Только удача, чистая случайность привела Секретную службу к Комито всего за неделю или две до того, как банда должна была предстать перед судом. Чарльз Маццеи, один из итальянских осведомителей, которых кропотливо взращивал Флинн, знал Каликкио, и именно Маццеи передал Флинну весть о том, что главный печатник работает на Морелло. От Каликкио Маццеи услышал, что был второй человек, печатавший банкноты в Хайленде. Хотя Флинн колебался в надежде узнать больше, его новая зацепка ничего не давала, пока в начале января в Бруклине Каликкио неожиданно не увидел Комито, спешившего к нему по улице. Двое мужчин обменялись осторожными приветствиями. Они не виделись шесть месяцев. Когда Каликкио критически отозвался о Чекале и Чине, Комито, внезапно осмелевший, сообщил коллеге свой новый адрес. Этот решающий фрагмент информации, переданный Каликкио Маццеи, а Маццеи – Флинну, практически сразу повлек за собой рейд.
Шеф, по его собственному признанию, не подозревал о том, что Комито был сообщником поневоле, и ожидал обнаружить свидетельства того, что его новый подозреваемый был гораздо серьезнее вовлечен в преступную схему: «пачки [поддельных банкнот] в его комнатах», а возможно, и «вместе с письмами и прочими уликами, связывающими его с Люпо, Морелло и другими». Флинн определенно ожидал неприятностей: для того чтобы произвести арест, он отправил девять человек. То, что они ничего не нашли, явилось настоящим сюрпризом. Тщательный обыск квартиры калабрийца не выявил «ни единой фальшивой банкноты и ни одного письма с угрозами». Мнение Флинна о нем начало меняться.
Комито, как уже сообщил ему Маццеи, был бесконфликтным маленьким человеком, которого насмешливо называли Овечкой. Похоже, это имя вполне заслуженно, решил шеф. Его пленник был просто-напросто слишком робок, чтобы являться полноценным членом Мафии. Флинн признал, что Комито «совсем не нажился на мошеннических операциях» и «в глубине души не был преступником». Это открытие явилось неожиданностью, но оно принесло одну возможность. Если Овечку принудили работать на Морелло, значит, был шанс, что он заговорит.
Флинн, который провел сотни допросов, инстинктивно понимал, что агрессия или угрозы в данном случае действия не возымеют.
Вместо того чтобы арестовать его, я сел и долго разговаривал с ним… Вскоре я убедился, что, если бы мог заставить его говорить, у меня появился бы свидетель, который обеспечил бы обвинительный приговор почти каждому члену группы.
На этого странного персонажа сильнее всего повлияла доброта. Когда я сказал ему, что ни он, ни Катрина не будут арестованы, на его глаза навернулись слезы… Девушка была тайно увезена и взята под защиту правительства, а сам Комито находился под моим присмотром. Какое-то время он пребывал в здании Таможни США в Нью-Йорке. Он выходил на улицу только переодетым и только в моем сопровождении.
В течение многих дней я работал с ним, всегда относясь к нему с величайшей добротой и прилагая все усилия, чтобы преодолеть страх, который временами овладевал им… Каждый вечер я ходил с Комито в какой-нибудь итальянский ресторан и ел спагетти с томатным соусом и луковый суп, пока не стал чувствовать себя сицилийцем и не прибавил дюйм в обхвате. Поначалу Комито со страхом осматривался вокруг и только ковырял вилкой в еде. Он знал людей, с которыми ему пришлось иметь дело, и знал их методы, но постепенно он стал смотреть на меня как на [того, кто] защитит его даже от тайной мести людей из Корлеоне.
Под воздействием неоднократных заверений Флинна слабое сопротивление Комито было сломлено. Обыск в его квартире был произведен четвертого января, и за неделю он достиг соглашения с Секретной службой: он дает показания против семьи Морелло, а взамен получает защиту, иммунитет от судебного преследования и деньги на то, чтобы начать новую жизнь где-либо, кроме Нью-Йорка.
Тогда-то вся история и вышла на свет. Флинн обнаружил, что у Комито есть способность сохранять точные, живые воспомнинания. Казалось, он помнил абсолютно все – свои визиты к «Сынам Италии», знакомство с Чекалой, предложение работы в Филадельфии, поездку по реке в Хайленд, уединенный дом в далеких лесах. Более того, Комито раскрыл механизм операции по подделке денег, предоставив информацию, достаточную для изобличения чуть ли не десятка членов банды, и представил доказательства против ее главарей, Люпо и Морелло, которых до того было невозможно осудить. Он описал визиты Волка в Хайленд с партиями оружия, его хмурое одобрение пробной партии подделок, а также судьбоносную встречу с Морелло, явным лидером банды, человеком, который принимал выказываемое ему огромное почтение как должное.
