Осмотрев классы, лазарет, который почти всегда пустовал, император обратился к директору корпуса, герою Сенявинской кампании П. М. Рожнову:

— А где у вас дортуары?

Слово «дортуар», обозначавшее спальню в учебных заведениях, употребляли редко, и то ли убеленный сединами директор не знал его, то ли не расслышал, но ответил невпопад:

— Вокруг всего корпуса, ваше величество.

Его ответ еще долго гулял среди кадетов и был предметом их нескончаемых шуток. Несмотря на случившиеся во время его посещения казусы, император остался доволен и директором, и учителями, и условиями жизни в корпусе. А вот внешним видом будущих морских офицеров — нет. И на следующий день перед строем гардемаринов и кадетов зачитали приказ по корпусу, который потом пересказывало не одно поколение: «кадетов выбрить, выстричь, дать им бодрую осанку и молодецкий взгляд».

Шутки шутками, но моряки, сравнивая отношение к флоту двух императоров — Александра I и Николая I, — неизменно отдавали должное младшему из братьев. Как написал Загоскин, «молодой государь постиг значение флота для своего государства». Николая I можно было бы упрекнуть в политических просчетах, но выделение им немалых средств на постройку новых кораблей, появление мощного Черноморского флота с его базой в Севастополе, который так раздражал Францию и Великобританию, русские моряки оценили должным образом. «Воля императора возродила флот, влила дух», — говорил Загоскин.

Обучение в корпусе Лаврентий окончил в 1826 году шестым по успеваемости — среди восьмидесяти — и, получив звание мичмана, отправился служить в Астрахань, в Каспийскую флотилию.

Начало своей службы Загоскин описал в рассказе «Воспоминания о Каспии», напечатанном в 1836 году в журнале «Сын отечества». Рассказ автобиографичен, но написан от лица вымышленного героя Зорского. Такой прием позволил Загоскину «олитературить» свои воспоминания, придать реальным событиям большей художественности, яркости и занимательности. Правда, исследователям его биографии приходится просеивать сквозь сито подлинности описанные в рассказе события, но зато «Воспоминания…» много говорят о литературных способностях автора, отражают его чувства и впечатления.

Итак, после окончания корпуса герой рассказа сначала едет домой, в отпуск. Отвыкнув за годы учебы в корпусе от женского общества, он почти месяц привыкал к сестрам, а «прочих женщин бегал, как огня». Отдохнув, отправляется к месту службы, в Астрахань. Вместе с ним едет его дядька Сергей — этот Савельич Загоскиных был «золотой человек». «Помню, бывало, как он в деревне стриг меня с братом, потом овец, потом шил платье сестрам, потом учил грамоте комнатных мальчиков». Не мудрено, что такого на все руки мастера отправили с молодым человеком, уезжавшим служить на границу.

Каспий, который в древности называли Хвалынским морем, и Астрахань еще в далеком XVI веке стали южными форпостами России. Там хозяйничали казаки, селились отставные солдаты и однодворцы и на степных приволжских берегах проживали вместе русские, татары, калмыки, греки, выше по Волге получали земли при Екатерине Великой немецкие колонисты.

Астрахань была полуевропейским, полуазиатским городом. Золотые кресты древних соборов Астраханского кремля соседствовали с полумесяцами на куполах мечетей, дома русских, весело глядящие на улицы окнами с разукрашенными ставнями, чередовались с домами татар, которые скрывали от посторонних глаз глухие заборы. По немощеным улочкам катили щегольские коляски, сновали купеческие тарантасы, тарахтели татарские телеги, скакали всадники верхом на лошадях и неспешно ступали груженные тюками верблюды.

