Ясная Поляна Василию Васильевичу тоже не приглянулась: «Мебель тяжела и неудобна. Да, кажется, ее и мало. Нет этих безделушек, ковров, низенького сиденья, где нужно, и вообще всего того, взглянув на что, скажешь: “Как здесь тепло. Верно, здесь живут счастливые и милые обитатели”. Этого впечатления нет; веет суровым».
Однако Толстой был исключением, и как человека малообразованного Розанова никто в России кроме графа Т. не воспринимал, как, впрочем, никто кроме Розанова не воспринимал таковым и Льва Николаевича. Но тут уж точно – гора с горою не сходится, пусть даже толстовская была много выше, но ведь и розановская какая оказалась немаленькая!
Слава В. В. росла, хотя и с привкусом скандальности. Причем эта скандальность касалась как его литературных трудов, так и повседневного поведения, между которыми он по большому счету не видел разницы и существовал по принципу: пишу, как живу, и живу, как пишу, делая и то и другое в высшей степени и вольно, и фривольно. И именно фривольность сделалась своего рода визитной карточкой нашего героя и едва ли не больше всего запомнилась его современникам. Конечно, мало кто из них был пуританином, но Розанов превзошел в своей непосредственности и распущенности всех, причем превзошел именно на словах. Дурная репутация сильно опережала его в действительности вовсе не такую уж и распутную натуру.
«Сам он был очень живой и юркий, говорил как бы про себя – скороговоркой и часто в шутливом тоне, а если о чем-нибудь спорил, то всегда сердито, раздраженно и убежденно, до того, что вставал из-за стола, топал ногами и даже убегал, – писала об отце его старшая дочь. – Он вообще был очень экспансивен, жив, несдержан, но очень откровенен. Он никогда не притворялся, никогда не показывал того, чего в нем нет. Воспитанным человеком он не был».
Очень мягко сказано!
Характерно одно из воспоминаний о том, как В. В. оказался в гостях на званом обеде рядом с недавно повенчавшейся супружеской четой и «стал расспрашивать, как они это делали, спрашивал ее, больше, чем его, и наставлял ее, как надо, а потом, оборотившись к мужу, сказал: “Такие, как вы, не умеют делать!” Левашов (молодой муж. –
«В подробности сексуальной жизни каждого близкого он входил с азартом, пытаясь давать подчас непрошенные “советы”, – вспоминал А. В. Руманов. – Иногда Розанов нарывался на прямые скандалы со стороны людей, не допускавших вторжение в этот запретный тайный мир».
В каком-то смысле эта безнаказанность и всякий раз появляющийся вовремя «избавитель-хозяин» его избаловали и породили уверенность в том, что ему можно то, чего нельзя другим. Ему всегда простят любые шалости, все неприличные поступки, провокационные вопросы, хулиганские письма (как, например, жене Федора Сологуба Анастасии Чеботаревской: «А знаете, что я в “Опавших листьях” описал Ваш хороший (и д. б. вкусный) бюст? Не показывайте Федору Кузьмичу, а то черт его дери “по морде даст”, что в мои года не хорошо»), шутки, выпады, оскорбления, как прощают сотрудничество в газетах с разными направлениями, и долгие годы все так и было, о чем он сам написал в «Опавших листьях»:
«Перипетии отношений моих к Мережковскому – целая “история”, притом совершенно мне непонятная. Почему-то (совершенно непонятно почему) он меня постоянно любил, и когда я делал “невозможнейшие” свинства против него в печати, до последней степени оскорбляющие (были причины), – которые всякого бы измучили, озлобили, восстановили, которых я никому бы не простил от себя, он продолжал удивительным образом любить меня. Раз пришел в Религиозно-философское собрание и сел (спиной к публике) за стол (по должности члена). Все уже собрались. “Вчера” была статья против него, и, конечно, ее все прочли. Вдруг входит Мережковский с своей “Зиной”… Я низко наклонился над бумагой: крайне неловко. Думал: “Сделаем вид, что не замечаем друг друга”. Вдруг он садится по левую от меня руку и спокойно, скромно, но и громко здоровается со мной, протягивая руку. И тут же, в каких-то перипетиях словопрений, говорит не афишированные, а простые – и в высшей степени положительные – слова обо мне. Я ушам не верил. То же было с Блоком: после оскорбительной статьи о нем, – он издали поклонился, потом подошел и протянул руку. Что́ это такое – совершенно для меня непостижимо. Я же всем им ужасные “свинства” устраивал (минутные раздражения, которым я всегда подчиняюсь)»[49].
Несколько лет спустя найдет коса на камень и все в одночасье переменится, начнется не просто мордобой, а избиение «большого писателя с органическим пороком», но пока что – в первое десятилетие нового века – предприятие Василия Розанова процветало. И даже хорошо известное розановское увлечение нумизматикой, начало которого относится еще к 1898 году, а теперь – «У меня римских 1300. Греческих 4500. Больше, чем есть в Московском университете (150 лет собирали дураки, и меньше моего собрали!!!)», – писал он одному из своих корреспондентов – отражало не только его страсть к древним культам и культурам, но и владение деньгами, на фоне чего как страшный сон остались ненавистное учительство в русской провинции и унизительная голодная служба в столичном Госконтроле.
