Ицхак считал хорошо. Просчитывал тоже неплохо. Прибыв в Магдебург из Неаполя, он с ходу вгрызся в дело отца, спасая то, что еще можно было спасти. Плохо, что не было опыта, но если компенсировать его отсутствие упор­ством и трудолюбием, да присовокупить к этому новые свежие мысли, то...

К тому же он был не одинок — на помощь пришли дру­зья отца, которые, особенно на первых порах, поддержали и деньгами, предоставив необходимые ссуды, и советами, порекомендовав самые выгодные операции. К сожале­нию, все они были связаны с Русью, но Ицхаку выбирать не приходилось. Взамен же они попросили у благонравно­го и праведного юноши, который в душе был далеко не благонравен и не праведен — сказывалась учеба в универ­ситете знойной Италии,— самую малость. Им необходи­мо было получить назад книги, оставшиеся после отца.

Начинающий купец не возражал, но отдавать их не спешил, предпочтя вначале прочесть самолично. Он и ра­ньше, еще подростком, пытался предпринять такую по­пытку, благо что о тайнике, где они хранятся, знал. Одна­ко отец уличил его и сурово наказал мальчика, а напосле­док пояснил, что это учение дозволено лишь тем из евре­ев, кто уже женат, имеет детей и пребывает в возрасте старше сорока лет. Кроме того, каббала¹ настолько опасна для рассудка изучающего ее и настолько велик риск не­правильного понимания отдельных положений, что по­стигать учение самому нельзя — только под руководством опытного наставника.

Но теперь отца в живых не было, и никто не мог запре­тить Ицхаку их читать. Правда, понял он не так уж мно­го — сказался жесткий лимит во времени. Книги-то все равно надлежало отдать компаньонам отца, а кроме того, изложенное в них не сулило ни власти, ни прибыли, ни удачи в торговых сделках. Голый практицизм возобладал, и начинающий купец с легкой душой вернул их, но не все, оставив «Сеферисцира» и «Зогар», да еще один неболь­шой свиток, где говорилось о легендарном перстне царя Соломона.

С двумя первыми он решил разобраться попозже и уж ни в коем случае не дожидаясь своего сорокалетия, а сви­ток... В нем-то как раз имелось все — и тайна, и магия, и исполнение любых желаний. Там же автор сухим, делови­тым тоном с обилием всевозможных подробностей изла­гал, как привести перстень к послушанию своему новому владельцу, как заставить творить нужные хозяину чудеса и прочее. А его описание Ицхак и вовсе выучил наизусть.

Сказка? Выдумка из далеких времен? Как бы не так! Окольными путями молодой купец выяснил, что к полу­сказочному повествованию всерьез относятся весьма ува­жаемые люди, например, те же отцовские компаньоны. Получалось, что... Впрочем, какое это имело значение, если не хватало мелкого пустячка — самого перстня.

Нет, прагматичная натура новоявленного купца и тут взяла верх — он не забросил все дела в угоду поискам ле­гендарного сокровища, предпочитая иметь синицу в ру­ках, а желательно — две-три, нежели, задрав голову, с тос­кой смотреть на небо в надежде даже не поймать, а хотя бы просто увидеть таинственного журавлика.

Потому его младшие сестры Лея и Рахиль не знали ни в чем отказа и считались выгодными невестами, а брат Шлёма, названный так в честь деда, учился в Неаполитан­ском университете и уже одолел семь свободных ис­кусств¹, получив за тривиум степень бакалавра, а затем за квадривиум — магистра. Сейчас умница Шлёма вовсю осваивал медицину, которую так и не успел осилить сам Ицхак.

За семь лет купец заматерел, ни на минуту не забывая считать и подсчитывать, а мечта найти перстень изрядно поблекла, хотя и не исчезла полностью. Придавленная во­рохом повседневных забот, она продолжала потихоньку тлеть — недаром молодой еврей слыл завсегдатаем юве­лирных лавок Любека, Магдебурга и других городов, через которые чаще всего пролегали его маршруты. Торговцы драгоценностями хорошо знали о пристрастиях Ицхака к старинным украшениям, особенно к золотым перстням с рубинами. Дабы ювелиры и впредь оставляли их для вы­годного покупателя, Ицхак иной раз кое-что покупал, хотя отлично знал — не он. Впрочем, купец и тут никогда не жертвовал выгодой в угоду давнему увлечению — он и здесь все тщательно просчитывал и купленное всегда пе­репродавал за более высокую цену в другом городе.

