая забастовка, около 12 октября) переспорили всех видных сотрудников “Нов[ого] Вр[емени]” (Гольштейн, Меньшиков, Столыпин, Пиленко), отстаивая право наборщиков “не набирать лживых статей”. Жена, заехавшая случайно в редакцию и из прихожей слушавшая этот спор, шедший в коридорчике, сказала мне: “как мне тебя жаль, В., ты действительно работаешь среди сволочи, людей лживых и циничных до мозга костей”. Сотрудники рабочим говорили: “да неужели ж вы будете нашими цензорами”. Те ответили: “цензорами вашими мы не хотим быть, а когда 9-го января нам прислали вечером и днем одни статьи с описанием событий, а потом ночью набор этого был уничтожен и нам прислали другие статьи с полными описаниями, где все было скрыто и замазано, – то мы вправе не набирать такой фальшивой газеты или вот таких фальшивых номеров”. Речь прямая и мужественная.
Ну, да это Вам известно лучше меня.
Задача мира восприять мечту. Мечта не есть фантазия. Не есть роман. Мне думается иногда, что Бог сотворил сперва мечту и потом человека: так что она древнее даже и человека, и хоть забывается на года, способность ее теряется на века: но никогда окончательно, и, когда она будится – все ее понимают как что-то совершенно родное, всем близкое, всем сразу понятное – и идут за ней как за “старой бабушкой” младенцы. Мечта – это и красота (“лучше сгореть на костре, чем утонуть в помойной яме” – в Вашем письме), и истина, и справедливость – доброта. Как хорошо, что у Вас есть тоска ее. Даже больше – что есть способность ее, есть она уже воочию. Это и есть “звезда над вами”, мой друг, – уж простите за фамильярность. И не гасите ее, ищите ее, еще ярче ее зажигайте».
Горький в ответ посоветовал Розанову уйти из «Нового времени», чему, естественно, В. В. не последовал[50], и никакого сближения между волгарями не произошло. Как и с Леонтьевым они переписывались, но никогда лично не встречались. Однако «детскую болезнь левизны» у человека, относительно недавно призывавшего к революции монашеской, черной, церковной против либеральных пижонов и беспочвенных хлыщей, впоследствии отметил розановский ученик в Елецкой гимназии, а ныне философ-идеалист с марксистским прошлым Сергей Николаевич Булгаков.
«…разве Вы сами в 1905–7 гг. не капитулировали, и притом непостижимым для меня образом, пред “левизной” и не разъясняли, “почему левые побеждают?”» – вопрошал он в письме своего учителя, а Петр Струве вспоминал, как на одном из заседаний Религиозно-философского общества «Булгаков в прениях заметил Розанову, что они поменялись ролями: когда-то Булгаков, будучи гимназистом, благоговел перед писаревщиной, а Розанов стоял на почве идеализма; теперь же Булгакову, ставшему идеалистом, приходится возражать Розанову…».
Еще одним свидетелем розановского разворота в сторону революции стал Далмат Александрович Лутохин, в ту пору студент Технологического института, близкий к революционному движению. «В начале 1905 года, перед моим отъездом за границу, – вспоминал он Розанова, – он… хотел, чтобы я связал его с начавшей выходить при участии Ленина газетой “Новая жизнь”. Редактором ее был хорошо знакомый Василию Васильевичу поэт и философ Н. Минский, но к нему он почему-то не обращался… Через кого-то из журналистов я передал редакции о тяге Розанова в революционную газету – через пару дней со скрытой усмешечкой – мне передали, что Розанова привлечь в газету категорически отказываются».
Если это действительно было так, а с Розанова станется, то все же скорее говорит не об изменении политических убеждений философа пола в пользу «марксизма-ленинизма», а просто: почему бы к «Новому времени», «Русскому слову», «Вопросам жизни» и «Миру искусства» не прибавить еще и «Новую жизнь»? Это было бы очень по-розановски, и в «яичнице из всех партий» (см. далее письмо Флоренскому), которую он хотел поджарить на своей личной сковороде, большевистский желток был бы нелишним. А то, что ему отказали, – ну и дураки, право, такое вдохновенное, такое
Свое же, пусть не окончательное, ибо ничего окончательного у Розанова никогда не было, но, пожалуй, наиболее полное суждение о первой русской революции Василий Васильевич сформулировал в письме известному революционеру, восемнадцать лет просидевшему в Шлиссельбургской крепости, другу Карла Маркса и члену Первого интернационала Герману Лопатину:
«Революция?.. Смесь мечты (В. Н. Фигнер), теории (когда она покрывает действительность?), и… ужасной, ужасной слепоты. Еще что? Знаете ли, иногда мне мерещится, что с той и другой стороны хочется крови, просто “хочется” и просто “крови”, и эта мистика “ворочает горами” террора и реакции. Просто, – “древние жертвы” отменены, кровь перед глазами не льется в храмах; а “кровушки” хочется каждому человеку, хочется обонять ее, потрогать пальцами, увидеть. И когда этого даже нет в съеденной котлете (но ведь тут пролитой крови не видели глаза едящего): тогда пошел человек на человека с ломом, партия на партию, террор на реакцию и обратно. Террор вырос у архимирных людей, В. Фигнер, Морозова, уничтоживших и в мысли войну, и казнь и прочее. Это узкая щель, в которую пролезла жажда крови у абсолютно мирных людей, и потому-то она так интенсивна, что так узка, – как “ниточка”… Только мне ужасно жаль бедную Россию, которая решительно валится на бок. А с той и другой стороны так самовольно “стреляют”… Гением, высшей мыслью не обвеяна наша революция. Высшим пониманием».
