Раньше-то он нищим не был. Он родился в богатой семье, сыном уважаемого человека. Ему прочили место квартального блюстителя, и до определенного времени он казался обычным благовоспитанным мальчиком.

Однако в какой-то момент он перестал учиться полезным наукам и стал заниматься бестолковыми вещами. Полюбил бывать наедине с собой, задавал странные и глупые вопросы… а потом вдруг перестал их задавать и совсем замкнулся в себе.

Когда умер отец юноши, он отказался занять его место. Отрекся от своей касты, не пожелал принять наследство и ушел в неизвестность. Отправился странствовать, избрал путь низшего из низших — эмбекеши, бездомного нищего. Так двадцать лет он бродил по дорогам Несравненного Царства, и в конце концов вернулся домой — но только для того, чтобы смущать умы и расшатывать скрепы.

Четыре года негодяй выступал на площадях и ступенях храмов. Четыре года учил людей, что все их ценности и дарованные свыше законы — ложь. Четыре года власти и благословенные касты закрывали глаза на жалкого эмбекешу, милосердно дозволяли юродивому трепать языком.

Но всякое терпение истекает. Этот проповедник оказался слишком возмутителен в своем красноречии, и слишком многие из низших каст его слушали. Даже кое-кто из благословенных стал жертвой яда из его уст, преисполнился пагубы, что источал злокозненный речеплет. У кознодея появились ученики, за ним следовали толпы — и все с большим беспокойством смотрели на это почтенные люди.

Не можно было бесконечно этому потворствовать — и эмбекеша был взят под стражу. Ему было предъявлено обвинение, и много дней длился честный беспристрастный суд. По улицам ходили глашатаи, возвещая о том, что каждое слово проповедника есть ложь, и повторяющий его окажется здесь, с ним же рядом.

— Слушай меня, Бгодей Аммари Авталогиданна, если таково твое настоящее имя! — провозгласил обвинитель. — Встань и держи ответ за все свершенное тобой, ибо ты грешен перед Всеблагим и преступен перед людьми!

Оборванец покорно поднялся. В свои сорок пять лет он выглядел на все шестьдесят, и хотя в темнице его побрили и остригли голову, это лишь отчетливей выделило преждевременные морщины, потухшие усталые глаза. Полгода проповедник провел в заточении, пока благословенные судили и рядили, определяя степень его вины.

Первые месяцы он еще на что-то надеялся. На справедливость, на милосердие. Потом надежда исчезла. Правда никого не интересовала — все просто хотели, чтобы Бгодей сломался, чтобы признал себя обычным человеком. Признал свои слова ложью, выдумкой.

В общем-то, он уже готов был это сделать. Он уже и сам сомневался, что в самом деле представляет собой воплощение Всеблагого. Все те его сны, видения, тот голос в голове… не самый ли он обычный безумец, не мерещилось ли ему после долгих странствий в пустыне? Бгодея взяло отчаяние, он усомнился в избранном пути, усомнился во взятой на себя миссии…

Но от него требовали не только это. От него требовали еще и отречься от всех прочих своих слов, отречься от своего учения. Провозгласить, что воистину касты дарованы небесами, что люди изначально сотворены неравными, что волею Всеблагого одни рождены повелевать, а другие ниже грязи, и никакими усилиями этого не изменить.

И этого он провозглашать не пожелал. Полгода провел в узилище, полгода сносил холод, голод, побои и пытки — но через себя не переступил. Когда они окончательно убедились, что этого из Бгодея не выдавят, то назначили день казни — и вот он, наступил.

Поскорей бы уж все закончилось…

— Пусть народ скажет свое слово! — окинул судей рукой обвинитель.

Один за другим благословенные вытягивали руки — и их ладони были опущены вниз. Смерть. Смерть. Смерть. Не изгнание, не телесное наказание — только смерть могла их удовлетворить.

Толпа потихоньку начинала шуметь. В ней все-таки присутствовали и те, кого тронули проповеди Бгодея. Кажется, он увидел в задних рядах своих учеников.

Но судьи сказали свое слово. И отрепетированная заранее сцена продолжилась — с Бгодея сорвали лохмотья и швырнули на давно приготовленную плаху. Взметнулись розги — и обрушились на голую спину.

Над площадью разнесся крик боли.

Ему не дали последнего слова. Как будто потому, что незачем зря тратить время, но на деле — из затаенного страха. Благословенные хотели показать нарушителя спокойствия всем и каждому, продемонстрировать его жалким и униженным, никчемным и слабым. Хотели, чтобы люди всех каст увидели — он страдает, он простой человек. В нем нет ничего особенного.

Но в то же время они опасались, что если дать ему открыть рот, позволить заговорить — он зажжет людские сердца, как зажигал не раз. Избитого, голодного и сломленного — они по-прежнему его боялись.