На следующую службу, в первых числах июля, приехали уже 14 человек. Он так же беседовал с ними, быстрого результата не ожидал, но надеялся, что успеет «по крайней мере бросить первые семена». Выслушав его внимательно, один молодой человек спросил: «Отчего это… я чего не хочу и не желаю думать и делать, то думаю и делаю?» Вопрос эскимоса несказанно порадовал отца Иоанна — если человек задает такие вопросы, значит, он размышляет, а «думать способны только умные». Он по опыту знал — говорить о вере нужно только с тем, у кого появились вопросы, есть предмет для разговора — значит, есть и надежда быть понятым и услышанным.
Отец Иоанн побеседовал с каждым из них и каждому задал вопрос: «Не желаете ли вступить в число верующих христиан?» Одиннадцать человек ответили согласием, двенадцатый сообщил, что хотел бы, — но он шаман. Это не беда, отвечал священник, если он перестанет шаманить, то может креститься. Тот согласился и уговорил тринадцатого, который тоже оказался шаманом. «А 14-й сказал: „Мне что-то не хочется быть христианином“, и я отпустил его с миром и уверением, что я никого не буду принуждать, а отдаю на полную волю. Итак, 13 человек диких по воле Всемогущего обратились усердно и добровольно, без всякого обещания и получения подарков и наград. (Кроме крестиков, по крещении им данных)».
На следующий день, при всеобщем стечении народа, он крестил в реке Нушагак 13 взрослых. Эскимоски-христианки приносили младенцев, и священник их тоже крестил в реке. «Жатвы здесь много и доброе дело», — заключил Вениаминов свой рассказ о начале Нушагакской общины. Дальнейшее просвещение эскимосов, считал он, сподручнее будет проводить священнику храма Воскресения Христова в Кадьяке — и добираться удобнее, и язык один.
Рассказывая о крещении эскимосов в письме Хлебникову, он подчеркивал: сие «прошу покорно не причесть мне в хвастовство» и признавался: им двигало лишь одно желание — «лично увериться» в возможности обращения, и он вполне убедился в этом. «И желание мое исполнилось в полной мере. Слава Богу! И благодарность вам, что вы мне доставили случай быть там».
Шли годы, и оставались тяготы житейские — забота о хлебе насущном для все возрастающего семейства, задержка компанией жалованья и продовольствия, необходимость ладить с приказчиками конторы, из которых редко кто не был любителем заложить за воротник, и все та же «вечная осень» островов. А еще — знакомые всем миссионерам и учителям сомнения в нужности своего служения.
По договору с компанией пребывание священников в Америке составляло пять лет, первый срок Вениаминова заканчивался в 1829 году. Летом 1828 года он подал прошение на выезд: «желаю увидеть свою родину, коей и дым сладок, как сказал наш почтеннейший и незабвенный историограф… Если служение мое здесь может быть полезно и заслуживает какую-нибудь награду, то я не прошу и не желаю никакой более, как только удовлетворения моих прошений. А ежели служение мое бесполезно, то прошу вывесть меня, как бесполезного». Однако стремления Вениаминова вернуться в Иркутск не одобрили правители компании, а еще более — ученые.
Первым о его переводе с Уналашки в столицу Русской Америки — Новоархангельск — начал ходатайствовать Литке, и причиной была заинтересованность Академии наук в исследованиях Вениаминова. «Как бы я желал, чтобы тебе удалось перевести его в Ситху, — признавался Литке в письме Ф. П. Врангелю. — Если это сбудется, то поналяг на него, чтобы он занялся языком колош с обыкновенною его основательностью. Это даст прекрасные результаты… Этот человек мне необыкновенно понравился. Жаль его, кажется, здесь не слишком любят; в моих глазах это еще ничего не доказывает. Я несказанно был бы рад, если бы ты его полюбил и мог бы удержать в том краю; его, кажется, вынудили уже оттуда проситься…»
Хлопоты ли Врангеля, ходатайство ли Литке или активное нежелание не чистых на руку приказчиков Уналашкинской конторы иметь рядом с собой молодого энергичного священника были тому причиной — только в ноябре 1834 года Вениаминов был переведен в Новоархангельск.
В современной жизни о тайнах говорят мало, да и самих тайн уже не осталось, а те немногие, что еще существуют, ученые со временем непременно исследуют и объяснят — и сомнений в том нет. Свой первоначальный, истинный смысл слово «тайна» сохранило в иных реалиях, где оно осталось основой, корнем слова «таинства», их сутью. Там под видимым действием совершается невидимое, и совершается самым непостижимым образом, так что осмысливать — не осмыслишь и объяснять — не объяснишь, — на то оно и тайна.
