А то, что он будет из лекарей, набрехал собачий сын Посвисту. Не возьмет царь-батюшка лекарства из чужих рук, нипочем не возьмет. Выходит, хоть и заплетался у татя язык, да умишко он от выпивки до конца не утратил, потому как с этими золотыми яблочками ему — ну точ­но — одна дорога, на поварню. Конечно, любое блюдо на царском столе пробуют не раз и не два — для того и есть кравчие,— но он, Митрошка, слыхал, что при должном умении можно состряпать такое зелье, от которого люди помирают не сразу, а, скажем, на другой день, а то и на третий-четвертый. И что проку, отведает его прежде крав­чий или нет? Всего и делов, что чрез три дни отдаст богу душу вместе с государем.

Вот только малость просчитались те, кто его посылал. Забыли, что забрал государь под свою руку все вотчины брата, устроив якобы мену и дав ему взамен другие, чтоб разлучить его с верными людишками. Стало быть, и ло­вить лжекупца надо именно по дороге в Старицу. Ловить, да обо всем вдумчиво поспрошать.

«Хотя нет,— всплыла в уме мыслишка.— Коль вор ве­дает наш язык, то неужто по пути не дознается, что нет уже на свете главного государева изменщика. Изведен он со всей своей семьей»,— и вновь вспомнилось, что изведен, да не весь, остались еще целых четыре корешка. Один, правда, сам сгнил — через месяц с небольшим померла Евгения, десятилетняя дочка князя. Со второго кореш­ка — сопливой Марии — тоже проку мало. Ей о нынеш­нюю пору и одиннадцати нет. Третий? Семнадцатилетняя Евфимия? Ну да, в годах девка, но с другой стороны — баба она, а потому не в зачет. Зато девятнадцатилетний сын и наследник Владимира Андреевича княжич" Васи­лий жив и здоров.

И тут же тревожно застучало в висках: «А если он как раз к нему и собирается, а про Владимира Андреевича так, для отводу глаз, да на случай, если тать сей окажется в Раз­бойной избе, как оно и случилось. Пусть, мол, глупый по­дьячий Митрошка поджидает в Старице, а меня меж тем поминай как звали».

По всему выходило, что нужно злодея не просто ис­кать, но и постараться найти как можно скорее. От здеш­них мест до Дмитрова, где обретается княжич Василий, путь хоть и неблизкий, но и не столь далекий. Ежели напрямки, да проходить всего по десятку верст за день — две седмицы с лишком. А коли по два десятка? У-у, тут и вовсе девяти ден за глаза. И счет-то на пеший ход, а ежели вор прикупит коня...

«Был злодей в твоих местах? — послышался ему укоризненный голос дьяка Григория Шапкина.— Так пошто не изловил? Пошто дозволил княжичу с ним свидеться?»

«Я ж не в Дмитрове сижу»,— попытался оправдаться Митрошка, хотя и знал, что ему на это ответит суровый глава Разбойной избы. А скажет он, что не след подьячему ссылаться на дмитровских соглядатаев, ибо они за свои грехи ответят сами. Пусть-ка лучше Митрошка принесет повинную за собственный недогляд, тем более что узнал одним из первых, когда еще можно было что-то предпри­нять. Вот только что? Легко сказать — ищи. А как?

«Хотя... постой-постой,— спохватился подьячий,— есть ведь зацепки. Говор приметный — раз,— принялся загибать пальцы Митрошка.— Как там Посвист сказывал? Вроде и наша речь, да не совсем. Ладно, тут мы его еще раз как следует поспрошаем, что сие значит, но поспрошаем уже с бережением — теперь нам и сей тать, яко лыко в строку лечь должен, чтоб вор отпереться не сумел. Ну и второе — кругляшок приметный. Тут уж как зернь ляжет. Ежели то серебрецо, что у стрельцов осталось, схоже с моим, стало быть, его у вора много. Тогда надобно искать, где оно еще всплывет. А коли нет — тогда остается один говор да еще Старица.

Но спустя несколько дней Митрошке вновь подвалила удача. И не то чтобы рассчитывал подьячий на успех, со­зывая всех проезжих купцов, остановившихся в городе из-за весенней распутицы, но ради приличия надлежало опросить — а вдруг. Тех, кого он уже обходил, подьячий звать не стал, потом, припомнив замешательство молодо­го жида², задумался.

