Вскоре мичман убедился в справедливости поговорки о том, что одежка, по которой встречают, еще ничего не говорит о дельности человека. Народ в его команде был все здоровый, работящий, кроме чиновника, но и того приспособили к делу — «он служил им вместо гуслей». А лоцман оказался настоящим самородком мореходной науки. Он не только знал наизусть все россыпи и середки — так называли на Волге речные мели в устье и в середине реки — но и учил мичмана местному диалекту, без знания которого начинающему капитану пришлось бы туго.
«— Скоро ли дойдем мы до Харбайского селения? — спросил я лоцмана.
— Да вот пройдем ерик, что налево-то, потом обогнем вот тот рыночек, тут и видно будет Бирючью косу, а тут и ям и брандвахта; да когда б не могильный бугор, так с этого же яра можно было бы видеть карантин».
На каждое слово требовалось объяснение. Ериком называли на Волге малый проток, рыночком — речной мыс, яром — крутой берег, а ямой или ямом именовали глубокое место, окруженное со всех сторон отмелями. На Аляске Загоскин нет-нет да и вставлял в описание американской жизни астраханские словечки, называя заимки «караван-сараями», а речные отмели «середкой». Вскоре он привык и к своему шкоуту, и к новому месту, научился вязать сети и не бояться укусов змей, спасаться ночью от гудящих комаров в пологе и даже получать удовольствие от местной кухни: «уха из стерлядей с пельменями, жареная осетрина составляли простой их обед». От такого «простого обеда» не отказались бы не только в его родной Пензе, но и в самой столице, и как, должно быть, часто он вспоминал его в голодном походе на Аляске!
Водить корабли на Каспии оказалось делом непростым, особенно шкоуты, которые «плавают, как летают гуси — только по прямому направлению». Опытные моряки знают, какой ветер несет отраду, а какого нужно опасаться. На Черном море осенью и зимой свирепствует бора, погубившая немало людей и кораблей, на Байкале с севера гонит волну баргузин, на Аляске пробирает до костей близзард, и на Каспии нет-нет да и потянет с русских равнин холодком. Зато с юго-востока летом всегда веет теплый и легкий ветерок — не ветер, удовольствие! Астраханцы именуют его «чурешнин». «Почему так?» — спросил Загоскин и получил ответ: «Персы пекут лепешки-чуреки, потому и ветер оттуда называют „чурешнин“».
Но случались на Каспии и шторма. «…Море кипело, облака то в исполинских размерах, то раздробленные, напирали, гнали друг друга, невозможно было поставить паруса, править их по курсу, при ужасных рысках судна мы черпали воду то наветренным, то подветренным бортом…» Там молодой командир узнал всю справедливость еще одной поговорки: «Кто на море не бывал, тот Богу не маливался…» После того шторма даже некрещеный калмык обещал поставить свечку Николаю-угоднику.
В июле 1826 года Персия объявила войну России. 60-тысячная персидская армия, возглавляемая Аббас-мирзой, вторглась на территорию Нагорного Карабаха. После того как Персия в 1813 году утратила Восточное Закавказье, Британия всячески подстрекала шаха к войне с Россией. Шах колебался, но денежная субсидия в 200 тысяч туманов помогла ему принять решение, и вскоре в портах Персии уже выгружали оружие с английских кораблей.
Боевые действия на Кавказе против персидской армии вел 12-тысячный Отдельный Кавказский корпус под командованием Алексея Петровича Ермолова, а с 1827 года руководство корпусом принял генерал Иван Федорович Паскевич. Суда Каспийской флотилии доставляли из Астрахани боеприпасы и продовольствие в порты Сальяны и Божий Промысел на Куре. «Персидская война открыла новую деятельность в Каспийском море, — вспоминал Загоскин, — все купеческие суда жителей Астрахани наняты были казною». Поступил в распоряжение командования и шкоут «Святая Мария».
В июне 1827 года Загоскин вышел с грузом из Астрахани, направляясь в Сальяны. Порт охраняли всего две роты Каспийского батальона, которых персы отрезали от расположения основных войск корпуса, и они, сидя без боеприпасов и продовольствия, со дня на день ожидали нападения персов, знавших об их бедственном положении. Надо ли говорить, что Загоскина на его шкоуте каспийцы встретили как ангела-хранителя.
Получив боеприпасы и подкрепление, офицеры предложили мичману сделать попытку прорваться к нашим войскам. Вооружение шкоута составляли фальконет и пушка на носу — не ахти какая мощь, но Загоскин «брызнул в них картечью — они удалились на благородную дистанцию» — так он шутливо описал это удалое дело. Артиллерии у персов не было, атаковать они не решились, и вскоре шкоут, поднявшись вверх по Куре, достиг расположения отряда полковника П. Е. Кромина.
В сентябре Загоскин вновь совершил рейд по Каспию: доставил припасы из Астрахани в Сальяны, на обратном пути забрал груз из Баку и вернулся в Астрахань. Участие мичмана Загоскина в боевых действиях Николай I отметил выражением ему «высочайшего благоволения», медалью «За персидскую войну» и выдачей в 1832 году годового жалованья.
