Его последующее резкое внешнее изменение мотивировано также психологически. После безуспешных попыток воскресить свой талант, Чертковым «овладела ужасная зависть, зависть до бешенства <…> Эта ужасная страсть набросила какой-то страшный колорит на его лицо; на нем всегда почти была разлита желчь; глаза сверкали почти безумно; нависнувшие брови и вечно перерезанный морщинами лоб придавали ему какое-то дикое выражение и отделяли его совершенно от спокойных обитателей земли» (III, 424–425). Ранее нами уже была показана близость подобной характеристики к типовой обрисовке демонической личности. Но здесь отчуждение героя – это результат и некой предопределенности, и его собственной «вины-мести» за разрыв с искусством. В отличие от Вашьядана, внутренний мир Черткова постоянно доступен, и резкие изменения внешности и возраста героя, а затем его сумасшествие и гибель оказываются объяснимы в основном психологическими, а не мистическими мотивами.

Вместе с тем проявляющиеся черты стремительной духовной деградации и одряхления Черткова роднят его с ужасным портретом: «Это был старик с каким-то беспокойным и даже злобным выражением лица; в устах его была улыбка, резкая, язвительная и вместе какой-то страх; румянец болезни был тонко разлит по лицу, исковерканному морщинами <…> Казалось, этот портрет изображал какого-нибудь скрягу, проведшего жизнь над сундуком, или одного из тех несчастных, которых всю жизнь мучит счастие других» (III, 403). Собственно говоря, причина сходства Черткова с портретом уже названа: меркантильность, поглотившая талант героя и приведшая его к уничтожению искусства, мировой гармонии, в конечном итоге – счастья людей. В черновике такая алчность была открыто связана со старостью: «…казалось, все чувства (Черткова. – В. Д.) находили <?> в золоте ту неизъяснимую прелесть, которая еще никогда не была им до того понятна и которой не может противиться человек, переш<едший?> за 50-летний возраст» (III, 602). Следовательно, скачкообразное старение внешности и возраста героя в данном случае отражает его психологическое состояние, исчезающую духовность внутреннего мира и связано с «возрастом» его общества. Отчасти это подтверждает замечание Е. Н. Купреяновой о Чарткове как герое второй редакции повести: «Здесь, как и всегда у Гоголя, возрастная характеристика человека символически сопрягается с историческим «возрастом» нации, к которой он принадлежит»[605].

Заметим, что у Вашьядана старость тоже довольно условна и противоречит его внешности (так Глафире старик до конца представляется ее молодым женихом). Таким образом, внешностно-возрастные градации Черткова и Вашьядана оказываются в достаточной мере условными, хотя и по-разному мотивированы– ми. Но в обоих случаях речь идет о неестественном переходе от молодости через зрелость – к старости, за которой следует смерть героев. Тем самым они как бы родственны трем существующим в обществе поколениям и потому – правда, в разной степени – способны отражать «характер» эпохи. С другой стороны, индивидуальные изменения внешности в зависимости от возраста естественны потому, что свойственны каждому человеку. Но подобные метаморфозы и Вашьядан, и Чертков претерпели за короткий период, а затем внезапно завершили свой жизненный цикл. При этом различна динамика их развития. Образ Вашьядана, по существу, довольно статичен от начала до конца повествования: обрисовка героя следовала схеме «демонического» типа, ее основополагающие пункты были заранее известны автору и читателю, легко распознавались в описании. У Черткова же в начале повести «демоническое» лишь слегка намечено (в частности, его фамилией[606]), так как он мог стать героем иного, «высокого» романтического плана как молодой начинающий художник, человек творческий, отвергающий своей духовностью всяческие искусственные границы, рамки. Ведь, по словам Ю. В. Манна, «художник – типичная форма романтического героя в прозе и драме» того времени[607].

Однако далее в повести эволюция данного образа противоречит обычному типологическому развитию «творца». И необходимо сразу отметить то, что предопределяет дальнейшие метаморфозы Черткова: в отличие от «идеального художника» и художника-монаха, он «мельче» – и личностно, и своим дарованием, и устремлениями – «высокого», творческого типа. Не случайно он становится ремесленником, чьи работы так дорого ценятся в Петербурге, и не случайно стремительно стареет, становясь почти ровесником XIX в. Именно его автор и представляет типичным порождением «нехудожественной», меркантильной эпохи, то есть «героем своего времени».

