Первоначально Вениаминов назначил немалую цену органу — 500 рублей, но изготовление оркестриона требовало дорогих материалов — красного дерева для отделки, отлитого органного ключа, выточенных винтов и пр. Чуть ниже в письме он называет уже другую цену — 400 рублей и добавляет, видимо, наскучив этой торговлей: «…а, впрочем, предоставляю в полную вашу волю и прошу считать его как бы вашей собственностью». Хлебников был человеком практичным и в торговле опытным, потому отец Иоанн и доверил ему продажу механизма, он и в других, более деликатных вопросах с ним советовался.
В том же письме он просил Хлебникова скрыть имя мастера органа, объясняя это появлением возможных кривотолков: «…могут подумать, что нужда в содержании или бедное жалованье мое принуждают меня делать органы и торговать ими и проч., или я не занимаюсь своею существенною должностью, а употребляю время на стяжание имения… Итак, всегда, кажется, будет лучше, если не узнают моего имени, а паче звания». Но и здесь он не настаивал, не считал свое мнение истиной и оставлял все на усмотрение Хлебникова, к которому испытывал «почтение и благорасположение».
Известно, что орган, изготовленный Вениаминовым, до монахов дошел, и особенно им понравился валик с плясовой музыкой, где был записан «Камаринский». Они с радостью купили орган и сразу же заказали еще один: «…если он дойдет сохранно, т. е. не испортившись сам собою (как я думаю), будет угодно падрам Reverendis Simis Patribus (почтенным Святым Отцам. —
О миссионерской деятельности иезуитов и францисканцев в Америке Вениаминов был наслышан от моряков — как уже говорилось, индейцев ловили, насильно крестили и заставляли работать на благо церкви и ее служителей. Литке вспоминал, как они обедали у губернатора в саду под звон кандалов индейцев, работавших неподалеку, и никто из испанцев не испытывал при этом никаких угрызений совести.
Вениаминов слышал рассказы о фанатизме католиков и ненависти к ним индейцев, но как миссионер, проживший не один год среди «диких» и много чего насмотревшийся, желал все увидеть собственными глазами. Первой миссией, куда он направился, была миссия Сан-Рафаэль, основанная в 1817 году. «И здесь я в первый раз увидел католическую церковь и монаха Францисканского ордена». Настоятель миссии не говорил по-русски, отец Иоанн не знал испанского, и пришлось им объясняться… на латыни. Вот когда пригодился «мертвый» язык, зубрежка которого так надоедала в семинарии! Вениаминов порадовался, что занятий древними языками не пропускал, и объяснялся с отцом настоятелем «сколько мог».
Следующей на его пути была миссия святого Франциска, затем — Сан-Хосе, где они гостили пять дней, так что у отца Иоанна появилась возможность внимательно рассмотреть все здания и постройки, заглянуть в мастерские, побывать в школе, погулять по фруктовым садам, попробовать персики и виноград. «Миссии все построены весьма единообразно, — записал он в журнале, — а именно — главное, называемое „миссия“, есть большое четырехугольное здание, имеющее в середине двор, сложенное из нежженых кирпичей и крытое черепицей. Одна сторона отделяется для церкви, другая — для падре, а прочие — или кладовые, или мастерские. Подле нее тянутся несколько корпусов из такого же материала для индейцев — особо для женатых и особо для холостых».
Вениаминов несколько раз присутствовал на католической мессе, с любопытством разглядывал утварь, ризницу, видел погребение по католическому обряду, крещение младенцев. Он узнал, что настоятели миссий так же, как и он, изучали языки местных племен, правда, ни письменность для них они не создали, ни переводов Священного Писания, но учили грамоте и молитвам мальчиков в школах — единственных учебных заведениях во всей Калифорнии, обучали индейцев земледелию и садоводству. Он расспрашивал, сравнивал, размышлял. Обратил внимание, что отцы-францисканцы сами лечили заболевших индейцев и тем завоевывали их расположение. Поэтому, став митрополитом, он предложил в семинариях сократить число светских наук и вместо них ввести обучение азам медицины, напоминая — многие «апостолы… прежде врачевали, а потом учили». И еще ратовал за изучение местных языков, например, якутского, который в Якутии будущим миссионерам более нужен, нежели французский или немецкий.