Вместе с окончанием войны завершил свою двадцатилетнюю службу и шкоут «Святая Мария» — севшее на мель судно хозяин бросил догнивать в камышах Каспия. А Загоскин перешел на сторожевой гардкоут. В 1831 году мичман стал адъютантом командира Астраханского порта и Каспийской флотилии контр-адмирала Д. Л. Челеева, на следующий год был произведен в лейтенанты и назначен командиром парохода «Аракс». Казалось бы, все складывалось как нельзя лучше.
В июне 1833 года он получил задание отбуксировать на своем пароходе два бота в Астрахань. Встали на якорь у села Семирублевое, что в дельте Волги. Офицеры ботов провели вечер у Загоскина на пароходе, ночевать отправились на свои корабли. Ночью на «Араксе» случился пожар, пароход сгорел за четверть часа, к счастью, команда успела спастись.
Комиссия из Петербурга, расследовавшая происшествие, установила, что пожар произошел от непогашенной в пассажирской каюте свечи. Загоскин своей вины не признал. Военный суд вынес суровый приговор: двух нижних чинов, которые, выгораживая командира, давали ложные показания, расстрелять, «прочим отсечь по два пальца», Загоскина разжаловать, лишить дворянства и «казнить смертию».
Челеев первым вступился за своего адъютанта — обратился с письмом в Морское министерство и просил учесть возраст, боевые заслуги и неумышленный характер преступления. Военный губернатор Астрахани также просил начальника Главного морского штаба князя А. С. Меншикова о снисхождении офицеру сгоревшего парохода и его команде. Написал рапорт Меншикову и сам осужденный, где осмеливался «умолять вашу светлость о защите несчастного».
В 1834 году Адмиралтейский совет постановил: поскольку подлинного виновника установить не удалось и пожар случился не по злому умыслу, вина Загоскина состоит в небрежном исполнении своих обязанностей. В итоге лейтенанта разжаловали в матросы 2-й статьи, унтер-офицеров — в рядовые, нижним чинам в качестве наказания зачли их пребывание под арестом во время следствия. Убытки в размере 11 тысяч рублей приняли на счет казны. Буквально через неделю император смягчил наказание — Загоскина разжаловали без лишения дворянства. Спустя еще три месяца, в канун Пасхи, ему вернули прежний чин и назначили служить в 9-й флотский экипаж на Балтийское море.
Наказание-то смягчили — а след остался. Если бы речь шла о рядовом нарушении дисциплины, никто бы о нем потом и не вспомнил; даже такие прославленные моряки, как Нахимов, в молодости не избежали гауптвахты. Но о командире, который не уберег свой корабль в мирное время, говорили долго, и пятно ложилось на всю жизнь. Восстановить свое доброе имя можно было, лишь совершив подвиг — не меньше. «В минуту получения прощения, — признавался Загоскин в 1846 году, — я дал обет принести все свои способности и жизнь пользам служения отечеству».
На Балтике, где Загоскин отслужил после несчастья четыре года, проявить себя было трудно: там главным образом демонстрировали образцовое содержание кораблей перед императором. Кто жаждал активной деятельности, переводился на Черное море — там Кавказ кипел боевыми действиями и Черноморский флот, крейсируя вдоль берегов, защищал гарнизоны фортов от нападения горцев. У черноморских моряков, как говорил адмирал М. П. Лазарев, была в то время «самая лихая служба». Перед Загоскиным было два пути — или просить перевод с Балтики на Черное море, что в то время приравнивалось к ссылке в Сибирь, или отправиться дальше Сибири — в Америку. Помог случай — и Загоскин поступил на службу в Российско-американскую компанию.
Приехав в Новоархангельск и ознакомившись с тамошней службой, он увидел: здесь можно совершить то, к чему он так стремился. Он сообщил главному правителю колоний Ивану Антоновичу Купреянову, с которым был знаком еще по службе на Каспии, «о готовности принять на себя обозрение неизвестных стран внутренности наших владений». Его стремление вполне совпадало с задачами компании, и Ф. П. Врангель, который занимал на тот момент должность одного из директоров Главного правления, дал свое согласие. Руководил подготовкой экспедиции Адольф Карлович Этолин, принявший пост главного правителя колоний после Купреянова.
Цели, которые компания поставила перед экспедицией, были, казалось бы, сугубо коммерческими — предстояло ответить на вопросы: «Где выгоднее и удобнее основать редуты и посты так, чтобы один не мешал другому в торговых оборотах с туземцами? Какие выбирать пути в этой изобильной реками стране для удобнейшей коммерции между редутами и морским берегом? Какие принять меры для того, чтобы промыслы из этой части материка не переходили на азиатский берег, а попадали бы в руки компании?» Однако это требовало самого пристального изучения и прибрежных, и внутренних земель Аляски.