Добавляло экзотики и близкое соседство с Персией: астраханские мужчины носили шелковые халаты, в домах висели ковры, рядом с которыми стояли низенькие оттоманки со множеством подушек, а на них сидели хозяин с гостями, сложив ноги калачиком. Все это многообразие напоминало пестрое восточное покрывало, разноцветные нити которого, переплетаясь, создавали неповторимый узор. Мичман Загоскин не раз вспоминал на Каспии строки из поэмы Пушкина:

Вскоре он и сам ощутил своеобразие природы низовьев Волги, где у самого Каспия она делится на множество рукавов, образуя затоны, в которые по весне приходит нереститься осетр, почувствовал в полной мере маету полуденного зноя, когда и дождь не приносит желанной прохлады, услышал таинственную, загадочную тишину затонов, покой которых нарушают лишь шуршание камыша о днище лодки да крики фазанов, увидел серебро сверкавшей на солнце чешуи двухаршинных осетров, едва выловленных и тотчас разделанных на берегу. И узнал, каково это, когда вездесущий песок хрустит на зубах, забивает глаза и нос, просачивается сквозь ставни, едва задует юго-восточный ветер.

Мичману предстояло принять под свое командование шкоут — так в Астрахани называли «всякое мореходное судно, подымающее более 1000 четвертей муки». Это он напишет потом, спустя много лет, а когда в 1826 году отправился на поиски своего шкоута, то понятия не имел, как выглядят торговые суда. Проехав 20 верст от города, как было указано в предписании, он не нашел ничего похожего на «Святую Марию» — так назывался его шкоут. Следующие десять верст он «бестолково мыкался в многочисленных рукавах Волги, заплывая из одного ее колена в другое». Когда, наконец, встречные указали командиру его корабль, «кровь хлынула мне в голову, кажется, я покраснел». «Как теперь помню эту корму с двумя окнами, украшенными резьбою», точно в крестьянском доме Московской или Владимирской губернии, под окнами две фигуры «с открытой грудью, с рыбьими хвостами, с когтями и коронами на головах держали рог изобилия: цветы, рыбы, животные, всякая дрянь сыпались из него в пространство между окнами». Под стать корме были и мачты — на клотике грот-мачты восседал петух с распущенным хвостом, похожий на фазана. Здесь же, на баке, жил и настоящий петух, служивший будильником. Да, не таким мичман представлял в мечтах свой первый корабль. Как же он предстанет на мостике этакой разукрашенной посудины перед знакомыми офицерами в Астрахани? А если его и барышни увидят? В тот момент он, наверное, пожалел, что не остался служить на Балтике.

Каюта командира по живописности не уступала корме: посреди райского сада гулял персидский шах в окружении оленей, волков, коров и собак, а на стене, рядом с кроватью под пологом, «была изображена Сусанна, выходящая из купальни в натуральном неглиже», и подглядывающие за ней старцы, которые сидели «в персидских папахах с отверстыми ртами, выпускающие каждый по ярлычку с подписью: чохякши» — что означало полное одобрение. Если на палубе мичман изумлялся и краснел, то при виде каюты расхохотался.

После осмотра корабля пришла очередь его знакомства с командой. На шкоуты набирали вольнонаемных рабочих, которых именовали «мазуры». Когда команда выстроилась на палубе, то мичман увидел «поэму Пушкина „Разбойники“ в лицах». Кого там только не было! — татарин, калмык, армянин, астраханский мещанин, однодворец, бурлак и «чиновник 14 класса, зарекшийся не пить и не отыскивать бесчестья». Одеты они были кто во что горазд: бурлак в красной рубахе, чиновник в платье, забрызганном чернилами, калмык «почти безо всего».

Возглавлял эту разношерстную компанию лоцман, высокий, лет тридцати мужчина с красиво подстриженными в скобку волосами и окладистой бородой. Александр Михайлов — так звали лоцмана, уроженца Астрахани — одет был в красную персидского шелка рубаху, синие шаровары, заправленные в сапоги, на плечи по местной моде был накинут синий халат, рукава и полы которого оторачивал розовый коленкор.

Выяснилось, что Михайлов неграмотный, но его неграмотность не так удивила мичмана, как способность лоцмана обходиться без карты.

«— А как вы плаваете? — изумленно спросил выпускник морского корпуса.

— Да вот, барин, по лоту да по горам, — отвечал лоцман. — Кавказ куда далече виден».