Двадцать гвардейцев десятника Мейхалта – больше на корабль не влезло – недалеко ушли от моряков в вопросах образования. И так же шарахались от моих умствований, которыми я гоняла их по всему барку и отравляла пищу на камбузе. В конце концов, Олсак, окончательно позабыл светскую субординацию, пообещав задрать на мне балахон и всыпать горячих. Дескать, я совсем оборзела. И затретировала суеверную команду своими подозрительными кощунствами, а это в море не полезно. С морем не шутят, а с капитаном вдали от берега – тем паче. Впрочем, Олсак свирепствовал умеренно – понимал, что моя истерика ищет выхода в любом направлении. А боялась я безмерно, всепоглощающе и бесповоротно. Никак не могла уберечь душу от страхов за злосчастных опекунов. Мерона даже не напрягалась с сочувствием: ни в мимике, ни в жестах, ни на словах. Конечно! Она же не знала моих ребят, а потому и не умела горевать об их судьбе. А я их знала и любила. А знала ли я их?

Проще всего с милашкой Алесаром. Та пожилая дама из прошлой жизни испытывала нешуточную упомянутую идиосинкразию при общении с красавцами-мужчинами. Возможно оттого, что сама в красавицах не хаживала. И предчувствовала их негативное отношение к среднестатистической блёклой дамочке, пусть и наловчившейся подавать себя с любой приправой. Насчёт устойчивого равнодушия либидо моего Алесара к баронессе Ксейе, тоже не всё так просто. Тут реакция на занюханную внешность скрещивалась с восторженным почитанием мистических талантов Внимающей. И с неприкрытым страхом перед ними. А вот, что касается души, Алесар стал моим братом, моим стражем и рыцарем. Этот мальчик любил меня искренно, тепло, за всё подряд и…

Если я продолжу в том же духе, то прореву остаток дня, подняв на дыбы весь коллектив барка. Как этот раздолбай и бабник позволил себе утратить бдительность? Он влип в вульгарное рабство, где ему совершенно не место. Мальчик абсолютно не приспособлен безропотно подчиняться, трудиться с ночи до ночи и вылизывать хозяину сапоги. Ему трудно не залезать каждый божий день на хозяйских дочерей, а после них и на всю прочую бабскую живность. Его ж кастрируют – моего неугомонного опекуна – не дав и недели насладиться полномасштабным рабством. А я заражусь таким чувством вины, что обзаведусь незаживаемыми язвами. Это – при моих теперешних скудных перспективах на личное счастье – просто непозволительная роскошь.

Вотум. Как получилось, что бандюган с большой дороги одним прыжком оказался в моём крузаке, до сих пор в толк не возьму. Я приняла его с такой лёгкостью, будто самую сладкую и правдоподобную лесть. Он был поразительно прекрасен и приятен мне во всём без скидок на своё неказистое, хромое вместилище духа и дефективную физиономию. Мой Вотум влюбился в меня с первого взгляда и существовал в этом чувстве, как рыба в воде. Даже больше: он цеплялся за это своё чувство, как за последний шанс выжить в облике человека. И был безмерно благодарен мне, себе, богам и прочему народу. Рядом с ним я ничего не боялась, не стеснялась и не пыталась в себе хоронить.

Однажды я уже испытала такое чувство. Там, за тридевять миров на тридесятой планете в шкуре дочери своего отца. Честное слово, иной раз казалось, будто и папка, блуждая вокруг меня в виде духа, освободившегося от земной плоти, перенёсся в этот мир. А тут заселил тело лесного разбойника. Да, именно так я и ощущала себя рядом с Вотумом: любимой балованной дочей. И ведь что неслыханно: нас обоих это не портило. Его не заносило, как умного отца, отдающего себе отчет, что ребёнок по мере взросления лишает его кое-каких прав и обязанностей. Меня же переставало нести, стоило наткнуться на укоризну в этих блёклых морщинистых глазах. Мои вздорности сдувались сами собой, а претензии лопались мыльными пузырями. Что же касаемо его либидо, то оно меня в упор не видело. Вполне естественно для любящего родителя, который с прочими дамочками был не прочь. И ещё как! Но, шифровался от дочери-подростка, дабы не подумала чего лишнего.

Сарг. На него всё во мне вставало дыбом с завидным постоянством. Нет, человек он замечательный. Но такой… трудный. В прошлой жизни я этих сложных мужиков обегала за три улицы и сорок переулков. Особенно тех, за кем тащился шлейф таинственного ужасного военного опыта. Того, что отягощён привидениями друзей, оставшихся лежать на полях сражений. Не уважать таких невозможно. Понять? Это мало кому удаётся. В основном таким же обладателям траурных хвостов. Биография Сарга, при всей его сдержанности и скрытности, читалась на его теле. Такое впечатление, будто те самые поля сражений перепахивали его лицом до, во время и после каждого боя – живого места нет! Его глаза – сплошная броня, нечувствительная к боли, красоте или младенческим мордашкам. Нет, этим чувствам в его душе место есть – как не быть?