«Демоническая» перспектива появляется у Черткова, как только он, соприкоснувшись с настоящим искусством, захотел сам «изобразить отпадшего ангела. Эта идея была более всего согласна с состоянием его души» (III, 423). И лишь неудачная попытка возродить талант проясняет приметы демонической личности: «вину-месть» всему сущему, вызов обществу и миропорядку, соответствующие изменения во внешности. Так, если странный блеск, «огонь» взгляда у «демона в портрете» и Вашьядана отмечен в самом начале, а затем упоминается как «постоянный демонический признак», та же особенность характеризует Черткова только на последней ступени падения, когда он скупает и уничтожает произведения искусства. Лишь после этого следует трагический финал жизни героя: сумасшествие и смерть в ужасных муках – как у Петромихали и Вашьядана.

Таким образом, в первой части «Портрета» становление характера героя «художнического» плана в условиях меркантильной эпохи ведет к фатальному перерождению самого типа, разрушению его духовной основы, переводит его в низменный, «демонический» план. Соответственно, в развитии образа Черткова конституциональные приметы «высокого» романтического типа постепенно исчезают, снижаются, заменяются противоположными. Вероятно, по замыслу Гоголя, подобное изменение во многом отражало тенденции современности, будучи взаимосвязано с подменой истинного искусства – ремеслом, и предостерегало о крушении человеческого, духовного на этом пути, тогда как во второй части повести, где показано Екатерининское время, герой-художник еще противостоял «демоническому» ростовщику.

В контексте редакции 1835 г. отступничество Черткова обусловлено его происхождением, особенностями характера, средой, общественно-историческими условиями. Так, герой почти лишен свободы выбора, волеизъявления, будучи связан с темной силой изначально: родом и фамилией Чертковых. Героя как начинающего художника Петербург попросту отвергает и начинает принимать лишь в качестве ремесленника, когда развитие меркантилизма и отчуждения у него очевидно стало соответствовать общей закономерности, превращая его в демоническую личность. А эта личность становится рабом окружающего, меняя свой возраст и облик, занимает в общественной иерархии соответствующую ступеньку и тем самым воплощает «демоническую» тенденцию эпохи.

Средневековый мир «Страшной мести», как уже сказано, не мог породить демоническую личность даже при наличии всех предпосылок к этому. Общество не принимало «демонического», и здесь «бес» и «демон» выступали в роли отверженных – иной, «темной» стороны средневекового мира. Какие бы то ни было «внутренние» перемены им не могли быть свойственны, поскольку общество над ними оказывалось почти не властно, не влияло на их характер, и это отражено в принципе их изображения. Так, характерные отличительные приметы колдуна обнаруживает уже начало повествования, а затем они углубляются, дополняются, мотивируются.

С этим схоже решение образа Вашьядана в повести Мельгунова о современной, по мысли автора, действительности, которая уже не отвергает «беса», а делает «героем и душой общества». Характер чародея, в отличие от его внешности, не изменяется, потому что сформирован за пределами изображаемого и заранее ограничен известными рамками «демонического» типа. Его приметы также постепенно накапливаются и суммируются в ходе повествования, хотя их мотивация у Мельгунова отнесена к самой «демонической» природе образа Вашьядана.

В «Портрете» подобный изобразительный принцип обнаруживают образы, почти равные самим себе и отчасти между собой: «демон в портрете» и ростовщик Петромихали. Их обрисовка вначале описательна (см.: III, 403–404, 431433), затем наиболее значимые черты повторяются и «психологизируются», взаимно переплетаясь и мотивируясь в контексте второй части повести. Эти демонические образы по-разному связаны с окружающим миром, по-разному воздействуют на него. Следует сразу оговорить, что здесь «демоническое» связано с искусным изображением ростовщика, которое становится воплощением «меркантильного духа» эпохи.

