Между тем Лине жилось не легче, чем ее мужу. Лишившись денег Мафии, она и жена Люпо, Сальватриче, были вынуждены устроиться на работу на предприятие по производству перьевых подушек и перин на 105-й улице, которая приносила так мало дохода, что им пришлось нанести визит их заклятому врагу Флинну. Они умоляли его вернуть те залоговые квитанции, что были найдены в карманах Морелло при аресте. Три брата Терранова из сострадания предоставили Лине пособие в размере 4,5 доллара в неделю и, без сомнения, сделали аналогичный вклад в семейный бюджет Люпо, но с пятью детьми на руках женщины все равно балансировали на грани выживания. В 1916 году Секретная служба заподозрила, что в попытках свести концы с концами обе женщины во время своих ежедневных походов по магазинам сбывали поддельные серебряные монеты[88].
Неудивительно, что, живя в столь стесненных обстоятельствах, жена Морелло была удручена его мрачностью. «Послушай, Джузеппе, – писала она в начале июля 1915 года, – я начинаю убеждаться, что тебе до меня нет дела, потому что я вижу, что ты не такой, каким был раньше». Лина надеялась, что вина за это лежит не на ее муже, а на человеке, который пишет за него письма: «Возможно, он не может хорошо объяснить, я ведь вижу, что письма, которые получают другие жены, отличаются от моих». Однако в этом ее постигло разочарование. То, что гнев Морелло был неподдельным, стало очевидно, когда он набросал резкое письмо своему брату Нику, в котором критиковал неудачи всех членов своей семьи по очереди. Эту переписку показали Лине, и она бойко ответила:
По прочтении твоего письма я пребываю в удивлении, особенно из-за того, что ты пытаешься забыть о семье. Мои чувства задеты, ты поступаешь неблагодарно.
Я проливала слезы два дня, думая о твоем несправедливом обращении. Я думала перестать писать тебе, потому что мои письма беспокоят тебя. Поразмыслив, я решила черкнуть тебе эти несколько строк и спросить, есть ли тебе до меня дело и продолжать ли мне писать.
Морелло, должно быть, поспешил извиниться, потому что письма его жены вернулись к своему обычному нежному тону. Он снова был «моим всегда обожаемым Джузеппе», и ее письма заканчивались фразой «множество поцелуев от всего сердца, а также от наших детей». И все же утешения, которое босс черпал в письмах, было недостаточно, чтобы сделать его заточение сколько-нибудь сносным. Досрочное освобождение – вот чего жаждали он и его люди, и поскольку апелляция была отклонена, члены банды были готовы на все, чтобы его добиться.
Один за другим они начали искать подход к Уильяму Флинну. Пришла пора поговорить.
Для Флинна, который долгое время был раздосадован молчанием мафиози, наступило счастливое время. Он предвидел его, сделав предсказание Джону Уилки в тот день, когда были оглашены приговоры, что люди Морелло начнут раскрывать информацию, как только их положение покажется безнадежным. И оказался прав, испытав от этого чувство глубокого удовлетворения.
К удивлению всех, кроме Флинна, Морелло «раскололся» первым. В январе 1911 года, когда его апелляция еще только готовилась, Клешня предложил выступить с заявлением. «Это была привилегия короля», – пояснил Флинн, имея в виду возможность по мере надобности игнорировать клятву молчания, которое он и его последователи обязались хранить всю жизнь.
Целью Морелло было обменять информацию на свободу, и у него имелось четкое представление о том, что хотели знать власти. «В течение нескольких недель, – писал репортер из
После этого Морелло сомкнул уста и хранил молчание. Однако вскоре адвокат Люпо дал понять, что тот готов сделать заявление. Затем настал черед Сильвестра, затем Чины. Каликкио заговорил бы, если бы Флинн попросил его об этом, но главный печатник был лишь наемным работником, а не членом банды, и знал мало. Чекала рассматривал такую возможность. У Джильо ее не было: он упал замертво в тюремной церкви, отойдя в мир иной первым из всей группы.
Интерес Флинна к этим мелким сошкам был сосредоточен на печатных формах, которые исчезли после закрытия производства в Хайленде. Шеф хотел найти их, чтобы предотвратить дальнейшие апелляции, а также потому, что он знал, что Ник Терранова собирался продолжить производство контрафакта. Секретная служба была готова предложить смягчение наказания в обмен на формы, но ни один из заключенных не стал говорить на эту тему. Жестокая ирония происходившего заключалась в том, что информация, которая могла даровать им свободу, была тем самым фрагментом знания, который они не осмеливались разглашать. Раскрыть местонахождение печатных форм в одном из уголков личного кладбища Морелло означало подписать самим себе смертный приговор. Любая попытка Флинна раскопать место захоронения могла привести к тому, что из земли будут извлечены жертвы Клешни, а за этим последуют обвинения в убийстве.
Они хранили молчание и оставались в тюрьме.
Даже Флинн признавал, что у всякого человека, связанного с семьей Морелло, были весомые причины держать язык за зубами. Разглашение тайн Мафии долгое время считалось непростительным грехом – возможно, самым непростительным, непременно каравшимся смертью, – и на фоне того, что Морелло замышлял в Атланте, а братья Терранова жаждали мести, поиск Мафией возможных предателей велся энергично и свирепо с того момента, как Клешня попал в тюрьму.
