У нормальной женщины всё должно получаться. У неё все должны быть дома. И никто, никто не должен этому мешать, пока она нормальная и всем хорошо. Пока в её голове громыхает кадриль невинных мыслей с пустяшными. А иначе из неё вылезет такая тварь, что… Как было у Войнич в моем нелюбимом «Оводе»? Там, где тот мужик ласково просит у другого, дескать, будьте любезны, подпишите собственноручно свой смертный приговор. А то моё нежное сердце не может позволить мне сделать это обычным порядком. Когда-то это показалось мне наигранным – подумать не могла, что оно вполне жизненно.

Привычно пробалтывая слова проклятья, я мучительно пыталась сообразить: как бы подстроить этому борову что-нибудь естественное? Откладывать не хотелось – не та ситуация. Да и его оскал не оставляет сомнений: этот урод будет защищаться до конца. Возможно, именно до моего конца, а с какой стати? Мне умирать нельзя. Мои драгоценные ребята в беде, а моя душа в мучительной болезненной панике. В голову ничего путного не приходило, сколько бы я не елозила глазками по окружающему ландшафту. Но, тут, наконец-то, в кои-то веки – ни с того, ни с сего – на меня обратили внимание боги.

Ибо никак иначе инфаркт – или инсульт – приговорённого я объяснять не же-ла-ю. И ведь ничуть не жаль скотину – какая-то не слишком приятная моя личная тенденция. В этих самокопаниях я провела следующие несколько минут, пока жертва чёрной метки, выгибаясь, задыхалась. Пока вокруг неё суетилась часть народа. Пока остальная – большая часть – презрительно провожала глазами бывшего сотника в последний путь на руках ординарцев. Или как их там ещё?

Минуты молчания не было. Верней, была, но посвящалась не жертве, а мне – беспринципной убийце. Намешано там было всякое: в основном злорадство и частично утолённая жажда мести тому, кто их подставил. Подозрительная опаска в мой адрес – где-то даже неприятие. Был, естественно и щенячий восторг от моей лихой выходки, и более сдержанное удовлетворение тех, кто постарше и поумней. Даже сочувственные нотки к облажавшемуся и почившему сотнику. Всё-таки не посторонний им всем человек: сослуживец, командир, и, вполне возможно, неплохой. Только вот подставил своих людей, почем зря, а у мужиков за это принято платить без дураков.

– Как нам вылезти из этого дерьма с честью? – первым нарушил тишину уже целиком мой десятник Мейхалт, порадовав долгожданным конструктивизмом.

И что самое приятное: вопрос адресовался мне. Я уж начала беспокоиться: как бы это так плавно завернуть народ в нужную сторону? Так что не позабыла в очередной раз беззащитно вздохнуть и выдала:

– Освободить моих опекунов. Я не могу себе позволить их потерять, – выдержала паузу и поделилась сокровенным враньём: – Для сестры Ордена Отражения это фатальная потеря, граничащая со смертью.

Перепугались все – кто соскучился по такому греху, как погибель Внимающей? И уже через несколько минут безо всяких призывов и лозунгов часть гвардии города Влаадока выруливала на улицу, ведущую к порту. Я неслась, как на крыльях, к вящему неудовольствию Эпоны. Подруга укоризненно мотала башкой и фыркала на Саргова обра, что подбадривал её залихватским хеканьем. Моя атака во главе тридцати всадников завершилась у невысокого обшарпанного здания портовой кутузки. Местные стражи из портовых жителей даже не пытались квакать, но двери распахивать не стали. Ни к чему. Никаких таких опекунов Внимающей здесь нет. Потому, как вынесены ещё ночью бандой северян да утащены в неизвестном направлении.

Каких северян? Да тех самых, что пришли неделю назад с Сугардаром Бешеным. И с его ненормальным братцем Олфадаром по прозвищу Крикун. Точно их людишки приходили? Как же не точно, коли сам Олфадар с ними и заявился. А зачем же это почтенному купцу с севера понадобились опекуны Ордена Отражения? Так не можем того знать, поскольку едино сотнику то и ведомо. Какому сотнику? Естественно нашему свеже-преставившемуся. Есть ли идеи по этому поводу за…, скажем, целый золотой? Да это конечно! Как не быть? За этакую деньгу со всем нашим старанием…

Моему десятнику такая расточительность пришлась не по душе. Зачем, когда после серии пинков алчный паразит бесплатно выложил всё, что слышал и видел. А у меня и безо всякого рукоприкладства заныло-заболело во всех местах. Плохо помню, как оно всё складывалось последующие несколько минут. Мир заслонила единственная мысль, выворачиваемая мною так и этак на все лады: моих мальчиков продали в рабство. Моих мальчиков… Моих мальчиков продали… Продали в рабство… В рабство… Моих в рабство… Мальчиков продали… Мамочка!!

В чувство меня привела боль в грудине. И сырость за воротом куртки. Болело не в душе, а чисто прозаически в рёбрах. Десятник Мейхалт почтительно держал меня на руках. Рах скакала на грудной клетке, как на батуте, безапелляционно требуя прекратить кривляния и заняться делом. А эта фашистка Мерона поливала меня, как какую-нибудь фуксию. Честно говоря, сама не ожидала от себя столь душещипательных вывертов – сроду в обмороки не падала, хоть земля гори. И потому, кроме раздражения, ничего от организма вдогонку не получила.

Вылезла из объятий душки-офицера и понеслась по порту трясти за грудки каждого встречного: где мой капитан Олсак?! Понеслась – громко сказано. Та же Мерона догнала меня уже метров через пять, пытаясь осадить взбесившуюся, брыкающуюся Внимающую. Лайсаки-мужики, почуяв заварушку, поддержали меня трубным рёвом, нарезая круги вокруг ног и теребя подол. А вот Рах встала на сторону ведьмы, высказываясь обидно и неконструктивно. Истерика, как и обморок, не затянулась. Тем более что десятник поклялся, дескать, если Внимающая успокоится, то он приведёт её точнёхонько к портовой конторе Олсака через полчаса спокойной ходьбы.

И точно: в скором времени я забралась с ногами на колени моего родного капитана и разрыдалась. Мне – той прошлой – этот мужчина казался крайне интересным, а нынешней девчонке годился в отцы. Он гладил меня по головке, промокал нос на удивление чистым платком и что-то гулил своим басом, тяжко вздыхая. Что-то вроде обещания сдохнуть, но натворить всякого, чего только не похощет моя левая пятка.

– Продай мне корабль, – осенило меня, и водопад иссяк.