Романо неохотно согласился. В суде он, впрочем, пойдет еще дальше, заявив, что навещал пациента «два-три раза в неделю» и поставил диагноз «суставной ревматизм… который вызывал у него сильную боль и жар» в ногах. Чтобы удостовериться в том, что все версии согласуются между собой, Терранова сопроводил его в кутузку, намереваясь еще раз представить его Морелло. «Не волнуйтесь, – заверил его Клешня. – Нет никакой опасности. Никто не видел меня вне дома, и в то время я был бледен как привидение».

Восемью месяцами ранее Джо Петрозино встретил свою смерть, во многом недооценив власть Мафии. Теперь Морелло совершал столь же серьезную ошибку: всецело доверяя доктору Романо, он во многом недооценивал Флинна. Клешня явно не представлял себе, насколько сильны позиции государственных органов в этом деле, как не осознавал он и того, сколь глубоко Флинн проник во все слои защиты, которыми он окружил себя. На суде Секретная служба прибегнет к показаниям не менее восьми оперативников, чтобы доказать, что Морелло находился вне дома где-то в итальянском квартале тогда, когда был якобы прикован к кровати. Также у Флинна были показания Комито. На фоне таких весомых свидетельств слова двух сицилийских врачей не имели большого значения.

Суд над Морелло начался 26 января 1910 года. Он проходил в Нью-Йорке, в здании федерального суда на Хьюстон-стрит, сугубо утилитарном строении на шумной улице, под председательством судьи Джорджа Рэя. Подсудимых было девять. Помимо Люпо и Морелло, перед судом предстали Чекала и Чина, а также пожилой печатник Каликкио. Четырнадцать второстепенных членов банды были осуждены по обвинению в распространении фальшивых денег несколькими неделями ранее. Десяток других, в том числе Джузеппе Боскарини, должны были пойти под суд отдельно, весной.

В первый же день члены семьи Морелло продемонстрировали свою силу. По приказу братьев Терранова зал суда Рэя был «заполнен оравой итальянцев», а сицилийцы, которые прибыли слишком поздно, чтобы занять места на скамьях для публики, скопились в коридорах снаружи. Некоторые ворвались в пустой кабинет судебного исполнителя, где позднее был обнаружен стилет, острый как бритва, всаженный в стену на глубину нескольких дюймов. Последовали и другие грубые попытки запугивания. На скамье присяжных нашли второй нож. Он был удален до того, как присяжные увидели его, но слух о нем просочился наружу, и в тот день нож и его значение стали главной темой разговоров в здании суда. Были предприняты попытки заставить свидетелей замолчать, когда они выходили давать показания. Согласно The New York Times, в течение первой недели по меньшей мере один сицилийский зритель подавал зловещие «знаки смерти», «шипя и проводя ногтями по горлу». Судья Рэй, осунувшийся, лишенный чувства юмора мужчина ростом ниже среднего, на счету которого было больше слушаний о подделке денег, чем у любого из его коллег на Восточном побережье, не стал этого терпеть. Он удалил шипевшего сицилийца из здания и пригласил в зал дополнительных судебных приставов. Больше подобных проблем не возникало.

Судебный процесс должен был продлиться месяц. Морелло и его соучастники столкнулись с огромным количеством обвинений – 548, что было доселе неслыханно, причем все преступления были тяжкими и грозили значительными сроками. Однако настоящая причина того, почему так много времени отводилось на столь простое дело, оставалась неясной, пока не прошел первый полный день разбирательства. Именно тогда, сопровождаемый шорохом по скамьям публики и смятением в рядах защиты, на место для дачи показаний вышел Антонио Комито – и начал свой рассказ о том, что́ ему пришлось пережить в Хайленде.

До этого Морелло ожидал оправдательного приговора. Он знал, что существует множество улик против его главных лейтенантов: Чекала был пойман с помеченными банкнотами Флинна, а братья Вази – с большим количеством подделок. Но эти люди были расходным материалом, а его самого ничто не связывало с мошенническим сговором – по крайней мере, так полагал Клешня.

Печатный станок лежал на дне реки в местечке Нью-Палтц, к северу от Хайленда. Он был сброшен с моста несколькими членами семьи Чина. Не было никаких причин опасаться, что место его упокоения будет раскрыто. Формы же были найдены женой Сальваторе Чины и спрятаны в восьми милях к востоку, в небольшой деревушке Ардония. Миссис Чина закопала их на ферме другого сообщника Морелло, сицилийского фермера, который носил англизированное имя Уильям Оддо. Именно Оддо укрывал Игнацио Люпо, когда тот бежал от нью-йоркских кредиторов.

