Наблюдая за алеутами день за днем, Вениаминов заметил в них упорство. Сибирякам эта черта характера хорошо знакома, они и сами ею обладают в полной мере — как упрутся во что-нибудь — не отстанут, пока не доведут начатое до конца. Имеет эта черта сибирского характера и свою неприглядную изнанку: насколько они упорны в хорошем деле, настолько же и в дурном. Жители островов оказались такими же несгибаемыми упрямцами.

Если алеут задумает сделать что-нибудь, не противное закону, он исполнит начатое до конца, невзирая ни на какие преграды, даже с риском для здоровья и жизни, и при этом не ожидая для себя никакой прибыли или награды. Но уж если заупрямится — никакие ласки и посулы его не тронут, даже страх наказания не заставит изменить намерения.

Вениаминов рассказал об одном таком случае дурного упрямства. «Девушка 15 лет по обстоятельствам принуждена была показать на одного человека в деле очень серьезном, совсем не имея понятия о следствиях этого, через девять лет открылось, что она показала совершенно ложно, по научению других. Но показавши один раз, она не хотела переменить своего слова и под жестоким наказанием говорила одно и то же».

Замечал Вениаминов и другие неприглядные черты характера алеутов. «Алеуты ленивы. Это надобно сказать прямо и без всяких обиняков… деятельны только на время». Раньше алеуты были неопрятны и нечистоплотны, женщины — поголовно неряхи, но познакомившись с русскими банями, все полюбили мыться и париться, так что готовы были каждый день топить баню.

Все население обоего пола любило крепкий табак, который не курили, но нюхали, он считался ценностью, и на него можно выменять что угодно. Познакомившись с водкой, некоторые так пристрастились к ней, что в их языке даже появились слова «пьяница» и «дурацкая вода».

«Главной склонностью» алеутов Вениаминов называл сластолюбие, о чем говорил их обычай иметь несколько жен, богатые люди и тойоны держали еще и наложниц из пленных. Было распространено у них и многомужество, нередко женщины имели двух мужей — главного и помощника, как его называли русские, «половинщика». Многомужниц никто не осуждал, даже наоборот, хвалили за расторопность и домовитость, потому что им приходилось готовить, шить одежду, чинить байдарки в двойном размере. Искоренять эти обычаи священникам было нелегко, требовалось время, но все же Вениаминов замечал, как с принятием христианства «появились границы этого порока».

Вениаминов обратил внимание на отсутствие у алеутов склонности к воровству, у них не было ни замков, ни затворов — всё на виду, — и очень заинтересовался таким явлением. Оттого ли не воруют, что некуда девать украденное? или из боязни наказания? — И то и другое он находил верным. Но почему алеуты не воруют даже из удальства, как колоши? Оказывается, по их вере (до крещения) воровство считалось делом постыдным и греховным. «Нельзя сказать, что они ничего не воруют. Нет! — почти каждый из них сам сознается в этом; но воровство у них так мелочно, так детско, что почти не стоит названия воровства». Кому как не отцу Иоанну было знать о мелких грешках тех, кого он исповедовал? Если бы он был заезжим миссионером, который приезжает на время, крестит, совершает требы и уезжает, то он не знал бы, что алеут возьмет чужое только в крайнем случае — если острая необходимость или голод его заставят, и ровно столько, сколько нужно для преодоления нужды. Но священник жил среди них, знал об условиях тамошней суровой жизни не понаслышке, видел, что голод — их ежегодный гость, он приходил к алеутам каждую весну. Когда запасы сушеной рыбы заканчивались, а ветры не позволяли выйти в открытое море, они голодали три-четыре дня подряд.

Если кому-то все же удавалось выйти в море, он раздавал добытое нуждающимся — «а не нуждающиеся никогда не будут просить» — и оставлял себе столько, сколько нужно, чтобы накормить свою семью. Алеут не ждал от других ни благодарности, ни платы, это было его естественным поведением. «Добродетель это или обычай?» — вопрошает Вениаминов, как будто вспомнив известную поговорку «выдали нужду за добродетель». — «Пусть и обычай, но нельзя не почитать его как в исполняющих, так и в учредивших такое святое обыкновение».

Вениаминов заметил, что алеуты, как и сибиряки, не любили обещать напрасно, но если уж обещали, то исполняли непременно. Он рассказал об алеуте Тараканове с острова Умнак, который подарил ему пару палтусей юколы, когда Вениаминов приплывал на остров, но спутники священника забыли подарок на берегу. Случилось это в августе, Тараканов убрал рыбу и стал ждать случая передать ее отцу Иоанну. Он не съел ее даже в голодные месяцы, в ноябре и декабре, когда в море выходили редко, и в январе передал подарок в целости и сохранности.

