Самой Твери тоже досталось изрядно. Довелось мне потом полюбоваться на этот город. Ну и пакостное же, до­ложу я вам, зрелище. Есть такая поговорка: «Как Мамай прошел», так вот в Твери, на мой взгляд, побывало сразу три Мамая, причем вместе с Чингисханом и Батыем, а по­том еще потоптался Гитлер со своими эсэсовцами. Для надежности. Всей радости у тамошних горожан — стены сохранились, да еще каменные церкви с монастырями, а в остальном картина та еще. Но я отвлекся.

Потом, уже в январе, настала очередь Новгорода, где царские орлы зависли аж на шесть недель — видать, было где разгуляться. Как мне рассказывали в Кузнечихе, по­гибло тысяч шестьдесят. Реку Волхов вообще запрудило трупами так, что поднялась вода. Преувеличивали, конеч­но, не без того, но то, что число погибших составило не одну тысячу, а скорее всего, и не один десяток — железно.

Однако этот козел в царском венце и тут не угомонил­ся, рванув в Псков, чтоб и там попить людской кровушки. Правда, в Пскове он развернулся не сильно. Сплетни хо­дили разные, дескать, юродивый его напугал, но я так мыслю, что все было гораздо проще — насытился царь-ба­тюшка. Упыри, они ведь тоже рано или поздно насыща­ются. Пускай и на время.

А ведь подьячий еще не знает, что к нынешнему лету Иоанн Васильевич опять оголодает и устроит публичные казни в Москве. Причина все та же — мол, изменники из Новгорода договаривались со столичными, чтобы его по­губить. Вообще-то для меня удивительно скорее то, что на самом деле заговора, как я понял, не было вообще. То есть никто против этого скота ничего не замышлял, хотя надо бы.

В Москве же под нож и топор пойдет не простой люд — из именитых. Хватит и окольничих, и бояр, а самое глав­ное — «крапивного семени», как наш народ уже тогда «ла­сково» именовал чиновников царских приказов, всяких там дьяков и подьячих. И убивать их станут не просто так — с выдумкой. У главы Посольского приказа дьяка Ивана Висковатого каждый из тех бояр, что останется чист, по царскому повелению лично отрежет что-нибудь ножом. Казначея Фуникова, то есть, если по-современно­му, министра финансов, попеременно станут обливать то кипятком, то ледяной водой. Ну и так далее. Из иных при­казов лягут на плаху по пять и больше человек.

Да и в Разбойной избе тоже народ пострадает. Я даже мог назвать кое-кого по памяти, не глядя в оставшийся при мне списочек казненных. Хорошая штука, доложу я вам. Мне его Валерка составил, чтобы я, упаси бог, не стал водить дружбы ни с кем из перечисленных, а то опомнить­ся не успею, как заметуг в общую кучу.

—  И в Англии таковские имеются,— кивнул я,— Толь­ко из тюрем сидящих в них душегубов да татей они нипо­чем не выпустят. Ты сторожей хоть с головы до ног сереб­ряными шиллингами осыпь — не поддадутся. А у вас, как мне ведомо, случается и такое. Ты про Григория Шапкина слыхал ли?

Ох, как он на меня воззрился. Значит, точно слыхал. А может, как знать, даже ходит под его началом. Э-э-э, тогда мне надо поосторожнее, чтоб он в попытке замести следы и меня не укокошил.

—  Сказывал мне кое-кто, что его песенка спета,— до­бавил я торопливо.— Потому и упреждаю: держись от него подале. Дыба по Григорию давно плачет, горючими слеза­ми заливаясь, но к этому лету он непременно с ней сви­дится. Ну и сам тоже поразмысли.

А поразмыслить Митрофану Евсеичу и впрямь есть над чем. Он, конечно, находится не в числе преступников — по другую сторону, но на Руси от сумы да от тюрьмы, а в это время и от плахи зарекаться не стоит. Да и не дурак по­дьячий. Прекрасно понимает, что схваченные новгород­цы, которых сейчас пытают в Москве, совершенно ни в чем не повинны, и кого они назовут в числе своих сообщ­ников — неведомо. Точнее, ведомо, но только царю и па­лачам. Кого они подскажут, тот и покатит прицепом, а уж выбивать после этой подсказки нужные признания — дело техники. Всего-то и надо — подвесить на дыбу да за­ставить нянчиться с «дитем». Не признаются? Ну тогда в качестве отдыха положат этого человека на «боярское ложе», чтоб мозги «прогрелись», да и все остальное тоже.

Так что есть над чем призадуматься Митрофану Евсеи­чу, над чем поломать голову, пока она еще у него на пле­чах. И пусть он не знает о грядущем московском «пред­ставлении», но и сам должен догадываться, что после мас­совых казней во время «новгородского похода» прошел уже месяц, и не исключено, что царь-вампир опять прого­лодался. Да и не обязательны они, массовые-то. Нашему подьячему сойдет и в индивидуальном порядке. Какая ему разница — сто голов слетят с плеч вместе с его собствен­ной или одна-две.

Встал подьячий, в тулупчик свой бараний закутался — никак озноб пробил — походил в задумчивости, снова сел.

— Я тут всего с месяц,— буркнул он.

Получается, вроде он оправдывается передо мной. Очень хорошо. Значит, прочувствовал и осознал. Теперь можно и отпустить палку, а то перегнешь — треснет, но не палка, а моя спина. Возьмет да и решит, что надежнее все­го концы в воду. Меня то есть. Как Иосиф Виссарионович учил: «Нет человека — нет проблемы». И все. И ши­то-крыто.

— Слыхал я уже о тебе. Сказывали людишки, что за по­следние седмицы и впрямь поменьше озоровать стали,— подтвердил я его слова.— И о том можно царю-батюшке поведать.

Тяжел взгляд у подьячего. Буравит так, словно в душу заглянуть хочет. Оно и понятно — боится ошибиться, вот и силится уяснить, правду я сейчас сказал или нет.

— Да ты не боись, Митрофан Евсеич,— успокаиваю я.

Сам же будто невзначай кладу руку на стол, а на ней...

Так и впился подьячий — глаз от моего перстня отвести не может. А камень, словно и впрямь что почувствовал, так расстарался — даже у меня от искорок зарябило. И стран­ное дело — темно ведь в подвале. В Питере, когда белые ночи, и то светлее на улице, чем тут, где из светильников пяток плошек на стенах, да еще на столе подсвеч­ник-тройняшка, вот и все. Угли же и вовсе не в счет — жару от них много, но света они не дают. И тем не менее светится мой лал. Чуть пальцем шевельнул, и тут же новая струйка искорок во все стороны, да не простыми брызга­ми — разноцветными. Даже чудно.

—      То мой тайный знак,— пояснил я лениво.— Буду у палат государевых, им и извещу Иоанна Васильевича, что прибыл, мол, да не просто, а с радостной вестью.