— Считай, что да. — Марьяна говорила искренно. — Я не спала с ним и не была знакома, но то, что сумела узнать за последние месяцы, не дает покоя. Поверь, Соня, это не простое бабское любопытство и не только профессиональный интерес, хоть я и психолог по образованию и по службе. Но в его поведении, в его отношениях с женщинами, и прежде всего, с тобой, есть загадка. Я это понимаю, чувствую, меня это достает, выводит из себя, не дает жить нормально, как и тебе. Вот что, Соня! Мы наедине. Нас никто не слышит. У меня никакой записывающей техники нет — можешь обыскать. И ничего в этой комнате предварительно не устанавливали, никаких жучков — даю тебе слово, клянусь здоровьем родителей. Твой рассказ к делу не подошьешь. Но мы с тобой должны освободиться. Помоги мне и себе. Прошу тебя. Что между вами случилось? За что ты убила его, Соня? И Голышеву и Лейкинда, — за что?

Уже на подходе к трассе Кадык скомандовал себе: «Отставить!» Он плохо просчитал степень риска. Не с мальчиками в салочки играет. Те, кто сумел вычислить его по «копейке», по полной напрягли всю линейную ментуру, агентов, теток по магазинам и вокзальным кассам и всех, кого могли. И сами рыщут. Целая орава пялится в лица прохожих и держит нос по ветру. И прохожие небезопасны, нагляделись на фотороботы развешенные, в телевизоре, небось, тоже полюбовались. «Торопишься. Нужна пауза. Нужна хотя бы неделя. Значит, запасной вариант».

«Запасным вариантом» был заброшенный, хлипкий деревянный барак как раз на южной, подходящей ему сейчас окраине Славянска, в полукилометре от железной дороги. А от железки до лесной опушки километр по полю. В бараке обитали бомжи. Когда Кадык присматривал это место, их было четверо. Годится!

К исходу ночи Кадык добежал до того места у края леса, откуда надо было пересечь поле почти напрямик. И тут опять повалил спасительный снег. Везет.

Уже на подходе он разглядел свет, пробивавшийся в щели между бревен. Внутри жгли костер. Он обошел вокруг, толкнулся в подобие двери. Открылась. Вокруг едва тлеющего костерка вповалку спали трое существ в невообразимом тряпье, мало походившие на людей. Он их за людей и не держал. Он убил поочередно всех короткими ударами по сонной артерии и оттащил тела в дальний угол. Похоронную церемонию решил отложить на завтра — он устал и должен был поспать часа три-четыре.

Прошло еще десять дней. «Николай Викторович» сгинул в тайге, и дальнейший масштабный розыск был невозможен. Мобилизовывать армейские подразделения и своры обученных овчарок никто не станет.

Разумеется, и Паша Суздалев не готов предложить начальству ничего такого, что ускорило бы поиск. Он это прекрасно понимал, переживал, теребил ребят из областной ГИБДД и управления внутренних дел на предмет неусыпной бдительности на дорогах, вокзалах, в аэропортах, но… Время шло, наслаивались другие дела, людей не хватало, объект, как оборотень, мог поменять свой облик и на этот раз — словом, Паша с небывалой для себя досадой осознавал, что только исключительный случай поможет ликвидировать столь тяжкий и громкий висяк.

Он ни секунды не надеялся на результат допроса этой Сони — собственно говоря, чем она могла помочь? Максимум — расколоться, что была соучастницей. И что? Просто наивно предполагать, что этот волчара выболтал ей нечто такое, чего нет ни в одной из проверенных баз данных по области и в центре. А там нет ничего. Нет такого человека, нет такого паспорта, нет такого воинского билета — все туфта, подделка, притом — высшего качества. И отпечатков таких нет. Призрак, мираж… Марьянка завелась с этой девицей, на что-то надеется? Смешно. Если та продолжит играть в молчанку, предъявить нечего. Ва-аще!

В этот вечер Паша зол был еще и потому, что каким-то непостижимым образом пробило гидропривод у его любимой и надежной «хонды». И как назло именно сегодня он должен был переться к одинокой тетке в райцентр Синицыно, привезти ей, болезной, лекарство, какое только в Славянске и продавалось. С тех пор как сел за руль, Паша не признавал общественного транспорта, тем более электричек с их вечной грязью, запахом перегара и чеснока да еще, боже упаси, необходимостью стоять всю дорогу, держась за воздух и чувствовать, как по спине то и дело елозят протискивающиеся пассажиры.

Но то ли представления его об электричках устарели, то ли направление и время оказались удачными, но сидел он в довольно теплом и чистом вагоне, не то чтобы пустом, но свободное местечко с краю скамейки нашлось, он расслабился даже и готов был вздремнуть, благо дорога занимала без малого полтора часа. Угнетала мысль, что завтра ранним утром на обратном пути в Славянск он таки нюхнет народных подмышек и поболтается в вагоне, как говно в проруби, но это завтра… А к полуночи, когда доберется, благодарная тетка покормит вкусно (умеет!), нальет рюмашку и уложит на старомодно мягкой перине под тяжелым ватным одеялом.