Настоятель миссии Сан-Хосе падре Хосе Мария Гонсалес оказался человеком радушным, гостеприимным, словоохотливым, отец Иоанн характеризовал его как «образованнейшего и добрейшего из всех его собратий даже по всей Калифорнии». Падре охотно отвечал на вопросы православного священника и, «по благосклонности своей ко мне, почти ничего не оставил такого, чтобы мне не показать». Конечно, Вениаминов сравнивал калифорнийских индейцев с колошами и заметил, что первые хотя и отличались более миролюбивым характером, но способностей колошей не имели, были вовсе не развиты — «едва ли умеют объяснить что-нибудь». Да и какая может быть развитость у тех, кто живет закованным в кандалы?
После революции в Мексике и последовавшей вслед за ней секуляризацией католические миссии к 1837 году одна за другой лишились права иметь индейцев-рабов. Когда Вениаминов был в Калифорнии, из двадцати одной миссии это право сохранилось лишь за двумя — Сан-Хосе и Санта-Клара. Мнение Вениаминова о революциях известно, не изменил он его и после бесед с падре. «…правительство Мексики отобрало индейцев, дав им свободу гражданства или, сказать справедливее, свободу лениться. Но сия миссия весьма хорошо устроена, и индейцы очень довольны настоящим падрою, который их кормит довольно сытно и порядочно одевает». А вот правительство Мексики не предоставило индейцам ничего — ни работы, ни школы, ни лекарей, ни защиты от американских пиратов — только гражданство.
Из замечаний отца Иоанна вовсе не следует, что он был сторонником рабства — отнюдь. В 1840-е годы, став архиереем, он советовал руководству компании не привозить в Америку крестьян из России, потому что те плохо переносили местный климат, а выкупать рабов у колошей, крестить, учить, давать работу и свободу. Напомним, в России юридическая зависимость крестьян от своих владельцев будет отменена лишь 20 лет спустя, в 1861 году.
А вот в соседних с Калифорнией Соединенных Штатах рабство будет цвести пышным цветом еще долгие годы, и на Севере, и на Юге, где на плантациях использовали исключительно труд чернокожих. При этом содержание одного работника хозяину обходилось всего в 15 долларов в год, и было выгоднее не лечить, а покупать новых рабов вместо заболевших. И первый шаг к отмене рабства в США — чисто формальный, мало что изменивший в жизни чернокожих — будет сделан лишь в 1865 году.
В Ситхе Вениаминова ожидало радостное известие — Академия наук наградила его грамматику алеутского языка Демидовской премией. Теперь надлежало выправить текст грамматики («Ах! Что-то с нею, с моею бедною и глупою дочерью сделалось или делается!»), напечатать в Петербурге, желательно, конечно, «под своим надзором» — поскольку ни наборщики, ни редакторы, ни цензоры алеутского языка не знали и отпечатанный прежде Катехизис содержал множество ошибок и досадных опечаток. «…я намерен досовершить по возможности то, что я сделал для лисьевцев, т. е. снова перепечатать Катехизис. Вот самая побудительнейшая и единственная причина быть мне в Петербурге. И в обеспечении всех издержек, нужных как на напечание, так на переезды, прожитие, я ныне отчислил сумму и покорнейше прошу вас, — писал он Хлебникову, — если возможно, вместо банка принять оную в капитал компании, это даст мне лишнее средство ознакомиться с Петербургом».
Итак, Вениаминовым двигало не столько желание посмотреть столицу, сколько необходимость печатать, с разрешения Синода и под своим наблюдением, Священное Писание для алеутов и колошей. Для этой цели он откладывал деньги из своих и без того небольших доходов. До Петербурга можно было добираться двумя путями: через Сибирь или морем, точнее океанами — Тихим и Атлантическим. Идти кругом света, как он признавался, была его «любимая мечта», сибирский характер, унаследованный от предков-первопроходцев, не давал покоя, не позволял сидеть на одном месте. К тому же кругосветка принесла бы ощутимую финансовую поддержку семье Вениаминова, в которой воспитывалось семеро детей, — всем участникам после завершения похода платили двойное жалованье. Он написал прошение, чтобы его взяли на казенное судно (одного, без семейства), даже «на матросской порции, лишь бы только взяли». Компания его прошение удовлетворила.
В 1838 году он отправил детей, жену и мать в Иркутск, получил благословение и рекомендательные письма в Святейший синод от преосвященного Нила (впоследствии архиепископа Ярославского) и вместе с дочерью Феклой ступил на палубу корабля «Николай». «…боюсь, чтобы не хлыстнуться», — высказывал он в письме свои опасения, употребив сибирское словечко, что означало «упасть, поскользнувшись». Нет, он не поскользнулся — все 7 месяцев и 14 дней кругосветного плавания прошли замечательно. Посетили Гонолулу, Сандвичевы острова, видели мыс Горн, восхищались природой Таити, он шутливо опроверг поговорку «понимает, как свинья в апельсинах»: «сколько мне пришлось наблюдать за свиньями острова Таити, то они, при множестве там фруктов, всегда отдавали преимущество апельсинам», заходили в Рио-де-Жанейро и через Атлантику в июне 1839 года пришли в Кронштадт.