Даже Суслиха с ее вечным отказом давать развод перестала его мучить и куда-то провалилась, став частью большого, постоянно развивающегося мифа, и В. В. всякий раз с новыми подробностями и сравнениями рассказывал об особенностях их интимной жизни всем заинтересованным лицам, так, похоже, и не узнав, как на самом деле поживает его законная состарившаяся супруга. А она, оставшись после смерти отца одна, взяла на воспитание сиротку, с которой однажды случилось несчастье – купаясь в Оке, девочка утонула. Побывавшая несколько лет спустя после этого в Нижнем Новгороде Зинаида Гиппиус приводила в своих воспоминаниях слова соседки Аполлинарии Прокофьевны: «Она очень злая. Такая злая, прямо ужас. Ни с кем не может жить, и с мужем давно не живет. Взяла себе, наконец, воспитанницу. Ну, хорошо. Так можете себе представить, воспитанница утопилась. Страшный характер».
Впрочем, больше доверия вызывают воспоминания племянника «тяжелой старухи» Евгения Павловича Иванова (их цитирует в своей книге Л. И. Сараскина): «Через несколько лет приехавшая к нам для дачного отдыха в село Черное Нижегородской губ. воспитанница ее Саша, оказавшаяся необычайно добрым, мягким и преданным своей покровительнице человеком, тонет во время купания в Оке. Живо воскрешаю перед глазами этот момент, когда о несчастье в ранние утренние часы приехал я с моим покойным отцом П. П. Ивановым предупредить тетку о случившемся. Помню тяжелые переживания сознавшей свое полное одиночество ослабевающей женщины».
После этого Аполлинария Прокофьевна продала дом в Нижнем, переехала в Крым и прожила там остаток дней, своим неверным супругом никак не интересуясь. «Стану я читать такого фальшивого, чиновного и продажного человека!..» – заявила она своему племяннику.
Не знал Розанов и того, что в мировоззрении Розановой произошли известные перемены: нигилистка в юности, она вступила в Императорское Палестинское общество и совершила паломничество на Святую землю, а позже стала активным членом «Союза русского народа», заняв в нем пост товарища председателя, а потом и вовсе председательницы Покровского отдела общественной организации в городе Севастополе и 55-ю позицию в имперском списке. Если учесть, что все это происходило в те годы, когда ее супруг, по его собственному выражению в письме беллетристу Горькому в 1911 году, и сам «зачерносотенничался» и стал печататься в «Земщине» (печатном органе «Союза русского народа»), то единство их взглядов, несмотря на взаимную глубокую личную неприязнь и отсутствие общения, кажется весьма примечательным в духе известной русской поговорки про мужа и жену.
Качнуться влево
Впрочем, это все опять же случится позднее, а тогда, в самом начале девятисотых, в жизни В. В. произошла одна существенная добрая перемена, вследствие чего Суслова стала ему попросту ненужна и неинтересна. Благодаря ли розановским статьям, посвященным теме семьи в России («С каждым годом у Вас, глубокоуважаемый Василий Васильевич, является все больше и больше поклонников, – писала Розанову в 1901 году А. Г. Достоевская. – Ну и всколыхнули Вы наше спящее царство или вернее болото своими статьями о детках. Только и слышишь об этом разговоры и радуешься, что над этим вопросом начинают задумываться»), или же просто вопрос, что называется, «созрел» и «перезрел», но только порядок признания рожденных вне зарегистрированного церковного брака детей в империи был в 1902 году изменен. Определением С.-Петербургского окружного суда от 22 сентября 1904 года четыре розановские дочки и его единственный сын получили фамилию отца и уже как Розановы отправились учиться каждый в свою школу, которую мама для них тщательно и придирчиво выбирала. Сама не шибко образованная («Папа пробовал ее учить, но потом махнул рукой», – вспоминала Татьяна Васильевна), она хотела дать хорошее образование детям даже вопреки тому, что ее супруг придерживался в этом вопросе взглядов патриархальных.
Их брак по-прежнему так и оставался непризнанным, но Розанов – что было весьма в его духе – к семейной теме на время несколько подостыл, чтобы снова вернуться к ней в «Листьях», а пока переключился на другие. Например, на первую русскую революцию, за которой следил очень внимательно, опубликовав впоследствии из статей на эту тему книгу с превосходным гимназическим названием «Когда начальство ушло». Однако еще более отчетливо розановское отношение к событиям 1905 года, его удивление, возмущение, восторг, надежды и разочарования революционной поры можно почувствовать в письме А. М. Горькому, написанном в ноябре того тяжелого для России года, и на этом сюжете есть смысл остановиться подробнее.
Казалось бы, далекий от политики, погруженный в частную жизнь консерватор и идейный монархист, каким, несмотря на свое декадентство, оставался автор реакционного «Нового времени», В. В. должен был революцию сразу же безоговорочно осудить, отнестись настороженно или хотя бы остаться равнодушным, ан – нет!
«Сшиблись грудь с грудью весь русский идеализм, – который только теперь обнаружил свои маленькие размеры, в смысле человеческого состава, – и последний цинизм. Вот уж судьба! Рок, fatum! Нельзя было предвидеть в 1903 году. Михайловский-то умер: вот бы посмотрел. Да и все, милые, сошли скорбные в могилу без всяких надежд или с какими-то тусклыми, не верными, робкими. Знаете ли, до чего разрослось движение: сегодня за обедом 2 дочери из приготовительного класса гимназии Стоюниной говорят: “а к нам подошли девочки (т. е. подруги-приготовишки) и спрашивают: ‘вы (т. е. Розановы) за кого – за рабочих или за царя?’” (каково разделение?!) – “Ну, за кого же вы?” – “Конечно, за рабочих”; – “А ты?” (сын 5–6 лет): “я за царя”. Ну, подумайте. И девчонки что-то понимают, не так сболтнули: верно думают: “рабочие – это бедные, царь – богач; мы за рабочих”.
Так что теперешнее движение абсолютно объемлет всю Россию. Это не бывало. Революции, кроме, может быть, 1-й французской, совершались в городе и городом, столицею, “группами” жителей, но не страною в ее составе. Это удивительно и ново.