Вот и получалось, что от будущей должности зависит даже не богатство, а куда выше — любовь и счастье. То есть надо обязательно выбиваться в люди, притом не про­стые, поскольку титулов с чинами мне не светит. Во вся­ком случае, царь даже своему любимцу Малюте Скуратову и то не дал боярской шапки. Да что боярской — окольни­чим и то мужика не сделал, так чего уж там обо мне гово­рить. Получается, надо заменить титул приближенностью к царю. Это уж будет совсем другое дело. Взять все того же Григория Лукьяновича. По сути он — главный палач и то­лько. Родовитых предков за душой — ноль. А ведь выдал одну из своих дочек за князя Дмитрия Шуйского, а эта фа­милия из самых что ни на есть именитых. Если на евро­пейский манер — принцы крови.

С другой стороны, лезть наверх нужно с опаской, что­бы соблюсти меру — то есть приподняться до ближнего окружения, но в то же время не докатиться до царского любимчика, уж очень лихо царь Ваня с ними расправляет­ся, и примеров тому тьма-тьмущая.

Вон Федор Басманов. Уж как его царь миловал , как лю­бил, да не только душевно, но, как говорят, и телесно. А чем он закончит, причем не далее как этим летом? Мало того что ему придется по повелению Иоанна IV зарезать своего отца, так ведь и этим он лишь спасет себя от смер­ти, не больше, а в ссылку все равно ушлют.

Или взять князя Афанасия Вяземского. Всего год назад царь даже лекарства принимал только из его рук. И это при всей его мнительности и страхе перед возможным отравлением. Во какое доверие! А чем все кончится через несколько месяцев? Палками, ссылкой в Городец и ско­рой смертью от ран, полученных во время пыток.

Нет уж, как только женюсь, так сразу надо куда-нибудь сваливать. К примеру, воеводой, причем чтоб от Москвы меня отделяло не меньше полутысячи километров, в крайнем случае, несколько сотен. На худой конец, можно и вовсе покинуть Русь. Но это уже когда вовсе некуда бу­дет деваться.

И дело даже не в отсутствии знаний иностранных язы­ков. Они как раз ерунда. Когда тебя окружают сплошные учителя и море практики, выучить тот же польский, не­мецкий или английский — плевое дело. Вот только Евро­па есть Европа, и душа у меня к ней не лежала. Совсем. Уж очень много отличий.

То, что она заросла грязью,— не беда. Кто помешает мне выстроить возле дома хорошую баньку и париться в ней в свое удовольствие? Религия? Я же говорил, мне что аллах с Магомедом, что Саваоф с Христом, да даже Яхве с Моисеем — все на одно лицо. Правда, тут уже сложнее — нельзя забывать про Машу. Ей-то даже не христианство нужно — подавай именно православие. Впрочем, и тут можно выкрутиться. Например, построить маленькую православную церквушку исключительно для семейных нужд.

Но уж больно чужая мне эта Европа по своему духу. Пе­рефразируя Киплинга, можно сказать, что Европа — это Европа, а Русь — это Русь, и вместе им не бывать. Никог­да. Искусственно соединить можно, но оно ведь при же­лании и зайца можно научить курить, только ничего хоро­шего из этого не получится. Сотрудничать, торговать — это одно. Оно не просто допустимо, но и полезно для нас. А вот быть вместе, едиными — пас. Чужие они нам. И мне чужие. Так что побег в их глухомань остается, только когда ничего другого не останется. Такой вот грустный калам­бур.

Ас английским, конечно, жаль. Его незнание разом об­рубает все мои радужные перспективы. Блистательные, между прочим. У царя меня бы и приодели, и приобули, а теперь, по здравом размышлении, что получается? Ну рвану я из Москвы только меня и видели, а дальше-то что? Есть нечего, денег нет, одет хоть и более-менее, но даже не на уровне именитого купца из самых зажиточных, не го­воря уж о боярах. Кем я появлюсь перед Машей, а главное, перед ее папашей? Потому я немного и расстроился. На время.

Думай, Костя, думай! Но, как я ни ломал голову, все равно на ум ничего не шло. Лишь после того, как одолели волок на Ламе и плюхнулись в московские притоки, меня осенило.