Комито, великий предатель, оставался вне их досягаемости, но были опознаны и выслежены другие осведомители, и среди них – несколько таких, личности которых Флинн не раскрывал даже в суде. Первым был найден Сэм Лочино, фальшивомонетчик из Пенсильвании, чьи заявления способствовали прорыву Секретной службы в охоте на банду Морелло. Вскоре после завершения судебного процесса над Клешней Лочино возвращался в свой дом в Питтстоне, когда, идя по пустырю, услышал шорох в кустах. Осведомитель Флинна обернулся и был поражен двумя пулями, выпущенными человеком, который прятался в зарослях. Удача была на стороне Лочино: выстрелы просто оцарапали его череп, а стрелявший убежал, не убедившись, что жертва мертва.
Другим повезло меньше. Луиджи Боно, итальянец средних лет из Хайленда, бежал обратно в Нью-Йорк, опасаясь мести Морелло, и открыл небольшой продуктовый магазин на Хьюстон-стрит. Вскоре после возвращения в город Боно был очень напуган неким происшествием или предупреждением и стал с той поры возвращаться домой не по улице, а по крышам. Этой предосторожности оказалось недостаточно: 17 ноября 1911 года его тело было найдено скорчившимся у ограды на одной из крыш с глубоким грубым разрезом за ухом. Боно ударили сзади топором; одно ухо и язык были отрезаны, а на груди и ногах сделаны ритуальные надрезы. Согласно отчету Флинна, полиция нашла на его теле записку со словами: «Этот человек был врагом Морелло».
Неудивительно, что в таких обстоятельствах Секретной службе было все труднее убеждать своих осведомителей говорить. Даже Ник Сильвестр, который так отчаянно пытался сократить свой пятнадцатилетний срок, что тайно передал Флинну подробности о местонахождении печатного станка, после выхода из тюрьмы не предоставил (или почти не предоставил) какой-либо полезной информации. На кого Флинн все еще мог в значительной степени полагаться, так это на своих старых осведомителей. Некоторые из них, особенно Чарльз Маццеи, с большим риском для себя продолжали поставлять информацию с периферии семьи Морелло. Но нужно было нечто большее. В октябре 1910 года Флинн нашел то, что искал: осведомителя, у которого был доступ к самым сокровенным семейным советам.
Его звали Сальваторе Клементе. Секретная служба знала его с 1895 года, когда он был приговорен к восьми годам тюремного заключения за подделку денежных средств. Невысокий, но подтянутый, элегантный, с симпатичным, открытым, улыбающимся лицом, излучавшим дружелюбие, Клементе был идеальным осведомителем почти во всех отношениях. Он обладал большим послужным списком, достаточным для подтверждения его криминальной репутации. Он тоже был сицилийцем, родился в 1866 году и водил знакомство практически со всеми фальшивомонетчиками Нью-Йорка. Он являлся близким другом братьев Терранова, которые ценили его как хорошего слушателя и доверенное лицо. И ему не хотелось возвращаться в тюрьму. Второй длительный срок в начале 1900-х дал Клементе возможность поразмышлять над своей жизнью, и когда Секретная служба снова задержала его осенью 1910 года, он был полностью готов сотрудничать с Флинном. В октябре они пришли к соглашению. Клементе получал свободу и небольшой гонорар в обмен на отчеты из недр семьи Морелло.
Свою ценность Клементе доказал сразу. Именно его сведения позволили шефу узнать о существовании фермы Оддо и ужасающего частного кладбища. Именно он предупредил Флинна, что братья Терранова строят планы похищения его детей. Но, возможно, самыми главными подробностями, которые сообщил новый человек шефа, были тонкости борьбы семьи за сохранение своего господства в Маленькой Италии. Пока Люпо и Морелло находились в неволе, потенциальные конкуренты стали дышать им в затылок. На протяжении многих лет Мафия Гарлема практически не сталкивалась с угрозами на своей территории, с тех пор как бочковое убийство показало, какова будет судьба того, кто посмеет бросить ей вызов. Теперь же, когда семья со всей очевидностью осталась без предводителя, вокруг начали собираться как союзники, так и старые враги. Для каждого члена первой семьи следующие десять лет будут обагрены кровью.
Поначалу проблема заключалась в отсутствии руководства, и ответственность за это лежала в основном на самом Джузеппе Морелло, поскольку он отказывался уступить власть без борьбы. Долгие месяцы Клешня управлял своей семьей из тюремной камеры, передавая инструкции в Нью-Йорк на непостижимом корлеонском сленге, который ставил в тупик даже тех, кто говорил по-итальянски и кому было поручено читать его письма и прослушивать его разговоры. Только в 1911 году, после того как была отклонена апелляция – а вместе с этим пришло понимание того, что возвращение на Манхэттен не будет быстрым, – он передал управление двум лейтенантам. Выбранными им последователями стали братья Ломонте, Том и Фортунато, оба сицилийцы, рэкетиры и совладельцы салуна на 107-й Ист-стрит, которым они управляли вместе с жуликоватым зятем Морелло, Джоаккино Лимой.
Почему выбор Морелло пал на Ломонте, неизвестно. Оснований для того, чтобы рекомендовать их для такой работы, было очень немного, по крайней мере на первый взгляд. Они не являлись членами семьи. Они были еще молоды, под тридцать, и оба не представляли собой ничего выдающегося в преступном мире, как и не были обвинены ни в одном серьезном правонарушении. Скорее всего, братья просто оставались единственными, кто уцелел после того, как в тюрьму попали утвердившиеся лидеры семьи. Как бы то ни было, Клешня знал их достаточно хорошо. Впервые он встретил их, когда несколькими годами ранее они организовали профсоюз мастеров лепного дела, и взял одного из их двоюродных братьев на работу в своем продуктовом бизнесе. Однако то, что Ломонте были подходящими людьми, которые могли повести за собой семью Морелло в новую и гораздо более сложную криминальную эру, оставалось сомнительным даже тогда, когда они приняли на себя руководящую роль в этой семье.