Вот так же трудно объяснить успех миссионерства Вениаминова. Вроде бы способы, которыми он побеждал язычество и невежество, были давно известны, ничего нового он на этом поприще не изобрел, но каким неодинаковым по результатам бывало применение этих средств: одни миссионеры едва успевали спастись от преследования язычников, после отъезда других новая вера забывалась и возвращались прежние шаманские камлания, а у Вениаминова — «и поле обильно, и жатва добра».
С тех пор прошло полтора столетия. Алеутскими островами владеет другое государство, но до сих пор в далекой, оторванной от России и будто приткнувшейся к краю света Уналашке потомки крещеных алеутов именуют себя православными и молятся перед теми же иконами, перед какими молился отец Иоанн, в построенной им церкви Вознесения. Поистине — тайна.
За десять лет жизни на Алеутских островах Вениаминов создал крепкую православную общину, составившую один из приходов Русской Америки. Всего же их было четыре, по числу промысловых контор компании: Уналашкинский, Атхинский, Нушегакский и Ситхинский. Среди прихожан Ситхинской церкви Архангела Михаила кого только не было — русские, креолы, алеуты, эскимосы, а вот крещеных тлинкитов или, как называли их русские, колошей — единицы. Когда в 1818 году индейцы убили двух вооруженных русских промысловиков, ушедших в лес срубить дерево, едва вновь не вспыхнула война. Тогдашний правитель Америки капитан-лейтенант Л. А. Гагемейстер, известный своими решительными действиями в кругосветках, и здесь поступил круто: на рассвете три баркаса с вооруженными людьми и короткоствольной корронадой, заряженной картечью, подошли к лагерю колошей. На одном из баркасов был молодой Ф. П. Литке, в ту пору лейтенант флота, и видел происходящее воочию.
Сначала вид заряженной пушки привел индейцев в панику. Но вскоре навстречу морякам вышло боевое каноэ со знаменитым вождем Катлианом, о котором при жизни и спустя столетие после его смерти ходили легенды. «Дабы держать колош в границах, — вспоминал Литке, — Г[агемейстер] приказал другому катеру, на котором была корронада, заехать с носа к колошенскому бату и навести корронаду прямо вдоль оного; зажженные фитили были готовы; четверо из колош в свою очередь приложились ружьями в тех людей, кои держали фитили». Все замерли.
— Зачем ты приехал, куцкекуан[13]?! — выкрикнул вождь. — Если убивать — тогда сними с меня медаль, ты сам мне ее повесил! — Он распахнул плащ на груди. — Убей меня одного!
— Мне не нужна твоя жизнь, Катлиан! Мы приехали не воевать. Выдай убийц моих людей!
Катлиан молча выслушал перевод, затем наклонился к молодому человеку, державшему одного из канониров на прицеле. Тот что-то сказал вождю.
— Киксади их не убивали! — Катлиан приложил руку к сердцу. — Мой племянник сказал, их убили воины кагвантаны. Твои люди рубили деревья на их земле.
Клан кагвантанов жил в селении Чаатлк-Ну на берегу Погибшего пролива, и то была не обычная деревушка из нескольких хижин, а настоящая крепость с десятью пушками, которые индейцы выменяли на меха и ровдуги (выделанные оленьи шкуры) у американских торговцев оружием. Здраво рассудив, Гагемейстер на штурм укрепления не пошел. В ситуации возникла пауза: и война не началась — и мира не было.
Оставался второй путь — переговоры — его и выбрал пришедший на смену Гагемейстеру С. И. Яновский, зять покойного А. Баранова. Решив, что погибших не вернуть, а мщение — удел варваров, он заключил с колошами мир по индейским обычаям: обменялся заложниками. К колошам поехали мальчики-креолы, индейцы прислали двух племянников вождя кагвантанов. По замыслу Яновского, так он сумел избежать войны, восстановил — пусть хрупкий — но мир, и приобрел толмачей колошского языка, которых в Ситхе остро не хватало. «Мы имеем пребольшую нужду в колошенских толмачах, — докладывал Яновский правлению компании, — должны все переговоры вести через колошенок, живущих у русских, которые преданы своим, переводят не то, что должно, а при этом колошам пересказывают все, что у нас делается…»
Мир с тлинкитами установился, мальчики через год вернулись домой, но правление компании осталось не довольно действиями Яновского, расценив их как уступку индейцам и проявление слабости. Хлебников был убежден, что колоши лишь внешне воздерживаются от открытых действий, но сердца их «наполнены мщением»: «Злейшие из них каждогодно занимаются планами о нападении на крепость… Они твердят, что мы заняли места, где жили их предки, лишили их выгод от промысла зверей, пользуемся в лучших местах рыбной ловлей». С правом индейцев иметь свою землю не поспоришь. Вот американцы и не спорили — после покупки Аляски и захвата Калифорнии они хладнокровно загнали индейцев в резервации, чем обрекли на вымирание, и без колебаний заняли принадлежавшие коренным народам земли.