Он закрыл глаза, но хлопнувшая дверь тамбура заставил приподнять веки. В вагон вошел высокий человек в черных очках, потертой камуфляжной куртке с поднятым воротом и в видавших виды темно-синих ватных штанах. На ногах черные кроссовки не по сезону. Он был острижен под ноль, темная щетина густо покрывала щеки. За спиной древний рюкзак цвета хаки. В одной руке палка — поводырь, которой водил туда-сюда по проходу, в другой шапка— ушанка, куда просил подать «ради Христа слепенькому, бывшему защитнику родины».

Паша снова прикрыл глаза, мельком подумав о том, как обидно не верить таким попрошайкам, коих развелось до черта, работают на хозяина и бизнесом этим подрывают последнюю веру людей в какие-то святые ценности прошлого. «Здоровенный такой, не старый еще, неужели военкомат не мог позаботиться?! Сволочи они все — таки! Ладно, дам. Ему процент перепадет или хоть покормят». Он открыл глаза и полез в карман в тот самый момент, когда слепой получал свое «Христа ради» монеткой от сидящей напротив сердобольной старушки. Паша заглянул на дно шапки — сколько набрал: необъяснимое, праздное любопытство. Там валялось несколько жалких монет. Взгляд остановился на большой красной руке, державшей ушанку. Профессиональный глаз человека, увлекавшегося когда-то боевыми искусствами, заприметил внушительную, мясистую фактуру ребра ладони. Такие набивают долго, годами. Такими доску сантиметров в десять, как щепку, перешибают. Серьезный когда-то был мужчина!

В этот момент слепой получил от бабки мелочь, сделал шаг вперед и повел палкой вправо, как бы нащупывая проход. Нога Паши чуть выступала за линию скамеек. Он хотел, было отдернуть ее, чтобы слепой палкой не задел или не споткнулся, чего доброго. Но палка волшебно прервала движение, замерла сантиметрах в пяти от Пашиного башмака, словно сама была зрячей и поостереглась обеспокоить.

«Вот так слепой!» — отметил про себя Паша, выудил из кармана пятидесятирублевую купюру и мягко, не касаясь шапки, бросил на дно. При этом еще раз, уже почти в упор поглядел на ребро ладони, а потом и на второе, не менее грозное.

Что-то щелкнуло внутри, и рефлекторно перехватило дыхание. Так у Паши бывало всегда в предчувствии открытия или опасности.

«Спасибо, браток!» — хрипловатым низким голосом поблагодарил слепой и протянул руку с шапкой к Пашиным соседям. Те не отреагировали. Зато мысленно отреагировал Паша:

«Стоп! Почему «браток»? Откуда знаешь, что мужчина? Я молчал. Как почувствовал купюру? А зрячая палка… Да ты сам зрячий! Таких много, работают под слепых. Но опыта нет. Увидел пятьдесят, столько редко дают. Поблагодарил в порыве. Руки каратиста. Ребра ладоней. Высокий. Линия скул? Похоже. Форма ушей? Похоже. Рост? Очень похоже. Борода не выбрита, голова бритая. Зачем, почему? Вшей боится? Зачем в холод голова бритая? Спокойно, Паша, только спокойно…»

Слепой уже продвинулся к следующей скамье, оставалось еще две, и он перейдет в другой вагон. Паша мысленно еще раз напомнил себе, с кем он, возможно, имеет дело. Словно желая заправить шарф поглубже под кожаную куртку, он просунул руку до подвешенной сбоку кобуры, аккуратно отстегнул ее и поставил пушку на боевой взвод. При этом громко кашлянул, чтобы «помочь» поезду заглушить щелчок затвора. Посмотрел на часы, потом в темное окно, зевнул, поставил сумку на колени, расстегнул молнию, словно собираясь что-то оттуда достать, застегнул снова. На самом деле, если не считать подготовки пистолета, он машинально производил какие-то действия, лихорадочно выстраивая план.

«Вдруг не он? Ничего страшного. Извинимся. Остановка минут через пять, станция Белая. Если он — выходить не будет. Точно едет до конечной, до Торовска. Там узловая. Скорые поезда на запад и на восток. Где брать? Здесь, в тамбуре, шандарахнуть сзади пистолетом по затылку и связать. А если не он? Неприятности, позор, скандал: слепого покалечил. Позвонить дежурному в Славянск. Дать приметы. Пусть встречают в Торовске на платформе. Я сзади, страхую. Брать резко, жестко, человека три минимум. Предупредить, что вооружен. Наверняка вооружен. Если не он, по крайней мере башку не разобью неизвестно кому. Там возьмем. Если что — извините, бывает… Компенсируем как-нибудь. Решил. А вдруг раньше выйдет? Вдруг меняет электрички, страхуется. Он же ас, не забывай… Вообще-то и я не пальцем деланный. Тоже могу досочку перебить и шею сломать. Но надо наверняка, а вокруг люди. Так, до Торовска еще четыре остановки. Сейчас моя-Синицино, потом короткий перегон и — Поляны, потом еще короткий и Ленино, и конечная — Торовск. Впереди два вагона. Вряд ли назад пойдет попрошайничать. В первом засядет, а потом? Выйдет до конечной или нет? Отставить. Решаем так: курю в тамбуре, слежу, продвигаюсь во второй, мимо него, дальше в первый. Оттуда контролирую. Если выходит до конечной — буду брать сам. Если в Торовске — прозвоню, они успеют подготовиться. Заметано».

Паша услыхал, как открылась и захлопнулась дверь вагона. Дотсчитал до десяти, встал, доставая сигареты, медленно пошел к тамбуру. Открыл дверь.