Общество, допустив эгодеятельность как средство достижения славы, постепенно позволяет использовать ее для достижения и других модусов, что служит основой дальнейшей эволюции общества.
В реальной истории едва ли можно установить очередность, в которой модусы значимости становились доступными на основе эгодеятельности. Это могло зависеть от случайных условий в конкретных объединениях людей. Но, вероятно, шансы обособиться ранее других модусов были предпочтительнее у модуса
Во-первых, знание тесно связано с модусом «слава», которая есть лишь частная разновидность знания – знания о конкретных персонажах и их деяниях.
Во-вторых, появляются особые носители знания – народные певцы, воспевающие героические деяния предков. В языке любого народа есть особое наименование народного певца – рапсод, скальд, бард, акын, ашуг и т.д. И сами певцы иногда становятся известными, сохраняя имя (Боян, Гомер), приобщаясь к славе.
Певцы вычленяются, вероятно, из профессиональной группы шаманов (волхвов-жрецов), ранее являвшихся носителями знания. На подобный ход событий намекает образ Садко, в котором слиты, по крайней мере, три носителя разных модусов. Наиболее очевидная (и поздняя) – фигура купца (Садко – богатый гость). Вторая фигура – народный певец (Садко изображается с гуслями). Третья фигура (менее заметная и, вероятно, самая древняя) – волхва-жреца. Играя на гуслях, Садко заставляет плясать водяного царя, в результате чего разыгрывается буря, затем с помощью царя добывает богатство, который пригоняет рыбу с золотыми перьями к нему в невод [Садко. 1987, с.447–460]. Управление природными силами непосредственно или с помощью божественной силы – функция волхва-жреца.
В народной памяти на один и тот же образ могли наслаиваться функции, характерные для разных исторических периодов. В образе Вольги слиты черты светского князя и волшебникаоборотня (волхва), а образе былинного князя Владимира – черты реального князя Киевской Руси и архаического священного царя-жреца [Фроянов, Юдин. 1997, с.37–39, с.45 и др.].
В-третьих, мифическое знание о происхождении мира, богов и героев, возникновении ремесел, деяниях предков, исторических событиях, и пр., передаваемое в песнях, формирует мировоззрение, абсолютно необходимое для возникновения групповой идентичности, без которой невозможно устойчивое существования любой группы, а далее, общества. И неважно, насколько мировоззренческое знание истинно, «научно» – лишь бы все члены данного человеческого объединения разделяли его, например, платоновский миф (пусть ложный) об общем происхождении сограждан как важнейшее условие построения идеального государства [Платон. 1971, с.202 и др.].
Наконец, храня историческую память и укрепляя групповую идентичность, народные певцы (подобно волхвам) отчасти выполняют и служебную функцию, но в ней заметны элементы эгодеятельности: свобода передвижений и поэтического вымысла, отсутствие жестких ритуалов и правил оплаты и пр.
Накопление более достоверных знаний о мире и необходимость в их хранении и передаче вызывают появление других носителей знания: мудрецов-философов, специалистов в математике и астрономии, строителей и т.п. Наиболее четко обособление знания проявляется в том, что его носители начинают оплачиваться, знанием начинают торговать, возникают профессиональные (платные) учители (каковым был Платон).
Со временем на основе эгодеятельности становятся доступными
Различие в происхождении этих модусов позволяет лучше понять отношение людей к богатству в обществах, находящихся на стадии варварства.
Так, представление о богатстве как общественном достоянии требовало от вождя щедрости (вплоть до расточительности), о чем свидетельствую литературные памятники. Король Зигмунд, созывая гостей на семейное торжество, дает знать в сопредельных землях через гонцов, «что дарит платьем и конем своих и пришлецов» [Песнь о Нибелунгах. 1975, с.362]. Фирдоуси описывает щедрые дары, которыми шах награждает своих князей-дружинников, престижные пиров и т.д. Щедрость воспевает Руставели: «Щедрость райская подобно древу райскому растет, … что отдашь – твоим пребудет, что оставишь – пропадет».
Щедрость обусловлена тем, что «вождь в архаическом обществе – олицетворение коллектива, выражение его воли и общественных потенций», а его имущество считалось «общественным достоянием либо отчасти, либо целиком» [Фроянов. 1996, с.70–71.]. И «взгляд на княжеское имущество как на общественное достояние» принуждал древнерусских князей к выполнению ряда обязанностей. По обычаю, они в случае опасности снабжали оружием и конями народное ополчение, устраивали престижные пиры, доступные для простых людей, щедро раздавали имущество и сокровища [Фроянов, Юдин. 1997, с.439].