Весть о том, что формы спрятаны на ферме Оддо, была для Морелло отнюдь не желанной. Конечно, ферма представляла собой подходящее место для их сокрытия. Она находилась далеко, посещалась редко, и Клешня не имел оснований полагать, что Флинну было известно о какой-либо связи между Оддо и семьей Морелло. Но миссис Чина не знала, что первая семья уже использовала ферму для других целей. Морелло давно испытывал потребность в некоем удаленном месте, где можно было бы избавляться от тел своих жертв – людей, которые должны были исчезнуть навсегда, не оставив следов своего местонахождения и зацепок для полиции. Ферма Оддо соответствовала этим критериям. Похоже, что начиная с 1908 или 1909 года здесь было захоронено некоторое количество тел, и среди них останки нескольких человек, узнавших о подделках в Хайленде больше, чем следовало. Позже Флинн отзовется об этом месте как о «частном кладбище Морелло». Невозможно узнать, сколько трупов было предано земле на территории фермы Оддо, но одно можно сказать с уверенностью: миссис Чина, не ведая того, закопала сверток так близко к могилам, что любые поиски с большей вероятностью привели бы к обнаружению мертвых тел, нежели печатных форм.

Однако гнев Клешни вызвало не столько известие об ошибке миссис Чина, сколько вид Комито, входившего в зал суда Рэя. Миниатюрный калабриец выглядел на свидетельской трибуне прелюбопытно: он был не кем иным, как «худым нервным юношей», как показалось одному газетному репортеру, и значительность его решения дать показания явно пугала его самого. Но хотя Комито и не решался встретиться взглядом с обвиняемыми (он давал показания, не сводя глаз с одной точки на противоположной стене), он ничего не утаил. К концу первого дня дачи показаний большинство репортеров полагали, что у Морелло нет надежды на благоприятный исход дела.

Клешня и его последователи были до глубины души потрясены появлением Комито на свидетельском месте, заметил репортер из Sun. Они «не слышали о том, что он попал в руки Секретной службы, и когда его привели к присяге в качестве свидетеля против них… взгляды восьмерых мужчин на скамье подсудимых выражали явно не поддержку». Однако, как и планировал Флинн, останавливать печатника было поздно. Меры же для этого были приняты самые отчаянные: в считаные часы после начала выступления калабрийца за его голову была назначена награда в 2500 долларов. Мирабо Таунс в ходе перекрестного допроса сделал все возможное, чтобы изобразить Комито кровожадным разбойником, человеком бесчестного поведения, замешанным в торговле белыми рабами, чьим показаниям нельзя верить даже под присягой, – но в отсутствие свидетелей, которые могли бы поддержать Таунса, его предположения вряд ли могли нанести серьезный ущерб.

После такого поворота событий для семьи Морелло в этом деле почти не осталось светлых пятен. Сам Клешня решил не давать показания, как и Антонио Чекала, и хотя Люпо произнес целую речь в свою защиту, ничего из того, что он сказал, не опровергло утверждений Комито. Появились Романо и Бранкатто. Оба дали показания, как и обещали, но массовые заявления оперативников Флинна разнесли эти показания в пух и прах. Подробные заметки с датами и временем из записных книжек имели больший вес для судьи и присяжных, чем расплывчатые заявления двух итальянцев, какими бы квалифицированными они ни были, и алиби, которое так старательно возводили Морелло и Ник Терранова, было разбито. И Романо, и Бранкатто были в итоге обвинены в лжесвидетельстве.

Всего были вызваны более шестидесяти свидетелей, и хотя большинство из них практически не замедлили ход слушаний (жена Люпо находилась на трибуне меньше минуты), для дачи показаний одного только Комито потребовалось столько времени, что лишь 19 февраля судья Рэй привел разбирательство к завершению, формально предъявив обвинение и отправив присяжных для вынесения решения. Морелло догадывался, что в сложных случаях длительное совещание часто означало вердикт «невиновен». Когда же присяжные вернулись на свои места после всего лишь сорока пяти минут обсуждения, Клешня и Волк напустили на себя вид измученных преступников, покорно ожидавших приговора. Даже тогда у них оставалась надежда. Оба знали, что наказание за подделку денежных средств редко бывало суровым. Когда Флинн вступил в должность в Нью-Йорке, за первое правонарушение обычно давали меньше года, а главарям банды – от двух до пяти лет. Учитывая возможность освобождения за хорошее поведение, даже самый строгий из приговоров повлек бы за собой тюремное заключение сроком не больше трех лет.

Однако почти сразу стало ясно, что это дело разительно отличается от прочих. Судья Рэй принял меры предосторожности, очистив зал от зрителей, пока присяжные были на обеде, и оставив только официальных лиц и репортеров для оглашения длинной череды обвинительных вердиктов. Несмотря на это, когда подсудимые один за другим выходили вперед для оглашения приговора, по залу прокатывались волны ропота.

– Джузеппе Морелло, – произнес Рэй. – Двадцать пять лет каторжных работ и штраф в тысячу долларов.