Временами Ицхак, хотя с каждым годом все реже и реже, с грустью вспоминал Неаполь, университет, жаркие философские споры, в которых он частенько принимал участие. Вспоминал и удивлялся — не получая от них ни малейшей выгоды, он и сейчас с огромным удовольствием был бы не прочь подискутировать, вот только не с кем. Если с иноверцами, то имелся риск нарваться на крупные неприятности, а среди соплеменников тоже ни в коем разе нельзя выказывать ни малейших сомнений чуть ли не во всех вопросах, иначе могут заподозрить нестойкость в вере, а это сулит убытки в торговых делах.

По той же причине — выгода! — он не чурался благо­творительности, давно просчитав, как выгодно не просто слыть среди единоверцев истинно праведным, но и чело­веком, претворяющим свою веру в добрые, богоугодные дела. Это сулило хорошие кредиты, скидки в ценах и так далее. На деле же Ицхак давно уверился в том, что Яхве помогает лишь тем, кто упорно помогает сам себе, и не факт, что всегда — достаточно вспомнить отца, а потому на высшие силы лучше не полагаться вовсе. Вместо этого гораздо проще опереться на почти магическую власть се­ребра и золота.

По нынешнему подсчету выходило, что как бы сам ку­пец ни желал обратного, но, чтобы Лея и Рахиль по-преж­нему не знали ни в чем нужды и оставались лакомым ку­сочком даже для высокоученых сыновей ребе, чтобы ум­ница Шлёма и дальше постигал азы благороднейшей из наук, он, Ицхак, должен взять на себя грех предательства и честно поведать обо всем властям, точнее, ее представи­телю, сидящему напротив.

Поведать как на духу, невзирая на то, что это была та самая власть, которая спустила под лед всех полоцких ев­реев, живших в городе, не пощадив ни стариков, ни жен­щин, ни детей. Та самая, которая в своей жестокости за­была о великом праве победителя — праве на помилова­ние слабых. Та самая, которая оказалась столь загадочной, что отвергла не только мольбы — это как раз понятно, ибо кто в этом страшном мире станет слушать причитания де­тей Яхве,— но и откуп. Напрочь, без колебаний, не став даже прикидывать возможную выгоду. А ведь сулили не­мало, по тысяче польских золотых за каждую помилован­ную душу. Если перевести на рублевики, получится, ко­нечно, меньше, триста сорок два и еще один неполный, без пяти алтын, но ведь за каждого.

Да, действительно, в жизни бывают ситуации, где не в силах помочь серебро с золотом. Редко, но случаются, хотя... Может, этого самого золота было попросту недо­статочно, только и всего? И если бы отец имел в Полоцке не одну тысячу, а десять, как знать, как знать...

Разумеется, Ицхак с удовольствием промолчал бы. На­солить чрезмерно жадной власти в память об отце прият­но само по себе, даже при отсутствии материальных вы­год, но сейчас молчание становилось слишком опасным для самого купца.

Понятное дело, что синьора Константино не ждет ни­чего хорошего, когда он попадет сюда, но что поделать, коли такова воля Яхве. Хотя навряд ли Монтекки его на­стоящее родовое имя. Да и в том, что Константино италь­янец, Ицхак тоже успел усомниться. Даже если он и впрямь покинул родину в глубоком детстве, память дол­жна была удержать и сохранить хотя бы несколько родных слов, а синьор Монтекки не знал и десятка, откликнув­шись лишь на одно-единственное, в самом конце разгово­ра, уже прощаясь с Ицхаком и вымолвив «ариведерчи». Хотя теперь-то как раз не имеет значения, кто Константи­но на самом деле, поскольку он, Ицхак, памятуя о младших сестрах и брате, должен выполнять волю судьбы и сказать улыбчивому незнакомцу от ее Имени «ариве­дерчи».

Он еще продолжал колебаться, хотя понимал, что одно его молчание уже говорит о многом. Да что там — оно красноречивее, чем сам ответ, что подтвердил и Митрош­ка:

— Я ведь все равно сведаю, но тогда, выходит, сговор у иноземца с тобой. Стало быть, и говоря иная будет, да не тут, в светлице, а пониже, в темнице,— забалагурил он, продолжая пытливо смотреть на купца, и тот не выдержал.

—  Припоминаю. Был такой,— нехотя произнес Иц­хак,— В Кузнечихе он мне встретился,— И вздохнул.

Теперь Шлёма сможет спокойно учиться дальше, Лея получит новые бусы, Рахиль — новое платье, а что получит синьор Монтекки, не хотелось даже думать.