Поэтому «демон в портрете», которого изначально характеризуют загадочное происхождение, необычный облик и сверхъестественная способность воздействовать на людей, оказывается фактическим хозяином окружающего и «покупает» душу Черткова. Неизменный по своей сути, демонический портрет обнаруживает способность свободно перемещаться в пространстве и как бы растворяется в столице и Черткове, обуславливая дальнейшие метаморфозы его образа. Прежде ростовщик Петромихали был ограничен в пространственном и временном отношении, да и в самой возможности непосредственно воздействовать на души людей: ведь сбылось только его родовое проклятие художнику в Екатерининскую эпоху, когда проявления «антихриста» были нечасты. Ростовщик только подготавливал эту почву, будучи одним из них, а вот его портрету как «демону» современности теперь принадлежит Санкт-Петербург, да и весь «меркантильный мир».

Основой же типологического сходства Петромихали и Вашьядана является «бесовство». Оба героя стары, инородны в окружающем мире по своему облику, происхождению, занятиям и поступкам, пренебрежению к общественной морали, по всему образу жизни, окруженному романтической тайной; оба стремятся подчинить окружающих, правда, различными способами, и являются своеобразным центром изображенного мира. Схоже и описание «огня» в их взоре и обстоятельства гибели «бесов»: сатанинский, «страшный смех» перед смертью, мгновенное превращение в ужасный труп (III, 436)[608]. Характерно также воздействие их в пределах избранного в жертву рода, но у Мельгунова это мотивировано довольно невнятно – скорее, «типичностью» данной семьи, как у Гофмана, нежели каким-то глубоким по смыслу прямым противопоставлением ростовщика и художника, как будет у Гоголя.

Тем отчетливее видна различная трактовка «демонического» у Мельгунова и Гоголя. Основа могущества ростовщика – его богатство, которым, очевидно, обусловлены особенности поведения героя, поскольку «любостяжание» как основная черта характера отражается в его внешности и привычках, в неустроенном одиноком быту, в отчужденности от людей, Именно золото приводит к Петромихали людей и ставит его «над ними», делая героя средоточием изображаемого мира: «…богатство имеет такую странную силу, что ему верят, как государственной ассигнации. Оно, не показываясь, может невидимо двигать всеми, как раболепными слугами» (III, 432–433).

Уже отмечено, что меркантильность не определяет характер Вашьядана, хотя, по рассказам чиновников московского банка, «он заложил множество бриллиантов и других драгоценных вещей на огромную сумму» (М, 99), и там же, в банке, первый раз видит его повествователь. Богатство «беса» – это его неотъемлемый атрибут, как у колдуна в «Страшной мести», но «вторичный», производный от мифологической природы образа. Ведь по сюжету повести деньги становятся средством, а не целью: они лишь помогают «бесу» войти в дом Линдиных, приобрести перстень, дающий власть над Глафирой, окружают Вашьядана неким ореолом в глазах общества. С точки зрения автора, это явное отражение иной, отрицательной стороны «экономического духа» общества, закономерных и нормативных самих по себе денежных отношений, и это не может оказать какого-то заметного влияния на характеры героев. Важно – в чьих руках деньги, а не власть их вообще.

Для Гоголя золото и меркантильность в любом масштабе, в любое время – уже «от дьявола», потому что по сути своей они враждебны духовности человека. Недаром «демон в портрете» представляет именно идею обогащения: в своей раме он содержит золото как некую универсальную меру – символ устремлений эпохи – и соблазняет червонцами творческие натуры, индивидуальные по своей природе. «Демоническая» власть богатства, с которой в той или иной мере соприкасаются все герои «Портрета» и которая фактически выступает сюжетообразующим началом, показана здесь как историко-эстетическая и этическая категория, позволяющая раскрыть закономерности бытия.