Если среди алеутов не было воровства ради обогащения, то не было и обычая судить за воровство и обман. Как-то Вениаминов стал свидетелем редкого явления, случившегося единожды за десять лет его жизни на Уналашке, — суда над алеутом, взявшим чужие торбасы (сапоги из оленьего меха). «Надобно было видеть эту забавную сцену. Бедный виновный стоял безответно, с поникшею головою, а взбесившиеся судьи, то есть все старики и пожилые, каждый порознь и все вместе, как петухи, подбегали к нему и с какими-то жестами, похожими на судорожные движения, делали ему жесточайшие выговоры: что он срамит всех алеутов, что им стыдно теперь приехать в гавань и пр…» Пристыдили — и разошлись. Вот и весь суд.

Размышляя о характере алеутов, Вениаминов пришел к убеждению: алеуты «всегда и при всех положениях довольны своим состоянием, а в случае нужды… надеются на свое терпение». Получается, алеуты — идеальные христиане, если они с рождения отличаются непритязательностью и кротостью? Чтобы у нас не сложилось восторженного и далекого от реальности представления об этом народе, отец Иоанн возвращает нас с небес на землю: алеут, оказывается, доволен своей жизнью оттого, что беспечен и ленив, «не заботится о завтрашнем дне, потому и достает только на один день». Отсюда происходят и незамеченные среди них стяжательство и стремление к богатству. И все же, в чем бы ни коренились причины аскетизма, довольства жизнью и терпеливости алеутов, которые с такой любовью подметил и описал Вениаминов, — эти черты помогали утверждению в них христианских добродетелей. «Терпеливость их и обычай помогать друг другу в нужде, суть такие превосходные качества, при которых очень легко и прочно можно утвердить в них истинное христианство. Материалы превосходны, лишь бы только были руки и средства».

Нельзя сказать, чтобы алеуты совсем не хотели улучшить свое состояние — «это не свойственно человеку. Но это их желание, в сравнении с другими образованными народами, чрезвычайно умеренно, слабо и, можно сказать, ничтожно». Вениаминов не случайно сравнил здесь алеутов с образованными народами. В цивилизации, где всё взвешено, измерено и подсчитано, на алеутов, живущих в нищете, могли смотреть лишь с одной точки — сверху вниз, объясняя их непритязательность неразвитостью: дикарю потому-де ничего не нужно, что он пещерный человек и живет на краю света, а там и взять нечего.

Иное дело «культурные» люди, им всегда есть к чему стремиться, чтобы обеспечить всем необходимым себя и свое семейство. С одним таким «культурным» человеком, который, наверное, тоже искал достатка для своей семьи, Вениаминов встретился в Петербурге в 1840 году.

Это был чиновник Духовной консистории, куда Вениаминов явился для прописки паспорта. Поглощенный государственными заботами sub-ego-cuius, как назвал его Вениаминов (то есть подьячий — sub — под — ego — я — cuius-чей), будто не замечал сидевшего перед ним священника. А между тем отец Иоанн, по собственному признанию, «не без греховного помысла» рассчитывал на внимание — по Петербургу уже ходили о нем слухи, его называли не иначе как «Вениаминов-американец», к тому же не заметить могучего роста осанистого батюшку с наградами на груди — редко встречающимися у священников его возраста наперстным крестом и орденом Святой Анны — было невозможно.

— Что вам надобно? — наконец, устав не замечать посетителя, обратился к нему чиновник.

— Я из Америки, прошу прописать мой паспорт.

Напрасно Вениаминов рассчитывал на внимание, известность и внушительный вид — этим подьячих не пронять, у них свое мерило значимости. Чиновник молча положил паспорт на стол и начал сверху накладывать бумаги, демонстрируя сверхъестественную загруженность.

— Господин столоначальник! — не выдержал отец Иоанн. — Сделайте одолжение, не задерживайте меня, я еще должен успеть сегодня с визитом к митрополиту и обер-прокурору Синода.

Не поднимая глаз от бумаг, чиновник буркнул безо всякого почтения:

— И без вашего паспорта много дел, — и начал очинивать гусиное перо. Обмакнув его в чернильницу, он вывел на листе бумаги цифру «25» — и придвинул листок священнику. К этому времени Вениаминов-американец знал уже все диалекты алеутского и колошского языков, составил словари и написал грамматику, умел говорить на латыни с католиками-миссионерами на богословские темы, научился договариваться с приказчиками Российско-американской конторы и командирами военных кораблей. И только язык чиновников-мздоимцев остался ему незнаком!