В Петербурге и Москве он собирал пожертвования, церковную утварь, облачения, иконы для церквей и часовен в Америке, в домах знакомых — Свербеевых, Чаадаевых, у Шереметевых на Воздвиженке, на Троицком подворье, где он останавливался, — везде рассказывал об алеутах и колошах. Многие, кому довелось его видеть и слышать, разделяли мнение митрополита Филарета (Дроздова): есть «в этом человеке что-то апостольское».
В 1839 году, на Рождество Христово, его возвели в сан протоиерея соборной церкви Святого Михаила Архангела в Новоархангельске, а еще через год, когда он овдовел и принял постриг с именем Иннокентий, его рукоположили во епископа Камчатского, Курильского и Алеутского. И как когда-то неожиданным для него самого оказалось его решение ехать в Америку, так неожиданным оказалось и решение Синода поставить его во главе новой — самой обширной в России — епархии. «До 6-го ноября 1840 года, т. е. до того времени, как я стал сбираться ехать в Америку, ни речи, ни мысли не было ни у кого об учреждении архиерейской кафедры в Америке», — вспоминал он.
…Весна 1842 года оказалась холодной, ветреной и поздней даже для Аляски, она как будто не желала приходить в этот охваченный белым безмолвием край, где в конце мая не зеленело еще ни кустика, ни травинки и только глыбы льда все наносило ветром и течением к берегам, не давало забыть суровую зиму, какую не помнили уже лет двадцать здешние старожилы. Иннокентий плыл из Новоархангельска на бриге «Охотск» с экспедицией лейтенанта Загоскина к своему любимому острову Уналашка. Восемь лет прошло с тех пор, как он прощался со своей паствой, уезжая на Ситху и думая, что не вернется сюда никогда. Кто жив среди его знакомцев? Как изменились алеуты? В Ситхе они теперь стараются походить на русских — мужчины ходят в куртках и сюртуках, женщины — в ситцевых платьях, у замужних головы платками покрыты. Лаврентий Загоскин, с которым отец Иоанн познакомился накануне отплытия, обратил внимание на то, что алеутки стремятся выйти замуж за русских или за креолов. А 15 лет назад, вспоминал отец Иоанн, алеуты русских еще сторонились.
Он осматривал берега, вдоль которых вместе с семьей плыл в первый раз на Алеутские острова. Вот знакомые очертания острова Угамок, до Уналашки уже недалеко осталось. «Сегодня 25 мая, — подсчитывал он, — значит, успею». Ему хотелось прибыть на остров 27 мая, накануне праздника Вознесения, чтобы служить в построенной им вместе с алеутами церкви. Однако мы предполагаем…
Внезапно воду под кливером зарябило, да так сильно, будто течение переменилось, но Вениаминов, присмотревшись, определил: нет, это не течение, такая рябь с наветренной стороны — верной признак грядущей бури. Он прекрасно знал все особенности местного «царства ветров», где и полчаса одинаковой погоды не бывает, а если задует северо-западный ветер, не то что погода — время года поменяется! Командир брига был наслышан о Вениаминове-американце и спорить не стал: едва успели убрать бом-брамсели, как с северо-запада налетел ветер такой силы, что море вмиг побелело, а могучий бриг уложило бортом на воду. С трудом команде удалось выпрямить судно, и всю ночь и следующие сутки никто не спал, сменяясь, удерживали бриг в проливе, не давали ветру вынести его в океан. Наконец, 27 мая ветер поменялся и шквал отступил. «Охотск» обогнул остров Акуан и благополучно спустился к гавани. А уже вечером того же дня Вениаминов служил всенощную в церкви Вознесения.
«Нет слов, — вспоминал Загоскин, — для выражения тех чувств, которыми были преисполнены туземные жители при встрече своего владыки». Восемь лет назад они прощались с ним навсегда, и вдруг он здесь, да еще первым епископом Русской Америки! «Не было слушателя, который бы не прослезился от умиления и радости при кратком приветственном слове святителя». Так Иннокентий вновь вернулся туда, где начинал свой миссионерский подвиг.