Если и впрямь судьба сделает финт ушами и поможет мне переправиться обратно, парень с его руками не про­падет. Надо будет только помочь ему на первых порах с оформлением бумажек и налаживанием производства, и быть Апостолу шефом какого-нибудь предприятия по из­готовлению мебели по индивидуальным заказам. Назовет он его «Русь святая», «Терем-теремок» или «Папа Карло» и станет жить припеваючи.

Хотя нет. Вряд ли. Нет у него жесткой волчьей хватки, таланта выжимать соки из рабочих, платить им за труд гроши и умения выбрать нужный момент, чтобы безжало­стно перегрызть глотку конкуренту, без чего в бизнесе ни­куда. Не сможет он ни обжулить работников, ни объего­рить заказчиков, так что, скорее всего, быть ему обычным наемным работником, и выше ведущего специалиста в том же «Тереме-теремке» или в «Папе Карло» не поднять­ся — слишком порядочный, честный и мягкий.

Это ведь только в сказке Буратино одерживает верх, да и то достаточно вспомнить, в какой нищете жил сам папа Карло и его друг Джузеппе — между прочим, столяр. И сразу ясно —в жизни процветают Карабасы-Барабасы и их кореша Дуремары — торговцы пиявками, которые не пропадут и без золотого ключика. Ну и ладно. Глав­ное, что Андрюха тоже не пропадет.

Вот так я философствовал на досуге, вместо того чтобы бежать из этих мест, причем как можно быстрее и как можно дальше, невзирая на бездорожье и безлошадье. Но кто же мог подумать, что очередная вылазка банды Посви­ста закончится для них сокрушительной катастрофой? Может быть, не случись побега Андрюхи, да еще с частью добычи, а также ухода из шайки Серьги, Паленый повни­мательнее присмотрелся бы к небольшому, в три телеги, обозу, медленно катящему по проселочной дороге. Но он был зол, голова болела, и беглый монах углядел лишь чрезвычайно богатое одеяние купца, едущего впереди, а также гору товаров.

На самом деле обоз являлся не чем иным, как умелой подставой. Семь стрельцов при полном вооружении в ожидании лихих людей до поры до времени тихо полежи­вали между пустыми коробами и сундуками, надежно укрытые рогожей. Еще трое — десятник и два молодых парня — изображали беззаботного хозяина и его приказ­чиков.

Словом, на следующее утро двое стрельцов, бодро на­свистывая, уже катили обратно на одной из телег, на дне которой валялся израненный связанный Посвист. Лов­кий остроносый сумел удрать, а беглому монаху Паленому всадили в грудь сразу два заряда из пищалей. Теперь его мертвая голова на каждом ухабе с упреком тыкалась в жи­вот и в спину Посвиста, хотя попрекать на самом деле он мог только сам себя.

Подьячий Митрошка Рябой, посланный в эти места месяц назад, сдержанно радовался. Шайка Посвиста была уже пятой из ликвидированных, а сам тать — третьим гла­варем, которого он мог отправить в столицу в качестве жи­вого доказательства своих неустанных трудов на этом по­прище, но вначале...

Первым делом его внимание привлекла весьма стран­ная одежда Посвиста. Кожушок, крытый сукном? Не по­хож, меха не видно. Кафтан? Покрой не тот. Про ферязь или армяк и говорить не стоит — по одной длине ясно, что не они. Опять же вроде бы почти новый, но красильщики, чье суконце ушло на эту одежку, явные лодыри — вона как краска после первой же стирки пошла. Вся ткань пятна­ми — где бурое, где зеленоватое, где желтизна прогляды­вает.

Исходя из всего подмеченного, Митрошка сделал не­сколько мудрых выводов. Во-первых, одежа эта была сня­та с плеч не с простого купца, а с иноземного, во-вторых, был этот купчишка так себе, средней руки, потому как, погнавшись за дешевизной, покрыл свою загадочную оде­жонку плохо выкрашенным сукном, а в-третьих, прои­зошло это совсем недавно, потому как одежа почти нове­хонькая. И что это за кафтан такой? С одной стороны, ежели глядючи на длину, больше всего похожий на угор­ский али на ляшский — такой же куцый. С другой — те с боков ужаты, а тута эвон как широко. Словом, и тут загад­ка.

