В заключительной части своей грамматики Вениаминов приводит несколько записанных им алеутских стихов с переводом на русский.
Многие из записанных им стихов содержали рассуждения о вере и отличались соединением алеутского текста и русских слов. Особенно прославился своими сочинениями среди алеутов Иван Курбатов, живший в Бельковском селении на Аляске. Вениаминов познакомился с ним в 1829 году, а к моменту отъезда священника из Америки в 1834 году поэт сочинил уже целую книгу о Священной истории.
Записывал Вениаминов и алеутские песни. Разнообразием мелодий, правда, они не отличались, — он насчитал всего две-три, и ритм оставался неизменным во всех напевах. Пляска тоже была однообразной — при первом ударе в бубен приседали, при втором — приседали еще ниже, в паузе выпрямлялись. Вот и весь танец. «Пляшут без всяких правил во времени, порядке и числе лиц», — удивлялся Вениаминов. Но плясать, распевать песни, сочинять стихи и рассказывать сказки алеуты очень любили и с удовольствием наблюдали, как отец Иоанн слушает их и записывает.
Освоение русскими Америки шло рука об руку с распространением христианства и просвещения местного населения. Первую школу для алеутских мальчиков, где они обучались русскому языку, открыл в 1784 году Шелихов на Кадьяке. Алеуты охотно отдавали своих сыновей в обучение, с каждым годом число выпускников, знающих русский язык, росло, и в 1805 году школу преобразовали в училище. Со временем еще одно училище открыли в Новоархангельске.
С самого основания и школа, и училище существовали на средства жертвователей и компании, обучение и проживание мальчиков также оплачивала компания с тем условием, что выпускники должны были отработать несколько лет в Америке переводчиками, писарями, матросами, конторщиками, мастеровыми. Наиболее способных учеников отправляли в Иркутск и Петербург продолжать обучение, после окончания они возвращались в Америку.
Поскольку преподавателей из России не присылали, учительствовали в школе все, кто мог — промышленники, мореходы, миссионеры, возглавлял училище на Кадьяке долгие годы иеромонах Гедеон. Принял на себя звание учителя и смотрителя училища в Новоархангельске и отец Иоанн, когда прибыл в Америку с семейством.
Перебравшись на Уналашку, он продолжил учительствовать — в первый год набрал в школу 22 мальчика, на следующий год — 30. Сначала они обучались русскому языку, затем три года осваивали программу одноклассной церковно-приходской школы: Закон Божий, чтение, счет, письмо, церковное пение. Компания обеспечивала школу всем необходимым — бумагой, чернилами, карандашами, книгами, мальчиков одевали в зимнее и летнее платье. По предложению правителя Америки П. Е. Чистякова в 1820-е годы открылась школа с пансионом и для алеутских девочек, набирали их из самых бедных семейств, обучали грамоте, рукоделиям и ведению домашнего хозяйства. Как заметил Вениаминов, матери отдавали своих дочерей в обучение «с благодарностью к благодетелям». Грамотные алеуты шли служить в компанию, получали жалованье, окончившие школу алеутки выходили замуж за русских.
Не всё проходило в жизни училища гладко, и причины недовольства Вениаминова своей педагогической деятельностью зависели порой совсем не от него. «Вы пишите, что надеялись услышать о добрых успехах нашего училища, — отвечал он в 1827 году на письмо Хлебникова. — С прискорбием сердца скажу вам, что не таковы оказались успехи, каких надобно было ожидать… Жестокая ныне здесь бывшая зима, так что с половины октября и даже до марта нельзя было заниматься в училище, поелику в нем печки нет. А также недостаток бумаги писчей был немаловажною причиной. И ученики писали на песке прежде. Но сколь бы ни были сии причины обстоятельны и важны, все мне стыдно…»
Отцу Иоанну было стыдно, а приказчики, которые получали деньги на содержание школы и должны были позаботиться о печке и бумаге, — стыда не ведали. Самые лучшие начинания зачастую упирались в неисполнительность и останавливались без движения, а то и вовсе пропадали. В 1823 году офицеры и экипаж фрегата «Крейсер» собрали и пожертвовали значительную сумму на строительство церкви в селении Росс, как записал в своем калифорнийском дневнике Вениаминов, но с уходом фрегата в Кронштадт деньги бесследно исчезли.