Свидетельские показания Комито, стенографированные, а затем напечатанные на машинке, заняли более ста страниц – это почти пятьдесят тысяч слов. Это был самый полный и наиболее изобличающий свод показаний, который получила служба за годы работы. Флинн думал, что этого будет достаточно, чтобы осудить каждого члена семьи Морелло. Однако пока нужно было держать это знание при себе. Чем меньше Клешня будет знать о Комито и его свидетельствах, тем лучше.
Люпо и Мореллотем временем не сидели сложа руки. В Маленькой Италии среди итальянских бизнесменов были традиционными обязательные сборы для оплаты расходов на защиту, которую возглавлял Мирабо Таунс, один из самых дорогих и самых известных адвокатов Нью-Йорка. Был отдан приказ об уничтожении печатного станка в Хайленде; оставшиеся поддельные банкноты были сожжены или закопаны. Предпринимались также попытки соорудить алиби для заключенных. Чекала, например, устроил так, чтобы двое свидетелей заявили, что в нужные дни он лежал в постели с пневмонией.
Ни у кого не вызывал удивления тот факт, что самые изощренные усилия были предприняты в интересах Морелло. Под руководством Ника Террановы, которого Флинн неохотно освободил, когда не удалось найти убедительных доказательств его причастности к производству контрафакта, члены семьи Клешни разработали тщательно продуманное алиби. Они решили, что Морелло должен утверждать, будто в течение предыдущего года был болен. Однако в отличие от Чекалы, свидетелями которого выступали дочь и друг, боссу для подтверждения его алиби требовались незыблемые и независимые показания. О том, что он был нетрудоспособен, поклялись под присягой двое врачей, Сальваторе Романо и Сальваторе Бранкатто.
Романо, разумеется, помогал Морелло и раньше. В январе 1910 года он все еще был практикующим врачом в Рочестере, городе, в который вынужден был бежать, чтобы уйти от внимания семьи Клешни, и ничего не знал об арестах Флинна до начала января 1910 года, когда неожиданно получил письмо от матери из Нью-Йорка.
«Вот как это было, – вспоминал он через несколько месяцев…
Миссис Морелло, мать Морелло и братья Морелло пришли к моей матери и заговорили с ней. Они [сказали], что у него серьезные неприятности. Дескать, единственный способ спасти его – это предоставить алиби. Я должен был подтвердить, что он был дома, когда его обвиняли в том, что он отсутствовал… Одним словом, мне надо было засвидетельствовать, что в то время я лечил Морелло, и он не мог выйти из дома».
Родственники решили, что босс должен сказать, будто был прикован к постели ревматизмом, начиная с конца 1908 года и бо́льшую часть 1909-го. Это заявление отнюдь не звучало бы неправдоподобно. По словам Романо, Морелло был ипохондриком, «всегда жаловался» и, не будучи болен в действительности, очевидно, считал, что на самом деле страдает этим заболеванием. Чтобы убедить присяжных в том, что босс не мог принимать участие в мошенническом сговоре, Романо и Бранкатто должны были засвидетельствовать, что они регулярно навещали пациента дома и находили его полностью неподвижным. Это означало лжесвидетельство в федеральном суде – то, чего лично Романо, например, очень опасался.
Хотя доктор не хотел снова связываться с Морелло, он знал, что у него нет выбора.
Моя мать просила их не звонить мне, говорила, что они навлекут на меня беду и что мне придется бросить начатое мною дело. Они ответили ей, что мне совершенно необходимо приехать из Рочестера для дачи показаний. Если я не приеду, сказали они, Морелло непременно вынесут приговор… Моя мать написала мне. «Это последнее предложение, которое они тебе делают, – были ее слова. – Думаю, тебе не избежать приезда».
Романо немедленно согласился. «Я знал характер людей, с которыми мне приходилось иметь дело, – признавался он. – Знал, что, если я откажусь и Морелло получит суровый приговор, они будут винить меня. Я подумал о моей матери здесь [в итальянском Гарлеме], которая имела обыкновение вечерами выходить по своим делам. Мне было чего бояться».
Несколько недель ничего не происходило. Затем, где-то в середине января, доктор получил срочную телеграмму из Манхэттена. Ее прислал Ник Терранова. «Будьте завтра в Нью-Йорке», – говорилось в сообщении. Романо повиновался.