Внезапно я почувствовал жгучую боль – так, пожалуй, точнее всего будет выразиться – под левой рукой. Я оглянулся и увидел этого Лятемпу с ножом в руке. В это время Анджело вышел из туалета и стоял, глядя на меня выпученными глазами… Я сунул руку под мышку, куда он указывал, и почувствовал, будто она вошла прямо в меня. Потом я увидел кровь. Можете мне поверить, она была повсюду. Тогда я, естественно, пошел на Лятемпу, а он начал кричать, как сильно я порезан, надеясь, что я позабуду про него и стану беспокоиться о себе. Но я продолжал наступать, и когда я его поймал, дал ему пару раз по роже. Он был меньше меня, и я убил бы его голыми руками, но к тому времени мои колени уже ослабели.
Меня спасло то, что лазарет был этажом выше спальных помещений. Когда меня закончили зашивать, у меня было тридцать восемь швов на груди и спине. У меня до сих пор остался шрам.
После этого Терранова оставил Валаки. Для многих представителей сицилийского преступного мира его неспособность расправиться с Валаки отнюдь не явилась сюрпризом. Чиро боялись – история его семьи, его прибыльные рэкеты и его положение союзника Массериа означали, что он обладал и властью, и авторитетом, – но Король артишоков не снискал того уважения, которым пользовались его покойные братья. Для некоторых дерзких мафиози он фактически стал комической фигурой, человеком, все действия которого были обречены обернуться не чем иным, как обидным фарсом.
Криминальная карьера Чиро достигла своей низшей точки 8 декабря 1929 года, когда он посетил официальный обед в Бронксе, устроенный в честь Альберта Витале, известного судьи, у которого были друзья по обе стороны криминальной баррикады. В тот вечер в ресторане присутствовали несколько видных нью-йоркских политиков, несколько других гангстеров и по меньшей мере один полицейский.
В разгар шумного вечера веселье было прервано появлением вооруженных людей, которые ворвались в зал и принялись грабить собравшихся в нем почетных гостей. Политики лишились своих бумажников, но более важным оказалось то, что у полицейского отняли револьвер. О потере пришлось сообщить, и тогда о ней узнала пресса. Витале осуждали за его связи с преступным миром, несчастного полицейского – за то, что он не сопротивлялся. В кругах Мафии же считалось, что самым растерянным из гостей был Король артишоков. Будучи втянутым в скандал с Витале, Терранова привлек к себе много нежелательного внимания. Он дал газетам повод раскопать старые истории об итальянской преступности в целом и об артишоковом рэкете в частности. Пусть непреднамеренно, но он оказал влияние на ведение бизнеса.
Через некоторое время появилась еще одна версия событий. В соответствии с ней Чиро был намного умнее, чем казался, и фактически являлся зачинщиком заварушки. Утверждалось, что ограбление было организовано Террановой, чтобы найти в высшей степени изобличающую улику: письменный договор об убийстве, подписанный самим Чиро, который носил в кармане некий другой подозрительный гость Витале.
История не произвела впечатления на итальянский Гарлем. По коллективному мнению преступного мира, если босс был настолько глуп, что позволил такому документу попасть в чужие руки, то он заслуживал всю критику, которую получил.
Публичность того сорта, которая пришла к Чиро Терранове, вызывала отвращение у босса боссов. Тото д’Акуила был скрытным до навязчивости – настолько, что, несмотря на долгую карьеру самого влиятельного мафиозо в стране и судимость 1906 года, оставался неизвестным полиции и прессе и никогда не был осужден за какое-либо преступление. За исключением пары отчетов Флинна, практически все, что известно об отшельнике-палермитанце, сообщил Ник Джентиле. Согласно его словам, д’Акуила был жестоким и авторитарным лидером, который приговаривал людей к смерти просто потому, что это был «вопрос власти». Он настолько осторожно относился к вероятным соперникам, что серьезно опасался Джо Массериа, и не без оснований: наиболее логичным объяснением того, что произошло дальше, было решение Массериа устранить д’Акуилу, чтобы завершить восхождение к власти.