В соответствии с этим у Мельгунова и Гоголя «демоническое» оказывается по-разному мотивировано происхождением и занятиями героя, которые в том и другом случае связаны с его богатством. Вашьядан – «грек, ремеслом ювелир» – видимо, по мысли любомудра Мельгунова, противостоит историко– эстетическому идеалу любомудров: высочайшей естественной духовности человека Древней Греции, ее искусству. Так, в духе романтической эстетики того времени, оценивал Древнюю Грецию признанный глава любомудров Д. В. Веневитинов[609]. В современном автору мире этот идеал невозможен, ибо он искажен в процессе исторического развития, причем у «беса» обращен почти в полную свою противоположность. Почти – потому что ремесло Вашьядана еще сродни искусству, как искусны и искусственны лицедейство героя, его игра на любительской сцене, корыстная имитация чужого облика и образа мыслей (хотя все это происходит на фоне принципиальной неспособности к перевоплощению у других героев!). Сначала же чародей являлся в облике молодого поэта (человека высокой духовности, кому старый богач противопоставлен по своим качествам), играл и Чацкого, и Фамусова.

Объяснение этого «демонизма» как преображение историко-эстетического идеала в процессе общественного развития Гоголь дает в «истории Черткова», изображая его перерождение из «художнического» типа в демоническую личность. Здесь жизнь типического героя, по мысли писателя, «символически сопрягается» не только с национальной жизнью, но и – шире! – со всей предшествующей историей человечества, воплощает «темную», разрушительную тенденцию именно современного развития[610]. В этом плане занятия Черткова, подобно лицедейству и ремеслу Вашьядана, также представляют конкретный исторический момент на этапе упадка, деградации искусства в окружающем героя мире. И тут Чертков идет в своей «деятельности» гораздо дальше Вашьядана: став меркантильным, бывший художник в своей «вине-мести» уничтожает настоящее искусство (будучи уже неспособным даже к ремеслу), употребляя накопленные богатства на разрушение сложившейся «гармонии мира». Это и самоуничтожение героя как личности, и возможная апокалиптическая перспектива всего общества, где человек отчужден от людей, природы, плодов своего труда.

Подобное отчуждение в Екатерининское время у ростовщика Петромихали получает более конкретное историко-психологическое обоснование – тоже по сравнению с деятельностью Вашьядана. «Демонический» грек-ростовщик – еще большая противоположность историко-эстетическому идеалу, приверженность которому Гоголь декларировал в своей первой статье «Женщина» (1831) и подтвердил это в статьях сборника «Арабески» (об этом см. выше). Но фамилия и полная характеристика Петромихали: «…был ли он грек, или армянин, или молдаван…» (III, 431), – свидетельствуют о его происхождении из районов турецкого, «нехристианского» влияния, близких к России или тогда сравнительно недавно вошедших в ее состав. Таким образом, меркантилизм оказывается не только противопоставлен историко-эстетическому идеалу, но и генетически связан с тем чуждым, «нехристианским», что все больше воздействует на общество извне, постепенно проникая в мысли и чувства современников Гоголя.

Исторически противоречат «истинно христианскому» и занятия Петромихали ростовщичеством. Их порицание восходит к средневековым инвективам церкви, когда ростовщиков осуждали как грешников за то, что они наживали деньги «на времени, принадлежащем одному Богу», то есть взимали процент за срок погашения долга[611]. С другой стороны, если ремесло Вашьядана и Черткова оставалось близким искусству, то ростовщик не создает своим трудом абсолютно ничего: Петромихали принимает ценности и произведения искусства в залог и обесценивает их хранением наряду со «старым негодным бельем, изломанными стульями… изодранными сапогами» (III, 432). И такое принципиальное неразличение: искусства / неискусства, высокого и низкого, бытового, старого и нового, годного и негодного, ценного, нужного и ненужного и т. п. – погружает мир в хаос безвременья, из чего ростовщик извлекает выгоду для себя, разрушая мировую гармонию. Отчасти этим и объясняется существование «демона в портрете» после смерти ростовщика: он уже вне времени.

Заметим, что ни самому Черткову, ни Петромихали не свойственно прямое «демоническое» воздействие их взгляда на людей, какое демонстрирует портрет ростовщика (вслед за Вашьяданом и проч.), а также «вневременность» и «вездесущность». Их действия ограничены петербургским миром, определенным временным периодом, и люди сами идут к ним, преследуя свои цели. Мельмот, Альбан, Вашьядан завоевывали власть над душами, воздействуя на естественное, непорочное, «святое» в человеке своего времени, то есть на то, что, по мнению Гоголя, во многом утратили его современники, ибо на них все больше влияет меркантильное, бездуховное «антихристово» начало.