— И что же дальше, Соня? — без нажима спросила Залесская, отметив про себя удивительное совпадение: покойная Голышева в своей исповеди тоже сравнивала свои ощущения от секса с Миклухой с наркозависимостью, с жаждой дозы.

— А дальше три встречи подряд он доводил меня до исступления, колдовал надо мной, использовал свои приемы, которые только он знал. Я кончала без него, от себя, каждый раз все сильней и чуть сознание не теряла, но он сам так в меня и не вошел. Хотя мог в любой момент, и я умоляла, я выла, я унижалась… И знаешь почему? Потому что я предвидела, что если он войдет, будет еще что-то, несравненно более мощное и яркое, что-то вообще запредельное. А на четвертую встречу, когда я решила не приходить больше, но не смогла, пришла, и уже отчаялась просить, требовать, злиться, проклинать его — он это сделал. После долгих ласк он это сделал. Но перед этим еще кое-что сделал. Мне было все равно, я только потом поняла. А тогда… Я так заорала, что стены могли рухнуть, и все соседи сбежаться могли, и милицию вызвать, и сердце могло у меня взорваться, и я вообще не знала, что способна так кричать. Я просто о себе этого не знала.

А потом я как-будто умерла. И лежала как мертвая не знаю сколько. Только ощущала его дыхание и его руку — он гладил меня. А когда я открыла глаза, он улыбался. У него была очень-очень счастливая улыбка. И в тот момент, чуть я пришла в себя, я вспомнила, что он сделал за несколько секунд перед моим…извержением. И тогда я поняла…

Голова слепого была повернута к двери, к мутному стеклу, словно глядел он в него и видел. А за стеклом ночной мрак, редкие огоньки проносились вспять. Появление Паши, щелчок зажигалки не отозвались даже легким движением головы, ни единый мускул на лице не дрогнул. Паша выпустил дым и подчеркнуто бодро и громко спросил, перекрикивая шум колес:

— Что, браток, тяжело приходится? Понимаю. Сам пострелял на Кавказе, побегал по горам, едва жопу унес. А тебя не там случайно?..

— Да нет, — ответил слепой, глубоко затягиваясь, — война ни при чем. Это уже после, на гражданке.

— Да ты что?! — как мог искренне удивился Паша. — Чего ж стряслось — то, если не секрет, конечно? Нет, если не хочешь, не рассказывай. Я понимаю… Про такие дела вспоминать трудно, и кому ж охота? Ты сейчас, на Полянах выходишь или до конца, до Торовска.

— До конечной. Там на вокзале поночую, а с утра назад. Так, брат, и живу…

— И мне до Торовска. Так как же, говоришь, покалечило-то тебя?

— Не в жилу сейчас, браток. Тем более по-сухому. Я про это вспоминаю — душу рвет. Без пол-литра не могу. Если время есть, в Торовске на вокзале кафе всю ночь работает, можем засадить беленькой, если угостишь, — поговорим.

— Нет, не обижайся, брат, — с сожалением протянул Паша, — мне, как приедем, торопиться надо, поздновато уже будет. Ладно, извини, удачи тебе, пойду сяду, покемарю чуток. Я тебе, кстати, полтинник положил, извини, больше не могу, сам сейчас в долгах.

— Да ладно, спасибо тебе, тут пятачка, бывает, на весь вагон не допросишься. Не верят люди. Думают, под слепого работаю, не хотят лохами выглядеть. Да я понимаю… Развелось всяких… На вот, смотри!

С этими словами слепой левой рукою приподнял на секунду темные очки, и Паша содрогнулся, разглядев в смутном свете тамбура сомкнутые, словно сшитые, веки одного глаза и полуприкрытый другой, в щель которого проглядывала полоска пустого глазного яблока.

— Ну бывай. А то, если до Торовска надумаешь, кирнул бы с тобой с удовольствием. Своего брата, который порох нюхал, я чую…

— Ладно, бывай…

Паша вернулся в вагон и сел в тот самый момент, как состав притормозил и докатывался до платформы Синицино, до пункта назначения. Паша напрочь растерял азарт и боевой дух, поскольку подозрения его улетучились ко всем чертям, оставив лишь чувство неловкости и стыда. Именно этот стыд не позволил ему вскочить и, быстро пробежав к противоположному тамбуру, сойти на своей остановке. Как парализовало. Паша знал за собой с детства этот дурацкий комплекс вины перед убогими и калеками, старухами немощными, тем более когда ненароком, случалось, задевал или обижал. Железо гнул, семь особо опасных брал, просто бандитов и шпаны не счесть, трупов повидал — пять моргов не вместят, в Бога не верил, а при виде таких вот простых, искалеченных или беспомощных людей холодок по телу шел и жалость плющила, как деревенскую бабу сердобольную.

Электричка пошла на короткий перегон до Полян, Паша достал из кармана потрепанное расписание, взглянул и убедился, что ждать ему обратного поезда минут пятнадцать — недолго. Но все равно, пока до тетки от платформы дотопаешь — сильно за полночь будет. Телефона у нее нет как назло и даже мобильника, чтобы предупредить. От соседки звонит. «Каменный век. Ладно, так явимся…»

Он посидел еще, поразмышлял о несправедливостях житейских. Подумал, что правильно бы было с этим мужиком кирнуть, дать ему душу отвести. Но куда там! Завтра на работу, опять же тетка… Ему вдруг сильно захотелось добавить слепому, чтобы выпил нормально и не обижался. «Небось, уже и следующий вагон прошерстил потихоньку, теперь в последнем… Пойду дам еще полтинник…»

Он направился к тамбуру, где они стояли десять минут назад, поезд как раз к Полянам подъезжал. Он вошел в тамбур и с удивлением увидел там в одиночестве, в той же позе стоящего слепого. Приблизился, вынул бумажку пятидесятирублевую, сказал: «Слышь, брат, выпить-то с тобой не смогу, на вот, от сердца тебе еще полтинничек, давай там за мое здоровье».

— Ну спасибо! — поблагодарил слепой, повел головой, словно оглядываясь, протянул свободную левую руку в Пашину сторону, в то время как правая рука слегка приподняла палку-посох. Ее концом слепой дотронулся до Пашиной лодыжки, и Судалев ощутил легкий, словно иголочный, укол.