Мы никогда не узнали бы о взаимоотношениях священника с местной властью, если бы не его письма Хлебникову, от которого он ничего не скрывал, да и сам правитель конторы порой давал такие поручения священнику, которые вовсе не подобали его сану, — но больше положиться было не на кого.
В 1829 году Вениаминову довелось познакомиться на Аляске с Федором Лаврентьевичем Колмаковым — личностью примечательной и всем известной в Америке. В его характере и поступках соединились черты как будто несоединимые и доведенные до крайней степени своего проявления: практичность и ловкость в торговле уживались с бескорыстным стремлением открывать новые земли; внимательность к людям и умение найти подход к любому, желание нести веру язычникам — со способностью пускаться во все тяжкие. Словом, типичный характер русского человека, который мог произрасти где угодно на просторах России. Но Колмакову суждено было родиться в Тобольске, столице огромного края, именуемого Сибирью. В молодости он уехал из родного Тобольска, добрался до Америки — и остался в ней навсегда.
Известно, что происходил он из семьи небогатых тобольских мещан, служил ямщиком, уже на Аляске познакомился с Барановым, стал его доверенным лицом и по его поручению совершил нелегкий и опасный вояж с Аляски в Иркутск. А с 1816 года стал жить в Америке безвыездно, женился на алеутке, которая родила ему сына Петра.
С ним он объездил всю юго-западную часть Аляски, исследовал Кенайский залив, сплавлялся на байдаре по рекам Кускоквим и Квыгым, по поручению компании основал одиночки (небольшие фактории) в бассейне этих рек, Ново-Александровский редут на реке Нушагак, который после его кончины в 1841 году переименовали в Колмаковский. Он прекрасно знал нравы и обычаи алеутов, в записках Хлебникова много интересных сведений сообщено «со слов Колмакова», эти рассказы выдавали в байдарщике человека умного и наблюдательного.
Вот, к примеру, как алеуты воспитывали детей: «Детей никогда родители не наказывают. Если взрослый сын сделал отцу какую-либо обиду, то отец, не выговаривая сыну, приглашает своего лучшего друга в баню, отдарит его чем-нибудь и наедине тихонько просит его, чтоб он сказал сыну, что [тот] поступил дурно и чтобы вперед того не делал». Или о подвигах промысловиков — алеутов: «Каждый собирает памятник своим промыслам. Так, например, от каждого убитого им оленя выбивает он зуб и пришивает те зубы на ремень в два, три и более рядов плотно один к другому и таковым ремнем опоясывается. Пояс этот имеет великую у них ценность и есть, конечно, верный знак достоинства промышленника».
Он прекрасно умел договариваться с алеутами, индейцами и эскимосами, (его сын был при нем переводчиком), одаривал их, вручал тойонам медали, выменивал и покупал у них меха с большой прибылью для компании. И везде крестил по праву православного мирянина «во имя Отца и Сына и Святого Духа». Число крещенных им превышало 60 человек!
Но была у этого необыкновенного человека весьма обыкновенная и пагубная страсть — любовь к «дурацкой воде». Хлебников знал о его пристрастии и пытался уберечь, как мог. Когда Колмаков заказал для себя в Новоархангельске ром, Хлебников бутылку прислал, но посылку вручили Вениаминову, с тем чтобы отец Иоанн выдавал Колмакову спиртное небольшими порциями. «Я вам дал слово не давать ему бедового напитка дотоле, пока не исправятся делами, но письмо ваше к нему, бывшее в пакете, изменило дело». И что же? Колмакову хватило совести не просить у священника, с которым они были едва знакомы, отдать бутылку, этот умелец находить выход из самых щепетильных ситуаций решил пойти на хитрость.
Он явился к Вениаминову, чинно поклонился, перекрестился на икону и сел на лавку.
— Отец Иоанн, я письмо от Кирилла Тимофеевича получил, — вынул из глубин синей сибирки сложенный лист бумаги и положил на стол. — Да прочесть не могу. Сделайте милость, скажите, об чем он пишет — вы его руку, верно, лучше мово умеете разбирать.
Вениаминов глянул на управляющего, тот отвел глаза, принялся старательно разглядывать складень на столе, мешки с грузом в углу, свои ладони с загрубевшей, как моржовая шкура, кожей.
— И какое же место вы, Федор Лаврентьевич, разобрать не можете? — Вениаминов взял письмо.