Вся душа моя как засветилась и запрыгала. Я думаю – были слезы. В душе они были. Я прижал чулочек к груди:

Вот, Варя, когда я буду умирать, положи эти или такие точь-в-точь чулки в гроб мой. Это оправдание моей личности и жизни.

– Не “оправдание”, а лучше: это то́, что́ я люблю и уважаю. И для этого жил, и для таких жил.

(позвали завтракать)».

Так вспоминал он в тяжелом 1913 году свою самую счастливую легкую пору, когда и зарабатывал столько, чтоб можно было на чулках и не экономить, но уж такая бережная ему попалась хозяйка…

О жизни этого дома впоследствии написали две женщины – самая старшая и самая младшая дочери Василия Васильевича. Мемуары первой известны больше, мемуары второй – хотя в литературном отношении они более совершенны – меньше. Но и та и другая вспоминают свое детство с невероятной теплотой, нежностью и изяществом. Пора этого счастья продлилась в семье не очень долго, но важно подчеркнуть, что она была, и если ни доброе отрочество, ни тем более светлую юность подарить своим детям у родителей не получилось, да и вся Россия уже входила тогда в пору национального несчастья, все-таки детство у маленьких Розановых было счастливым, совсем не таким, как у их отца в Костроме. По крайней мере совершенно точно иным был тон их воспоминаний.

«…как только родители уехали, все двери в квартире настежь и начинается игра “в разбойники”. Паша (няня. – А. В.) должна изображать разбойника, а мы убегаем, прячемся и кричим. Она нас ловит и должна нас туго вязать веревкой, в этом вся соль игры. Стулья все повалены, в комнатах полный беспорядок, няня замучилась с нами. Когда родители приезжают, видят в ужасе эту картину, и нам, конечно, попадает, – вспоминала старшая, Татьяна. – Заводилой в этих играх была я. Но были и другие игры – спокойные. В детской ставились стулья подряд, связывались веревкой. Это был поезд. Мы куда-нибудь уезжали. Впереди на стуле сидел Вася, он был машинист, а мы, пассажиры, – садились на другие стулья с поклажей. Так мы сидели часа два тихо и спокойно ехали. Но потом нам надоело, мы разбрасывали в разные стороны стулья, ссорились, поднимали шум, и папа сердился у себя в кабинете».

«Когда мы шалим и не слушаемся, папа сажает нас на буфет. Это очень страшно, – писала младшая, Надежда. – Ноги едва достают до дверец. Если меня обидели, я убегаю в столовую, где прячусь между буфетом и стенкой и там потихонечку плачу, но я очень обижаюсь, когда меня не ищут и не утешают, и тогда я начинаю шуршать обоями и плакать в голос…

Мы, дети, лежим на полу в детской, кругом обрезки газет и журналов: мы наклеиваем картинки – военных всадников, корабли, море – в большие тетради. (Это все, что я помню о войне с Японией)… У нас троих (“погодки”), самых маленьких, есть прозвища: Варю зовут “Белый конек” – у нее совсем беленькие волосы и голубые глаза – она очень капризна; Васю – “Черносливчик” – он тоже беленький, но глаза у него темно-карие; а меня – “Пучок”. Маленькая я каталась по полу вроде шарика, и папа находил, что я похожа на пучок редиски. Это название сохранилось за мной навсегда, так что по имени меня звали редко. Папа еще звал меня “Дюймовочка”, а потом “Русалочка” (Аля), но это уже позже, когда мне прочли сказки Андерсена.

Утром, когда мы просыпаемся, наша любимица – румяная, веселая няня Паша – приносит в детскую большой таз с губкой, и нас всех обтирают водой. Вася вскрикивает и кричит: “Меня первого! Поскорее! Я должен писать статью!”

