А сам все расхаживаю и думаю. За двоих тружусь, со­гласно все тому же Судебнику, в котором сам холоп за себя не в ответе,— с хозяина спрос. И под нос мурлычу, чтоб лучше размышлялось, настрой себе создаю:

Что ж, если даже женщина не хочет смириться, то мне, мужику, сам бог велел зубы оскалить. И дальше думаю. К утру лишь и угомонился. Так устал, что не смутила ни­какая вонь — удрых прямо на охапке прелой соломы.

Выспаться конечно же не дали — здесь поднимают рано. И пытать, судя по всему, тоже начинают поутру. На­верное, чтоб растянуть удовольствие на весь день. Одно хорошо — повели на допрос только меня одного, а значит, Андрюху на сегодня оставили в покое. Это славно, парень целее будет. Пускай только на сегодня, но и то неплохо. А о дне завтрашнем сейчас загадывать ни к чему. Не та си­туация, потому как у нас с ним нынче каждый день, как последний.

И снова пришлось удивляться. Не с пыток начал Митрошка, или, как он себя важно назвал, Митрофан Евсеич. Вначале повел на экскурсию, стал хвалиться своим хозяй­ством.

Оказывается, и палачам есть чем похвастаться. Вооб­ще-то поначалу мне в его пенатах чуть не заплохело. Запах крови, знаете ли, он и хирургу не по душе, даже если тот каждый день орудует скальпелем. Хотя ему-то что — во-первых, в операционной стерильно, моют каждый день, прибирают, во-вторых, кровь там свежая, в-третьих, марлевая повязка на лице, в-четвертых, самому врачу не до запахов — он в делах, в работе, отрезает-пришивает.

Тут же все иное, начиная с самой крови, точнее ее запекшихся то тут, то там застарелых, гнилых ошметок. А если добавить, что вся она замешена на страданиях, на адской боли, щедро приправлена дикими криками, то да­льше можно и не продолжать.

Человека, подвешенного на огромной дубовой пере­кладине за руки, связанные сзади, я поначалу не признал. А как тут опознаешь, когда волосы спутались от пота и ви­сят осклизлыми лохмотьями, закрывая лицо аж до самого носа. Борода, правда, показалась знакомой сразу. По ней я и припомнил Посвиста. Сволочь он, конечно, пакост­ная, но такого я и ему не пожелал бы.

Подьячий повелительно ткнул пальцем в бывшего гла­варя, и дюжий помощник тут же метнулся к деревянной бадейке, черпанул из нее кожаным ведерком и сноровисто окатил Посвиста. Бандюга очнулся и уставился на меня мутными, мало что понимающими глазами.

—  Признаешь купчишку заморского, кой золотыми яблочками пред твоей шатией-братией похвалялся, ай как? — ласково осведомился Митрофан Евсеич.

Некоторое время Посвист тупо вглядывался в меня и наконец вяло кивнул головой, после чего снова закрыл глаза.

—  Нешто это ответ? — разочарованно вздохнул подья­чий, выставил перед палачом два пальца и сделал ими не­сколько выразительных движений, будто резал что-то не­видимыми ножницами.

Палач кивнул и двинулся в сторону ниши, напоминаю­щей камин. Вытащив из самой середины весело рдеющих углей малиновый прут, он легонько провел им по оголен­ному боку бандита. Послышался треск, заглушаемый ис­тошными воплями Посвиста, и до меня вскоре донесся удушливо-тошнотворный запах паленого человеческого мяса.

— Так ты признал али как? — равнодушно спросил по­дьячий.

— Признал, признал! — истошно заорал бывший бар­малей.

— То-то,— довольно кивнул Митрофан Евсеич и, по­вернувшись ко мне, развел руками: — Признали, выходит, тебя, мил-человек. Ай-ай-ай,— сокрушенно вздохнул он.

Тоже мне новость сообщил. Можно подумать, будто я отпирался. Скажи уж, хотел показать, что меня ждет. Так сказать, демонстрация услужливым продавцом агрегата в действии перед его продажей возможному покупателю. Вот только просчитался ты, дядя. Заковыристый тебе се­годня покупатель подвернулся, и на твой «обогреватель» ему тьфу, да и только.

— Вот видишь, Митрофан Евсеич, признал меня По­свист,— бодро подхватил я с радостной улыбкой на лице,— Выходит, подлинные речи я тебе сказывал и всю правду, какая есть, выложил, не утаив.

Подьячий опешил. Дошло до дурака, что он и впрямь ничего этим признанием не добился. Косой взгляд глубо­ко утопленных глаз из-под низко нависающих густых бро­вей тоже не дал ему повода для оптимизма — подследст­венный оставался жизнерадостным, как жеребенок на ве­сеннем лугу. А то, что творится у меня на душе, тебе, старый хрыч, все равно вовек не прочитать, вот! Но нашелся дядя, оставил-таки за собой последнее слово.

— До подлинных речей мы еще не дошли,— скучнова­то вздохнул он,— И правда у людишек тоже разная. Я, мил-человек, стар уже, потому одной лишь подноготной и верю, да и то не до конца. Разный народишко попадается. Иной раз вон как тот,— небрежно кивнул он на Посвис­та,— Уж мы ему все удовольствия. И дите давали, чтоб не заскучал,— он кивнул на небольшое бревно, подвешенное к ногам разбойника,— и понянчиться с ним не возбраня­ли, и в прочем никакого отказу он у нас не ведал, ан благо­дарности ни на единую деньгу. Бормочет себе чтой-то не­суразное, поклеп на людей возводит, а об своих грехах — молчок, будто их и вовсе не было. Ну ладно,— вздохнул он,— Пойдем далее оглядывать хозяйство Павлушино.

Показывал он мне его неспешно, каждую вещицу брал в руки с любовью, бережно. Даже о такой ерунде, как кнут, и то прочел целую лекцию — какую кожу лучше всего ис­пользовать для его изготовления, да как ее надо правильно приготовить, чтоб кнут прослужил подольше. Не забыл рассказать, и как его Павлуша умеет бить. Способов пять открыл, будто меня самого в палачи готовил. И не только открыл, но каждый из них сразу и продемонстрировал. Нет, не на мне — на Посвисте.