Чук
Однако это письмо было впервые опубликовано Петром Струве в «Русской мысли» в 1923 году, и здесь, конечно, очень важен мотив отмененной «древней жертвы» и крови, которую каждому хочется «обонять» и «потрогать пальцами», откуда прямой путь к самой скандальной розановской книге, но в действительности отношение этого человека к политическим переменам в России оставалось во многом непонятным его современникам, да и потомкам тоже. Так все-таки за кого он был? Поддерживал правительство или нет? За церковь был или против? За евреев или нет? За декадентов или против них? Или и то и другое? Или не то и не другое? Но где, в таком случае, настоящее его лицо? В «Новом времени»? В «Русском слове»? Наконец, стремился он к подобной неопределенности и беспринципности сам или же все происходило помимо его воли? От легкомыслия, шалости, игры, охоты за гонорарами или просто от его безразмерности, невмещаемости ни в одну из политических ванн?
Не будь В. В. так талантлив, всех этих вопросов, скорее всего, не возникало бы, но сей бодливой корове Бог дал рог, – и дух больного русского времени, дух Азефа и Распутина в наибольшей степени в литературе, в публицистике и журналистике выразил именно бывший гимназический учитель с похотливой козлиной бородкой, о ком писал Михаил Пришвин в дневнике: «Извилина в подбородке, обывательский глазок, смерд и <1 нрзб> дряблый, и все это дряблое богоборчество и весь он как гнилая струна, и кривой (сбоку) подбородок с рыженькой бородой и похоть к Татьяне[51]… он живет этой похотью… это его сила», – и кого Блок в письме Андрею Белому назвал извозчиком – читай, выразителем опасной, враждебной стихии, едва ли не Судьбы: «Письмами, подобными Твоему последнему, Ты схватываешь меня за локоть и кричишь: “Не попади под извозчика!” А извозчик – В. В. Розанов – едет, едет – день и ночь – с трясущейся рыженькой бороденкой, с
Суть этого бесконечного и на первый взгляд хаотичного броуновского движения была подмечена Блоком очень точно. Розановские статьи всё чаще встречали отпор, возражения, насмешки, провоцировали дискуссии, оскорбления и журнальную, газетную войну, и в этом взвихренном облаке В. В. ощущал себя как в родной стихии. Сколько людей жаждало его унизить, оскорбить, отлучить от литературы, но по большому счету ни у кого это так и не получилось. Владимир Соловьев умер, и не было в России на тот момент более острого и яркого полемиста, нежели наш герой. Никто не умел «срезать», как он. Даже Буренин, хоть он и дал Василию Васильевичу прозвище «Мистицизм Мистицизмович Миква» – но острота была так себе, на троечку.
«Оспариваемый и пререкаемый, умеющий вызывать какую-то особенную, глубокую до нежности и ласковости, читательскую любовь одних, раздражающий других одним своим именем, вызывающий чужих людей на интимнейшую переписку и странно не задевающий душ других, – Розанов совершает свою литературную карьеру, подходящую вот уже к рубежу четверти века, – подводил предварительные итоги розановского пути литературный критик и издатель А. А. Измайлов. – Откуда-то с проселочных дорог, из темных закоулков, из “Русского вестника”, “Русского обозрения”, плохо читаемых, еще менее уважаемых, из газет, где появление его имени было очевидной и не очень логической случайностью, – через несколько десятков лет он вышел на большую улицу литературы и стал на том месте, которое теперь видно со всех улиц и переулков. Ни предубеждения против журналов и газет, которым он давал свое имя, ни враждебный гул прогрессивной критики около его статей, ни самый характер его писаний, всегда серьезный и метафизический, ни самый стиль его, еще так недавно неясный, тяжеловатый, изобилующий словами в скобках и кавычках, примечаниями под строкой, отступлениями, – ничто не воспрепятствовало восходу его звезды».
Разбирать подробно прихотливые отношения философа с каждым из его именитых современников, его участие в различных редакциях, журналах, обществах, заседаниях и прочих проектах, на которые так богат был Серебряный век, перечислять отзывы, оценки, характеристики можно бесконечно долго. Розанов объял, пронзил, окутал это фантастическое время, и о его участии в игрищах и забавах далекой прекрасной эпохи подробно, дотошно написали почтенные ученые мужи А. Н. Николюкин в жэзээловской биографии и В. А. Фатеев в тысячелистнике «Жизнеописание Василия Розанова», хотя, на мой взгляд, самый точный и емкий портрет философа можно найти в небольшом биографическом очерке В. Г. Сукача «Василий Васильевич Розанов». Наконец, существует блестящая, насыщенная интереснейшим фактическим материалом «Розановская энциклопедия» – труд большого числа специалистов, серьезных розановедов, который можно читать как роман. Но опять-таки в качестве единственного, одновременно уникального и вместе с тем в чем-то типичного примера взаимодействия В. В. с прогрессивной общественностью и русским литературным миром обратимся к полемике нашего протагониста с молодым, чрезвычайно амбициозным литературным критиком, а впоследствии известным детским писателем Корнеем Ивановичем Чуковским, тем более что Розанов и сам признавал: «Ч. был единственный, кто угадал (точнее сумел назвать) “состав костей” во мне, натуру, кровь, темперамент. Некоторые из его определений – поразительны… Но он не угадал моего интимного. Это – боль, какая-то беспредметная, беспричинная, и почти непрерывная. Мне кажется, это самое поразительное, по крайней мере – необъяснимое».
Однако это уже более позднее суждение, а начиналось все иначе.
В 1906 году двадцатичетырехлетний Чуковский написал весьма едкий и по-своему остроумный отзыв на книгу Розанова «Ослабнувший фетиш», которая как раз и касалась революционной темы. Называлась рецензия «Прохожий и революция» и начиналась так:
«– Что здесь случилось? – спросил рассеянный прохожий.
– Революция! – отвечали ему.