Убийство Тото д’Акуилы, которое произошло в сумерках 10 октября 1928 года, осталось тогда почти незамеченным. Однако, оглядываясь назад, можно сказать, что оно ознаменовало собой конец целой эпохи – того постоянства, что простиралось с момента формирования банды Морелло как таковой до периода непрочного мира между набиравшими все бо́льшую силу семьями Мафии Нью-Йорка. Пока в Нью-Йорке правил д’Акуила, сицилийские уголовники по-прежнему охотились почти исключительно на сицилийскую общину – а при его преемниках итальянская преступность становилась все более неотличимой от преступности Нью-Йорка в целом.
На момент своей смерти д’Акуила оставался боссом боссов без малого восемнадцать лет, и его убийство было до крайности профессиональным. Эту акцию спланировал тот, кто был хорошо осведомлен о его передвижениях. Д’Акуилу подкараулили на углу 13-й улицы и Авеню А, после того как он приехал из своего дома в Бронксе на плановый прием к врачу. От врача он вышел «аккурат когда зажглись фонари». В него выстрелили девять раз. Убийц было трое. Они позаботились о том, чтобы не причинить вреда жене и четверым детям босса, которые сопровождали его. Кроме того, они покопались в двигателе его автомобиля и устроили так, чтобы он не мог сбежать. Застряв на обочине, да еще и без телохранителя, д’Акуила представлял собой уязвимую мишень. Град пуль обрушился на него в упор. Он умер почти мгновенно.
Суровый преемник Морелло столь плотно окутал себя покрывалом анонимности, что ни один из репортеров, сообщивших о его убийстве, видимо, не имел ни малейшего представления о его значимости. Эта история была похоронена на 48-й странице
Со смертью Тото д’Акуилы его вероятный убийца, Массериа, ко всеобщему одобрению сменил его на посту босса боссов.
Массериа был амбициозным и безжалостным человеком, который мог похвастаться почти всеми качествами, которые требовались от успешного мафиозо. Сильный, хитрый и жестокий, он в полной мере обладал способностью устрашать противников, которая в свое время сделала столь грозным явлением Морелло. Пожалуй, самой показательной особенностью, выделявшей Массериа в коварном мире организованной преступности, являлась его готовность нанести первый, самый ощутимый удар. Решительным образом он действовал и тогда, когда избавлялся от д’Акуилы. Одним словом, никому из других боссов Мафии в городе не казалась радужной перспектива оспаривать его вступление в должность.
Правда заключалась в том, что все они размякли – заплыли жиром и пресытились выгодами Сухого закона; возраст и тяготы гангстерской жизни тоже давали о себе знать. Массериа был значительно моложе того, кого сменил, – сорок один год против пятидесяти у д’Акуилы – и пока еще достаточно новым человеком на высоком посту, чтобы насладиться им в полной мере. Главы остальных семей в Нью-Йорке в основном приближались по возрасту к д’Акуиле. Коле Скиро, по всей видимости, было пятьдесят шесть, он руководил бруклинским игорным бизнесом, носившим его имя, на протяжении двух десятков лет. Манфреди Минео было пятьдесят, и почти все это время он представлял собой значительную силу в том же районе. Ни один не хотел конфликта, и оба решили объединиться с Массериа. Боссы двух меньших семей были помоложе. Джо Профачи – вор и насильник из Виллабате, что на Сицилии, который возглавил собственную семью в конце 1928 года, – был тридцатилетним юнцом, а Тому Реине, руководившему пятой нью-йоркской мафиозной группировкой из своей базы в Бронксе, было тридцать восемь. Профачи, чьи растущие интересы распространились аж до Стейтен-Айленда, был менее настроен склонять перед кем-либо голову, чем Скиро и Минео, но так же, как и они, стремился сохранить мир. Только Реина, ближайший по возрасту к Массериа, представлял собой некую угрозу. Один информированный источник – Джо Бонанно, тогда набиравший авторитет участник банды Скиро, – полагал, что «Реине приходилось соблюдать осторожность, чтобы не обидеть его, и в целом придерживаться линии Массериа. Но это были отношения, основанные скорее на расчете, нежели на единомыслии».
Единственным качеством, которого не хватало Массериа, был талант к дипломатии. Чувство такта и готовность к компромиссу (заключавшаяся в том, чтобы ставить доступные цели и принимать какой-либо иной исход, кроме безоговорочной капитуляции) издавна ценились в Мафии. Отсутствие же гибкости у Массериа превзошло оное даже у д’Акуилы, и его авторитарная агрессивность вскоре оказалась роковой слабостью. Похоже, он упивался прозвищем «Босс Джо» – как сразу заметил Бонанно, страстное рвение, с которым он принял это имя, говорило о многом.