«А не надо тебе, парень, ничего придумывать,— сказал я своему отражению в воде,— Государь по «доброте» своей все за тебя придумал, в том числе и финансовый вопрос решил. Кого будут терзать в июле? Правильно, новгород­цев, но не только. Там еще и москвичи пойдуг на плаху, да не простые, а именитые, у которых денег куры не клюют. Все равно Иоанн Васильевич обдерет их перед казнями как липку, а у него золота с серебром и так видимо-неви­димо, так что перебьется гражданин Грозный».

К тому же список казненных мне Валерка приготовил. Правда, сделал он это для того, чтобы я к ним не совался, а у меня получается совсем наоборот, для краткого, но весь­ма полезного знакомства, но ничего страшного. Конечно, грабить покойников — звучит цинично, но спасти их у меня все равно не получится — кто ж поверит, что я знаю будущее. Выйдет только хуже — для меня, разумеется, по­тому что первый из числа тех, к кому я обращусь, сдаст странного фрязина со всеми потрохами. Ему это навряд ли поможет, а вот мне придется худо. Значит, говори не говори, толку все равно не будет, а так хоть разживусь де­ньжатами.

Вот только желательно мне с этим делом поторопиться, поскольку сами казни начнутся не скоро, двадцать пятого июля, но брать и вязать народ станут значительно раньше. Как бы Иоанн Васильевич меня не опередил.

Радовался я этой идее примерно до того времени, пока снова не поглядел в реку. Вода не зеркало, но видно не­плохо, так что взгляд со стороны состоялся, и я понял, что в таком затрапезном виде ни один человек, находясь в здравом уме и доброй памяти, не то что тысячи — рубля не одолжит. Да что рубля — вообще на крыльцо не пустит. Получалось, надо искать компанию.

А тут, словно услышав мои слова, подвалил купец. Скучно ему стало сидеть в своей крохотной каюте, вот он и выбрался на свежий воздух. Получилось как в поговор­ке: на ловца и зверь бежит.

Это, кстати, далеко не первый случай, когда он вот так вот совался ко мне со своими разговорами. Не знаю, он то ли чувствовал передо мной вину — все-таки сдал меня властям, да и теперь вот стал тюремщиком, то ли просто нуждался в собеседнике, поскольку людей из числа своей национальности имел всего одного — пожилого и вечно озабоченного Абрашку, в голове которого, как я успел за­метить, вертелись только цифры и возможная прибыль.

Ицхака же помимо доходов — не иначе как давала себя знать пытливая натура, отягощенная обучением в Неапо­литанском университете,— тянуло еще и на философию. С моим металлургическим его университеты, конечно, не сравнить, но поговорить с человеком можно, особенно когда нечего делать.

А может быть, я себе просто безбожно льщу, и на самом деле основная, и как знать, не исключено, что единствен­ная причина повышенного внимания таилась вовсе не в жутчайшем обаянии моей персоны, а в том, что красова­лось на моем пальце? Во всяком случае, когда Ицхак впер­вые увидел перстень на моей руке, он так и впился в него глазами. Если бы они могли есть, то плакало бы мое укра­шение. Он и жевать бы его не стал — так и проглотил бы за один присест. Да и потом, когда немного успокоился и пе­рестал откровенно пялиться, нет-нет да и скашивал на него горящие от вожделения глаза.

Но от вопросов относительно перстня, он, как ни странно, воздерживался. Единственное, что спросил, так это откуда у меня такая драгоценность. Я ответил, не вда­ваясь в подробности, что это подарок моей нареченной, которую хочу разыскать и жениться на ней. Ицхак кивнул и больше к этой теме не возвращался. Как отрезало. И ведь чувствовал я, что разбирает его любопытство, да еще какое, но купец держался стойко, не поддаваясь соблазну.

Приметил я и еще одно. Именно после того, как он увидел перстень на моей руке, появляться подле меня ку­пец стал гораздо чаще. Часа не проходило, чтобы он не по­дошел с каким-нибудь невинным пустячным предложе­нием или вопросом. Я тоже не возражал против этого на­лаживания контактов, поэтому уже во второй вечер, когда он в очередной раз что-то у меня спросил, сумел изрядно заинтересовать почтенного купца, и наша с ним беседа продлилась чуть ли не два часа. А чего еще делать на воде? Способствовал сближению и возраст — нам с ним, скорее всего, было либо одинаковое количество лет, либо плюс-минус год, от силы два.