Иногда мне хотелось жалеть и гладить его по голове. Иногда сделать ему, как можно больней. А иногда встретиться с ним на эшафоте, причём расклад такой: я читаю приговор, а он рыдает носом в плаху. Нередко накатывало желание избавиться от моего деревянного опекуна немедленно и во веки веков. Но страх лишиться защиты Сарга шёл с ним рука об руку. Он был неподкупен, непотопляем и застёгнут на все пуговицы. Мне это не нравится, с чем мой опекун не видит причин считаться. А ведь любит меня, зараза! Вот только я ему не дочь, а некий неудавшийся сынок-гомосексуалист, что не вписался в героическую биографию отца-ветерана. И разлюбить засранца невозможно, и переварить никак: давишься, рыдаешь и ни одной пьянкой не запить.

Что до моего либидо… Ну, не стыкуется оно с такими Саргами! Моя любознательная натура склонна почесать языком. Мой супруг, например, имел такой арсенал тем для разговоров, что любая библиотека обзавидуется. С ним было так интересно, что весь букет его недостатков – общечеловеческих и сугубо британских – я лелеяла, пуще собственных детей. Передёргиваю, конечно, но в принципе всё, как на духу. Сарг же напоминал мне скульптуры из металлолома, что так и не пришлись по душе: железа много, порыв создателя очевиден, но тянет смыться с этой выставки. Тоже передёргиваю, но где-то близко к истине. Поскольку говорить с Саргом по душам, это как беседовать с крепостной стеной о горизонтах, что разворачиваются за ней. Но, я всё равно его любила! И Вотума, и Алесара…

И, кажется, капитана Олсака, который сейчас беззвучно материл меня на юте и думал, что ветер унёс всё непечатное в море. Туда, где на горизонте, наконец-то, замаячил подпрыгивающий на волнах белый лепесток. Душка-Олсак исполнил своё грозное обещание и догнал ворюг. Десятник Мейхалт полез стаскивать меня с пушки – сама не заметила, как забралась на неё, потеснив Куха с мелюзгой. Я смирилась и позволила оттащить себя через всю палубу к Олсаку под крылышко. Уже вдвоём они предприняли попытку запихнуть меня в капитанскую каюту под замок. Но Мерона заступилась, поклявшись не выпускать меня из своих когтей. Кух с Шехом, обнаглев до состояния природных стихий, вскарабкались на плечи капитана. И на полном серьёзе внимали его командам: всем этим приказам связать узлом бом-брамы со стеньгами. Проделать что-то экзотическое с каким-то бу-шприцем и прочими пизанскими или бизанскими вантами. Больше всего меня впечатлили слова: крюйс, эринс и хренолазы с курвятниками. Фраза «жвачка кастрированного обра» вызвала уважение капитана к Мейхалту. И успокоила меня на предмет спаянности разнородного мужского коллектива.

Я вообще почувствовала себя лишней во всей этой матерщинной суете. Хотя натурально чесалось нырнуть рыбкой в эту боевитую сутолоку и влиться в ряды. Чем ближе к вожделенному объекту погони, тем круче разворачивались в моей голове мстительные идеи. Но, не всё получилось так просто, как виделось поначалу. Казалось бы: вот ты, вот цель, а вот дистанция, которая тебе вполне по силам. Но, барк вилял, как адвокат подсудимого. В голову закрадывались необоснованные, но навязчивые подозрения: либо Олсак совершенно не умеет рулить, либо его матросы и прочий такелаж не пригодны для плавания.

Психовала я и на богов, не желающих дуть ветром в точно требуемом направлении. Страстно хотелось, чтобы улепетывающие от нас подлецы северяне коллективно отупели и разучились плавать. Или даже попадали замертво. Мерона держала меня за руку и недовольно морщилась каждый раз, когда я подпрыгивала слишком резко. Или пыталась рвануть на помощь мужикам с их форштевнями, бизанями и пушками. Кух с мальцами на капитане и Шех с Техом на моей надзирательнице боевито мявкали, щебетали и повизгивали. Керк на шлеме Мейхалта трещал, как заведённый, помогая отдавать команды.

Одна Рах глубокомысленно свешивалась из моей сумки, подперев лапками щёчки. Они с Мероной – две босоножки на одну ногу.