Сицилиец до кончиков пальцев, традиционалист, романтик и лжец даже в том, что касалось его самого, Бонанно твердо придерживался представления об идеальном боссе как о великодушном отце, чья работа заключалась в том, чтобы опекать членов своей семьи. Массериа не был таким отцом. По словам Бонанно, его английское прозвище…
…было символичным. Оглядываясь назад, можно сказать, что оно отражало те незаметные изменения, которые уже происходили с нашей традицией в Америке. Титул «босс» представлял собой результат извращения титула «отец». К сожалению, в Америке более популярным стал «босс». Эти термины не являются взаимозаменяемыми… «Босс» обозначает отношения между хозяином и его слугами или работниками. Повсеместное использование слова «босс» в значении «отец» стало одним из ранних признаков того, что в Америке в отношениях между лидером и его последователями стало больше от бизнеса, чем от родственных связей. Слово «босс» представляло новую реальность.
Самым большим грехом Босса Джо, по крайней мере в том, что касалось его товарищей-мафиози, была попытка расширить власть босса боссов. Отрывочные свидетельства позволяют предположить, что во времена главенства Джузеппе Морелло босс играл роль в первую очередь советника и миротворца. Д’Акуила был гораздо более авторитарным, но Массериа пошел еще дальше, захватив как можно бо́льшую власть и потребовав от пяти семей Нью-Йорка большего, чем простое повиновение. Стало ясно, что Босс Джо стремился получить долю во всех рэкетах города. В феврале 1930 года, по прошествии полутора лет с начала своего правления, он почувствовал себя достаточно сильным, чтобы заставить Тома Реину уступить ему долю в прибыльном ледовом рэкете в Бронксе. Когда Реина оказал сопротивление, он был убит. Возможно, в результате этого события последующие попытки захватить существенную долю одежного рэкета на Манхэттене не встретили большого сопротивления. Вскоре босс боссов начал выдвигать требования к семьям аж из Чикаго и Детройта – вольность, на которую, насколько известно, не замахивался ни один нью-йоркский мафиозо. Неудивительно, что жесткие попытки Массериа заполучить власть вели вначале к протестам, затем к скрытому противостоянию и, наконец, к откровенному насилию в беспрецедентных масштабах.
Насилие это приобрело известность как «война Кастелламмаре» – «война» потому, что сопротивление поползновениям Массериа было самым сильным среди Мафии в Бруклине, а «Кастелламмаре» потому, что это сопротивление оказывалось под предводительством бруклинского же мафиозо, являвшегося уроженцем Кастелламмаре-дель-Гольфо. Даже среди других сицилийцев кастелламмарцы имели репутацию людей, «известных своим нежеланием слушать всякий треп». Бонанно, который родился в этом городе, любил изображать сопротивление Боссу Джо как нечто возникшее естественным путем среди гордых мафиози из этого района – благородный крестовый поход против несправедливого правления. На деле все было сложнее. Массериа был больше, чем простым автократом, – он умудрился убедить генеральную ассамблею Мафии поддержать его: это говорит о том, что босс не просто пустился вершить личную вендетту. Более того, значительное число противников Массериа прибыли из других краев Сицилии, и люди из одного города часто поддерживали противоборствующие стороны. К примеру, Томмазо Гальяно, сменивший Тома Реину на посту главы семьи в Бронксе, родился в Корлеоне и поэтому был хорошо известен Морелло, который оставался преданным Боссу Джо. Однако правда и то, что множество убежденных противников Массериа были из числа наполнявших ряды семьи Скиро кастелламмарцев – людей, которых сам босс считал «непокорными и твердолобыми».
Война с Кастелламмаре стала важным поворотным моментом в истории Мафии и величайшим потрясением для братства. Этот конфликт надолго запомнился всем принимавшим в нем участие. Первые выстрелы в этой войне сделал не кто иной, как Морелло, в роли главного стратега Массериа, и он же задавал курс в первые шесть месяцев боевых действий. В тот период силы его босса побеждали по всем фронтам.