Все вместе взятое означало, что остальной заморский товар продать нечистым на руку кружальщикам али ино­му скупщику тати не успели, а потому, ежели умеючи до­просить оного Посвиста, то он выложит все как на духу, и государева казна сразу обогатится на некое количество рублевиков, составляющее... половину стоимости товара. Вторая половина по справедливости уходила в Митрошкино пользование. А как же иначе? Должен же и у него быть какой-то интерес, чтобы азарт охоты на лихих людей не убавлялся и впредь. Конечно, дело опасное. За посулыв суде в случае дознания взыскивали втрое, да к тому же еще и пеню, которую указывал сам государь. И оправдать­ся тем, что товар купца это вовсе не посул, не получится. Вон она, грамотка, в ларце, которую вручили подьячему перед отъездом.

«Лета 7078, генваря в 4, память Митрофану сыну Евсе­еву. Ехати ему в Старицу и в Старицкий уезд, а приехав, поимати всех татей шатучих, от коих торговому люду вельми тягостно... Да поиманых сковав, привезти на Москву к дьякам Дружине Володимерову да к Ивану к Михайлову в Разбойную избу...» Заканчивалась же она сурово: «А учнет Митрофан обыскивати не прямо, да посулы и поминки имати, и ему от государя быти в великой опале и в казни».

Вот так вот. Но бог не выдаст, свинья не съест. К тому же навряд ли живы те купчишки, коих пощипал сей тать. Такие как Посвист, судя по его даже тут налитым жгучей ненавистью глазам, в живых купцов не оставляют. Полу­чается, некому жаловаться на подьячего.

Но даже если случайно бедолага-купец вдруг и выжи­вет, то о возврате ему хотя бы части добра не могло быть и речи. На этот счет у Митрошки имелось тайное распоря­жение Григория Шапкина, потому как окаянные и нера­зумные ливонцы под руку милостивого батюшки-царя идти упорно не хотели, война с ними превратилась в за­тяжную и каждый год требовала все больше и больше се­ребра. А где его взять, коли казна давно пустым-пустехонька. К тому же именно в этом конкретном случае куп­чишка беспременно почил мученической смертью, иначе уже давно бы стучался в ворота его терема и на ломаном русском языке умолял бы найти лиходеев.

Однако чернобородый тать оказался на диво упорен. Первую виску на дыбе — из простых — он вообще выдер­жал молодцом, не сознаваясь ни в чем. Пришлось сделать часовой передых, а вернувшись после трапезы, учинить злодею вторую виску, но уже «с дитем», причем сразу с трехгодовалым. Роль дитяти исполняло привязанное к ногам пытаемого увесистое трехпудовое бревно. Такое на языке катов и называлось трехгодовалым.

Тут-то Посвист и заговорил. Правда, половина слов была не по делу, да и то, что касалось купца, выложил да­леко не все. Дескать, был этот купчина не с обозом, а один, и даже не на телеге или коне, а пеший. За плечами имел малую суму, да и в той чуток одежи и снедь. Серебре­ца же у него сыскали всего три кругляша-ефимка².

Митрошка задумчиво подбросил на руке единствен­ный доставшийся ему и весьма диковинный — таких он еще не видывал — кругляшок, сделал вывод, что стрельцы обнаглели, прикарманив две трети изъятого, после чего со вздохом сожаления — себе же хуже тать делает, все равно дознаюсь, как на самом деле было,— бросил дюжему кату:

— Пущай ишшо дите побаюкает.

Палач понимающе кивнул и осклабился. Пока подья­чий неспешно потягивал из кружки горячий медовый сбитень, Посвист, весь в крови, собственных соплях и блевотине, «баюкал дите», колыхаясь вверх-вниз на хит­роумно сделанных противовесах с привязанным к ногам бревном.

—  Ну ладно. Кажись, «дите уснуло»,— остановил свое­го помощника подьячий и с упреком покачал головой, по­казывая детине на потерявшего сознание Посвиста,— Не уследил ты, Павлушка. Глякось, «нянька» тоже сомлела. Давай-ка передых устроим, чай, и мы с тобой не желез­ные. Тока ты вначале ручонки-то ему вправь на место да дай водицы студеной испить.

Кругляшок все никак не давал покоя Митрошке. Он крутил его в руках и так и эдак, размышляя, с каких пор и при каком таком иноземном дворе наловчились выпус­кать столь славную монету, совершенно идеальную в окружности. Сколь уж их прошло чрез руки подьячего, а такой и он не встречал. Опять же и бока у нее — диво див­ное — все в мелких рубчиках. Мудро измыслили инозем­цы, ой мудро. Такую и захочешь обрезать, так ведь сразу станет приметно. Даже любой неграмотный смерд и тот враз определит попорченную.