«А ведь хотел тот что-то сказать, явно хотел,— с доса­дой понял он.— И ведь как ловко он мне сказанул. Мол, не видал я в иных странах такого ефимка. А ежели с ним тут расплатились похожим, да не тати, а сам вор? Почему я ре­шил, что Посвист обчистил злодея догола? А вдруг у него в укромном месте осталось с десяток-другой ефимков? Эх я, дурень старый, не поднажал вовремя на жида. Ну ниче­го, зато теперь он никуда не вывернется».

И Митрошка недолго думая тут же все переиначил, ре­шив для начала позвать одного Ицхака. Усадив его напро­тив себя за дальним концом стола, подьячий, ни слова не говоря, катнул по выскобленной до желтизны столешни­це заветный кругляшок и еще раз немного подивился, как он ровно катится. Не каждое колесо эдак-то пробежалось бы, а тут серебрецо, где или здесь щербинка, или с другого боку чуток подрезано..; Самую малость не докатил он до края стола, упав на бок в вершке от него, да и то вина не на нем — на выбоинке в доске.

— Мы тут с тобой на днях говорю устроили, да торо­пился я, вот и оборвал беседу,— тихо произнес Митрош­ка,— Ныне же я знать желаю, где с тобой такими же ефим­ками расплачивались да кто.— И добродушно посовето­вал: — Да ты еще раз перстами пощупай — чай, не укусит. И в ладонях завесь, авось память торговая и проснется. А коль нет, — тут же сменил он тон на более жесткий,— то ее и пробудить можно. Есть у меня и такие средства. Так что помысли, жид, допрежь того как отпираться.

К кругляшку, который остановился перед ним, Ицхак бен Иосиф потянулся медленно и крайне неохотно. Он и без того хорошо помнил точно такие же, полученные в Кузнечихе, так что память напрягать ему не требовалось. И не того он боялся, что вопреки запрету властей взял во время торга иноземную монету. Тут как раз можно и оправдаться — не успел, мол, сдать привезенное на Казен­ный двор, да и не добрался он еще до Москвы.

Выдавать странного улыбчивого незнакомца не хоте­лось. Почему? На этот вопрос он и сам не мог найти отве­та. Чем-то приглянулся ему странный синьор Констант­но Монтекки. Да и жил он, можно сказать, совсем недале­ко от тех мест, где совсем недавно и столь интересно про­текала жизнь самого Ицхака. Правда, в Рим еврейский купец так ни разу и не выбрался, хотя из Неаполя, где он учился в университете, до него рукой подать, но все же.

Опять же родство душ. Глупо, конечно, не только гово­рить, но даже и думать об этом.

«Какое может быть родство у тебя, истинного право­верного, с глупым христианином, поклоняющимся бе­зумному лжепророку Иешуа бен Пандире?!» — возмущен­но спросил бы его отец Иосиф бен Шлёма, да будет благо­словенно имя его, если бы мог услышать своего неразум­ного сына, но он не мог, ибо семь лет тому назад покинул этот негостеприимный мир, и горьким было это расстава­ние. Очень горьким.

— Коль опаску имеешь,— заметил Митрошка, неверно истолковав молчание купца,— так я тебе слово даю и на икону побожусь,— Подьячий встал и истово перекрестил­ся.— Казнить тебя за оное я не мыслю и даже выгоду сулю. Ты ж мне сам сказывал, что в нем,— кивнул он на кругля­шок,— ефимок с лихвой. Так вот я тебе за каждый по ефимку отвалю и еще один сверху накину. Ей-ей, не лгу,— И он вновь перекрестился.

Купец чуть не улыбнулся, но вовремя сдержал презри­тельную усмешку. Глуп все-таки этот подьячий. Вэй, как глуп. Он думает, что у евреев все продается, все покупает­ся, а за душой ничего святого. Не иначе как судит по себе. Во всяком случае, сам Ицхак нисколько бы не удивился, если бы этот подьячий его надул — гнилое нутро у челове­ка. Вот уж у кого и впрямь ничего святого. Да и ни при чем тут талеры. Дело-то не в них — в памяти...

Хоть и не был Ицхак семь лет назад в Полоцке, но чрез сей город проплывал и видел мутную Полоту, которая, по повелению русского царя, приняла в свой открытый зев-полынью сотни еврейских семей. Приняла она в то зимнее утро и его отца — Иосифа бен Шлёму, благосло­венно будь его имя.

Однако не зря тот денно и нощно наставлял своего пер­венца Ицхака, чтобы тот все время считал. Суров бог его народа, хоть и избрал евреев, и нельзя ждать, чтобы он улыбнулся или помог — надо всегда и везде крутиться в жизни самому. Крутиться и... выкручиваться, а для того надлежит все просчитывать загодя.