При этом с давних пор считалось недостойным для знатного человека использовать богатство как средство приращения нового, еще большего, богатства. Это мнение было чрезвычайно устойчивым в общественном сознании. Так, Аристотель оправдывал ненависть к ростовщичеству, которое «делает денежные знаки предметом собственности», в результате чего «они утрачивают свое назначение», ибо деньги «возникли ради меновой торговли, взимание же процентов ведет именно к росту денег» [Аристотель. 1983, с.395]. Много позже Вебер отмечает, «что погоня за барышом …в центре капиталистического развития той эпохи, во Флоренции XIV и XV вв., этом рынке денег и капиталов чуть ли не для всего мира, казалась весьма сомнительной, во всяком случае, лишь терпимой» [Вебер. 1928, с.64]. Шекспир, выразил явно доминирующую тенденцию в общественном мнении, симпатизируя благородному и щедрому купцу Антонио, не берущему проценты с должников, и отрицательно относясь к ростовщику Шейлоку («Венецианский купец»). Ведь поэты «всегда бывают эхом своего времени» [Вольтер. 1989, с.545].
Устойчивое представление о необходимости для благородного человека быть щедрым побуждало его к щедрости и в тех случаях, когда богатство добывалось силой на основе эгодеятельности. С похвалой говорится об одном из героев скандинавского эпоса: «Щедро давал он верной дружине жаркое золото, кровью добытое» [Старшая Эдда. 2002, с.132]. Подобная щедрость имела также тот смысл, что верные вождю дружинники приобщались к его славе и удаче [Гуревич. 1972, с.196–199 и др.].
О втором источнике богатства – эгодеятельности – свидетельствуют распространенные в обществе симпатии к его присвоению силой. Отмечалось, что варвары предпочитают силой добыть богатство, нежели создать его собственным трудом [Энгельс. Т.21 с.164]. Военная добыча была важной целью их походов, и более цивилизованные соседи дружно отмечали, что варвары алчно жаждут чужого добра.
В литературных памятниках, хранящих воспоминания о варварских временах, высоко ценятся силовые методы в обретении богатства или имущества. Согласно древнеиндийскому эпосу, кшатрий «не пользуется тем, чего он не приобрел своей доблестью» или не «добыл отвагой», поскольку предметы удовольствий, «добытые отвагой, всегда радуют сердце человека, живущего согласно обычаям кшатриев». Настоящий кшатрий желает «наслаждаться царством, добытым силою своих собственных рук» [Махабхарата. 1976, с.168 и др.]. Зигфрид силой отнял сокровища нибелунгов. Ростем, персонаж «Шахнаме» силой добывает для шаха Кей-Кавуса сказочное царство Мазендаран. Победив дэвов, овладевает сказочным кладом Тариэл («Витязь в тигровой шкуре»). Северные варвары (викинги) следовали правилу: «Мы не воруем, мы отнимаем!». Видимо, основанная на силе присваивающая деятельность считалась варварами «благороднее» производительной.
Мирная эгодеятельность становится источником богатства, обретая вид меновой торговли. Хотя издавна в общественном мнении отрицательно относились к использованию богатства для приращения нового богатства, находились люди, поддающиеся притягательной силе золота («тот мудрен, у кого карман ядрен»). Возникала фигура купца, специализирующегося на обмене товарами с целью личного обогащения, ибо богатство как результат меновой торговли, «не имеет каких-либо пределов» [Аристотель. 1983, с.392–393].
Видимо, вопреки мнению Энгельса, в период варварства, а не цивилизации, возникает фигура посредника в обмене товарами, купца, соперничающего с вождем и знатью в этой сфере деятельности [Энгельс. Т.21, с.165]. Хотя купец часто лишался защиты соплеменников, превращаясь в изгоя, он компенсировал «социальную незащищенность» ловкостью, изворотливостью, личной энергией и инициативой, а также умением достигать компромиссы и способностью завязать «деловые знакомства» с нужными людьми. Для таких людей (в отличие от знати) богатство становилось главным, по сути, единственным модусом социальной значимости.
Связь богатства с эгодеятельностью проявляется и в хранении добытых сокровищ в тайных хранилищах. В текстах сказок и мифов часто встречается упоминание о кладе, спрятанном в тайном месте, часто в пещере. Прячут свои сокровища разбойники (в сказке об Али Бабе), вместе со сказочными сокровищами хранится волшебная лампа Аладдина и т.д. В реальной истории, северные варвары, норманны, топили в море или болоте золото и серебро, добытые потом и кровью, без расчета на дальнейшее пользование. Об этом свидетельствуют «болотные клады», находимые при мелиоративных работах в Скандинавии. Отражение подобного обычая нашло в «Песне о Нибелунгах», когда сокровища, добытые Зигфридом, были утоплены в Рейне. В русских и арабских сказках клад не просто прячется, но еще и заколдовывается, чтобы создать дополнительные трудности для возможных похитителей.