Второй эпиграф – слова самого Петра Струве: «Розанов не то что безнравственный писатель, он органически безнравственная и безбожная натура».

Обе статьи построены в форме диалога, где оппоненты ведут допрос, а подсудимый отвечает, и по сути его ответы есть некое розановское кредо или, лучше сказать, пользуясь более поздним выражением русских формалистов, «обнажение приема»:

«– Сколько можно иметь мнений о предмете?

– Сколько угодно… Сколько есть мыслей в самом предмете, ибо нет предмета без мысли, и иногда – без множества в себе мыслей.

– Можно иметь сколько угодно нравственных “взглядов на предмет” и убеждений о нем?

– Сколько угодно.

– На каком расстоянии времени?

– На расстоянии 1 дня или 1 часа, при одушевлении – нескольких минут.

– Что же у вас 100 голов и 100 сердец?

– Одна голова и одно сердце, но непрерывно тук, тук… И это особенно, когда вы “спите”, вам “лень” и ни до чего дела нет… Когда я снаружи засыпаю и наступают те “несколько минут”, когда вдруг 100 убеждений сложатся об одном предмете.

– Где же тогда истина?

– В полноте всех мыслей. Разом. Со страхом выбрать одну. В колебании.

– Неужели же колебания – принцип?

– Первый в жизни. Единственный, который тверд. Тот, которым цветет все, и все живет. Наступи устойчивость – и мир закаменел бы, заледенел…

– Скажите, что вы думаете о 1905–06 годах?

– Да и нет. Горесть и радость.

– Но разделите.

– Разделяю. Радость – оживление, расцвет лица, упоение надеждами. Живость движения. Был на митинге – незабываемо. Русь шумела как хороший лес в бурю…

– Программы?

– Я в них не вслушивался от лени, а лень у меня наступает, когда я вижу неважное, мелочь, глупости. Программы хороши, когда их исполняют художники, а не ремесленники… Я вообще возненавидел политику… она дело жестокое, грубое, “дипломатическое” к тому же, т. е. хитрое и лгущее. Помня и зная это, я затворился дома, т. е. стал тихим, кротким анархистом, по наружи всех почитая, а внутри… ничего не думая кроме как “завтра” и “сегодня”, как пророки в пустыне. Для меня важно, чтобы сегодня не шел дождь, а остальное в Божьей воле. Мало. Тихо. И не понимаю, почему же я за это бесчестен… Пока было хорошо, я говорил хорошо. А когда стало худо, я стал говорить худо… Чем страстнее я любил и люблю революцию, чем внимательнее я в нее (в лица ее) вглядываюсь, чем в ней я больше понял, тем мнения мои о ней дальше разойдутся».