Мы с Васей очень дружны и всегда рассказываем друг другу свои сны. Васе чаще всего снится, что он летает по комнате в виде перышка, а потом хочет лететь в прихожую, но тут появляется страшный, черный, курчавый человек и гонится за ним, и Вася в страхе просыпается. Часто нам снится рай и ангелы. Об этом мы рассказываем друг другу шепотом, просунув головы через решетки кроваток (мы спим голова к голове). Проснувшись, Вася зовет меня и говорит, что кто-то сейчас стоял около него и рукой закрывал ему глаза, не давая раскрыть их, он только чувствовал, что рука очень нежная, совсем особенная, не такая, как у людей, но он никак не мог раскрыть глаз, когда же рука соскользнула, он только на один миг увидел, как от него отлетел Ангел…

Папу мы обожаем и совсем не боимся, хотя он иногда вскакивает из-за письменного стола (если мы очень расшалимся) и кричит и пытается ухватить кого-нибудь за ухо… В эти минуты яростное лицо его очень страшно, и мы все его боимся… Маму мы все боимся, папу нисколько…»

Ухо – здесь очень кстати, как свидетельство о неистребимости провинциальных учительских замашек у В. В. («Ты уж лучше опиши, как ты ее за ухо драл», – говорила в «Опавших листьях» и Варвара Дмитриевна мужу как раз в связи с его старорежимными методами воспитания дочери), а вообще воспоминания Надежды Васильевны так живо и непосредственно написаны, что жалко их обрывать. Она, несомненно, обладала не только огромным литературным талантом, но также отличной памятью и чувством юмора (что любопытно, самому Розанову в принципе несвойственным при всей необъятной его палитре). Но главное в ее книге – это благодарность жизни, отцу, матери, сестрам, единственному брату, гимназическим подружкам, учителям за то хорошее, что в этой жизни было. Может быть, по контрасту, может быть, потому, что очень скоро начнется кошмар, но пока что – было упоение и восторг души.

«Шалили мы ужасно. Мы порой сами пугались, чувствуя, что никакая узда для нас не существует. Глядя на маму, я думала, что когда я вырасту и у меня будут дети, я привяжу к их ногам длинный-длинный шнурок и буду держать его все время в руке, чтобы они не свалились с крыши и не потонули бы. Мы сами удивлялись, как мы носили еще свои головы. Как-то мама перед отъездом на дачу, предвкушая все волнения, связанные с нашими шалостями, купила большой кнут и повесила его “для устрашения” на стену. Мы обязаны были взирать на него, как на медного змия, но предпочитали его вовсе не замечать, и, так как ущерба от этого не получалось, то вскоре он обратился в семейную реликвию. Но для мамы он служил нравственным подпорьем, и она одна на него взирала с верой. Варя находила мамин поступок “крайне неэлегантным”…

Иногда мы едем в гости всей семьей – отец, мать и нас пятеро детей. На нас надеты серые драповые пальто, все одинаковые, и такие же капоры с закрученными вверх хоботками. Мы эти костюмы ненавидим. Варя втихомолку подрезает свое пальто ножницами.

Конечно, в такие минуты папа чувствовал себя Авраамом, заключившим завет с Богом».

Именно так все и было. Он действительно ощущал себя патриархом, родоначальником в буквальном смысле слова, уверенным в том, что его славный род будет продлен. И дела не было никому из его детей (кроме разве что старшей дочери), в законном или нет браке состоят их папа и мама, а если и есть в доме какие-то шероховатости, противоречия, нестроения, то, скорее всего, они этого пока что не осознавали, и ничто не нарушало чудесной картины их мира.

Дочь жены от первого брака была матери и отчиму помощницей, а своим единоутробным сестрам и брату доброй воспитательницей. «Старшая сводная наша сестра Аля – Александра Михайловна Бутягина – нас всех объединяла своей любовью… много нам интересного рассказывала и была нам близкой и родной», – вспоминала Татьяна Васильевна Розанова.

«Аля любила нас страстно, даже до болезненности. Иногда она вставала ночью и наклонялась над нашими кроватями, прислушиваясь – “дышим ли мы?”, так как вечно была полна страхов, что с нами что-нибудь случится. Мы отвечали Але той же нежностью и даже влюбленностью… Аля очень много внесла в нашу духовную жизнь… С Алей всегда был как бы “немножечко праздник”», – писала в мемуарах Надежда, и культ семьи, который наш философ проповедовал в своих сочинениях, стал фактом жизни в этом доме, хоть экскурсии води и показывай.

Символисты назвали бы это жизнетворчеством, а для В. В. это было просто обыкновенное человеческое семейное счастье, которое он заслужил, выстрадал, вынянчил, выпестовал.