Смущал и ее вес — уж больно тяжела. Такая, пожалуй, потянет поболе ефимка, если только... Он еще раз задум­чиво взвесил ее в руке, после чего не поленился и напра­вился к купцам. К своим не пошел, подавшись к единст­венному из иноземцев — Ицхаку бен Иосифу.

—  Как мыслишь? — спросил он купца,— Две таких сто­ят угорского червонного?

—  Стоят, — уверенно ответил тот, повертев монету в ру­ках и даже не потрудившись ее взвесить, — Я бы и два чер­вонных отдал за три этих.

— А откель сей ефимок? — полюбопытствовал Мит­рошка, но купец лишь сокрушенно развел руками, заме­тив, что ранее он и сам таких никогда не встречал, разве что... Тут торговец немного замялся, но после некоторого замешательства твердо заявил, что нет, не видывал он ее в иных странах.

«Молодой»,— раздосадовано подумал подьячий и двинулся к своим, отыскивая тех, что постарше. Но и у них вразумительного ответа так и не получил.

Загрустив, он вернулся к себе на подворье, некоторое время еще разглядывал загадочный кругляшок, после чего, так и не придя ни к какому выводу, помолясь, отправился спать и всю ночь видел один и тот же загадочный сон — будто завелась в диковинном кафтане Посвиста, который подьячий в первый же день приспособил себе вместо попавошника, некая мышь. И шуршит себе, и шуршит под Митрошкиным седалищем, все никак не уго­монится. А когда он встал поутру помолиться на образа, чтоб господь вразумил заблудшую душу грешника Посви­ста и заставил его раскаяться, да без утайки поведать обо всех прочих злодеяниях, тут-то его осенило. А ведь сон не иначе как вещий. И впрямь шуршало что-то под его зад­ницей, когда он пил сбитень. Да и раньше тоже шуршало. И выходило, что...

Через несколько минут тонкая пачка вдвое сложенных белых листов уже была в руках подьячего, который со всем тщанием погрузился в их детальное изучение. Первым де­лом оценил бумагу. Ох хороша. Гладкая да белая, как бо­чок у сенной девки Матрены. С желтоватыми да шерохо­ватыми листами, которые имелись для опросных дел, ни­какого сравнения. Ну все равно что ту же Матрену срав­нить с рыхлым боком дебелой поварихи Капки. Нет, он, конечно, попользовался и ею — негоже пропадать впус­тую таким телесам,— но сорок годков не двадцать. Так и тут.

Теперь другое. Не писано тут — пропечатано. Это по­нимать надо. Выходит, славно кто-то дело поставил, на широкую ногу, деньгу не жалеючи. Опять же буквицы родные. Хоть и мелкие, а прочесть можно, не то что мо­литвенники у латинщиков, где ничего не поймешь. Так что ж выходит, на Москве такое изладили? Не должны.

Дьяк Ивашка Федоров ныне далече, да и помощник его Петрак Мстиславец тож ушел вместе с ним, потому там все давно остановилось. Да и сам Митрошка всего ничего как покинул Третий Рим — даже если там и сыскался уме­лец, все одно — не смог бы он за столь короткое время за­ново изладить сгоревший Печатный двор. К тому ж видел подьячий «Апостол» Ивашки. Никакого сходства. Это Матрену даже не с Капкой сравнивать, а с какой-нибудь беззубой девяностогодовалой бабкой. Выходит, инозем­ная работа.

На ум сразу всплыл государев изменщик, князь Курб­ский. Митрошка наморщил лоб, припоминая. Вроде бы что-то слыхал он о том, будто беглый князь охоч до печат­ного дела. Ежели он стакнулся с дьяком Ивашкой, тогда... Хотя нет, вроде бы тот после ухода на Литву живет у гетма­на Ходкевича. Или нет? Подумал, потерзал в руках бороденку жиденькую — нет, не идет на ум, где сейчас обрета­ется беглый дьяк. Все ж таки его дело — тати шатучие, а не воры, вот и не запомнилось, а зря.

Ладно, зайдем с другого боку да поглядим, об чем там прописано. Грамоту Митрошка ведал, но такую тоже ви­дел впервые, потому значение некоторых слов постигал больше по смыслу, но попадались и вовсе незнакомые — их он пропускал. С трудом, вспотев от небывалого умст­венного напряжения, он добрался до конца первой стра­ницы, после чего жадно отхлебнул уже остывшего сбитня, даже не замечая его вкуса, и принялся нервно прохажива­ться по небольшой светлице с маленькими подслеповаты­ми слюдяными оконцами, унимая охватившее его воз­буждение.

Уже одна-единственная страничка, где повествовалось о многих видных боярах, включая бывших царевых срод­ников — как бояр Захарьиных-Юрьевых, так и черкес­ских княжат, для понимающего человека говорила о мно­гом.

Неведомый автор не просто занимался перечислени­ем — он давал краткую характеристику каждому из них, включая сильные и слабые стороны, четко и лаконично перечислял достоинства и недостатки.

«А для чего? — спросил себя подьячий и тут же отве­тил: — Знамо для чего. Чтоб через них подлезть поближе к государю, в милость к нему войти. И все? Нет, должно быть что-то еще».

Возбуждение нарастало все больше и больше. Мит­рошка уже не ходил — летал по светлице, затем коршуном метнулся к столу, схватил другую страницу и принялся ли­хорадочно читать. Он уже не пытался понять смысл каж­дого слова — не до того. Главное, ухватить общую суть. Одолев третью страничку, он с облегчением откинулся на лавке — теперь он знал все или почти все. Непонятная картинка, словно изрезанный на мелкие кусочки фряж­ский лист³, теперь сложилась воедино, и он даже содрог­нулся при виде того страшного, что измыслили неведо­мые вороги.

Ведь что получалось. Несет иноземец, вооруженный знанием всех слабостей бояр и князей, с собой ядовитые «золотые яблочки», о которых сдуру поведал татю Посви­сту. Хотя нет, почему сдуру. Просто у злодея развязался язык. Непривычен он оказался к горячему вину, вот и...

Татя сей злодей вопрошает о князьях Долгоруких. Дес­кать, к ним он путь держит. Попутно задает глупые вопро­сы — какое сейчас по счету лето от Сотворения мира и прочее. Но глупыми назвать их можно только на первый взгляд. Митрошка и сам использовал такой способ при опросах татей. Спросит о пустячном — ему ответят, вто­рой раз — тоже откликнутся, третий, четвертый, а там, все так же спокойно, будто мимоходом, задает главный во­прос, ради которого все и затевалось. Тать к тому времени уже усыплен ерундой, потому отвечает и на него. Тут-то он и попался. Так и этот иноземец. То да се, а сам хлоп вопросец о...

Подьячий похолодел. Неужто и до такого дошло?! Он растерянно схватил уже читаные листы и вновь лихора­дочно забегал по ним подслеповатыми глазками.

— Ну где ж оно, где?! — мычал он от нетерпения и вдруг остановился, впился в текст и после недолгого шевеления губами откинул лист в сторону.

Ошибка исключалась уже из-за первых слов: «В первую очередь...», и сердце в груди вдруг замолотилось, застуча­ло, а кто-то невидимый принялся тыкать в него иголочка­ми. Легонько так, но все равно ощутимо. Стало быть, вот к кому на самом деле шел лиходей — к князю Владимиру Андреевичу, двоюродному брату царя, иначе чего бы он выспрашивал о короткой дороге в Старицу.