Как-то вечером позвонил ее брат Бутч, который приехал в Калифорнию по делам. «Я хочу преподать тебе урок», — сказал он и предложил встретиться в спортивном зале, чтобы, как полагается джентльменам, побоксировать.

«К черту перчатки и зал, — ответил я. — Приезжай ко мне, и мы выясним отношения прямо на улице».

Молодого Тирни озадачил мой ответ, и он так и не появился. Но меня переполняла злость и отчетливое желание надрать кому-нибудь задницу. Вся моя жизнь разваливалась на глазах: у меня не было работы, жена улетела в пустыню на съемки, против меня велась грязная кампания, за которой, по всей вероятности, стояло семейство Тирни. Мельницы мололи без устали, сплетни, одна гаже другой, постоянно появлялись в прессе.

Что нашла в этом «бледном русском портном» (как назвал меня Journal-American и, конечно, подхватили другие газеты Хёрста) молодая девушка из высшего общества Коннектикута? Чем он ее покорил? Он что, современный Свенгали[95]? Или просто еще одному титулованному иностранцу удалось одурачить наивную дебютантку? Что ему от нее нужно? Деньги? (Какие деньги? Джин в то время была восходящей звездой, получающей только еженедельную зарплату. А за день до того, как мы заключили брак, я по собственной инициативе подписал отказ от претензий на совместное имущество в случае развода.)

Газеты продолжали печатать свои измышления. Через пару недель одна из журналисток корпорации Хёрста, Адела Роджерс Сен-Джон, написала обо мне большую статью. Интервью для нее она у меня брать не стала, зато еще раз подробнейшим образом пересказала историю с Мерри Фарни.

В чем же все-таки было дело? Что крылось за этими нападками на меня?

Думаю, тут шла борьба за власть. В лице Джин Тирни студия Twentieth Century-Fox имела в своем активе молодую, скромную, легко управляемую звезду с огромным потенциалом; контракт с корпорацией «Белль-Тир» тоже был им выгоден. И все это разрушал наш брак, контракт становился недействительным. Я был не только помехой рекламному отделу студии — почему, в самом деле, Джин не могла выйти замуж за всем понятного американца, вроде Тайрона Пауэра[96]? — но и представлял собой коммерческую угрозу. Наверняка они опасались, что я стану профессиональным мужем (что довольно распространено в Голливуде — и тогда, и сейчас) и основным моим занятием будет создание проблем для студии. Поэтому ее боссы всеми силами старались расстроить наш брак. «Девятнадцатилетнюю девушку соблазнил опытный ловелас» — такую удобоваримую версию они загодя приготовили для американской публики. Им нужно было дискредитировать меня в глазах Джин, и вот общими усилиями мне мешали получить работу художника по костюмам в кино.

Годы спустя мои предположения подтвердил не кто иной, как Дэррил Занук, с которым мы к тому времени стали друзьями. Мы ужинали с ним и Жюльет Греко[97] в парижском бистро «Рюк», и он сказал мне: «Олег, пойми, в этом не было ничего личного. На Джин возлагались большие надежды. Мы могли бы дать тебе работу, но это упростило бы твою жизнь. А мы хотели ее осложнить, поэтому решили бойкотировать тебя в надежде, что из-за проблем Джин в тебе разочаруется».

Фраза «Голливуд был маленьким городком в те времена» давно превратилась в клише, но так оно и было. Занук постоянно общался с моим недругом Гинзбургом с Paramount, с Джеком Уорнером, Луисом Б. Майером и Гарри Коном[98]. Все они прекрасно понимали: если студия, где работает Джин, не хочет давать работу ее мужу, то и им не следует. Вместе им удалось сделать тот год неимоверно трудным для меня. Но я устоял, и наш брак с Джин тоже. Когда всем стало ясно, что ни Кассини, ни брак никуда не денутся, бойкот отменили.

Но мои проблемы и проблемы студии не шли ни в какое сравнение с проблемами Говарда Тирни. Выяснилось, что он обокрал «Белль-Тир», у корпорации больше не было никаких активов. Его страховой бизнес потерпел крах, и он истратил все деньги, которые должен был инвестировать для дочери.

Джин выяснила это во время двух скандальных судебных процессов по делу о законности ее старого контракта. Суды она выиграла, но осталась в проигрыше: все узнали о делишках ее отца. Вскоре он развелся с матерью Джин и женился на Хелен Бардик, богатой женщине (и близкой подруге Белль Тирни), с которой у него был роман.

Эта история нанесла Джин сокрушительный удар. Она любила и уважала своего отца, и мысль о том, что он ее использовал, была для нее непереносима. Думаю, что с тех пор она изменила свое отношение ко всем мужчинам. Джин стала более подозрительной и замкнутой, что в дальнейшем осложнило нашу жизнь.

Сначала, впрочем, мы уединились в своем маленьком мирке, отчасти из-за негативного отношения голливудского истеблишмента, который попросту игнорировал нас и наш брак. С другой стороны, мы и сами этого хотели; нам нужно было время, чтобы прийти в себя после всех испытаний, которые выпали на нашу долю. Мы с Джин находили в себе силы подшучивать над ситуацией. За ужином обычно собирались «все наши» — Джин, я и наша немецкая овчарка Бутч.

Уединение наше было не только социальным, но и территориальным. Мы нашли хороший участок площадью в десять акров (приблизительно четыре гектара) на Малхолланд драйв, на вершине Колудотер-каньона. На участке стояли два дома, и вид из них был потрясающий. Вокруг раскинулся принадлежащий городу парк с водоемом. Единственным нашим соседом был Грегори Пек, но его дом, слева от нашего участка, не был виден и не закрывал обзор. Ощущение было такое, словно мы находимся в глубокой глуши, где-нибудь в штате Айдахо. Стоил участок всего $10 000 (через четыре года мы продали его за $125 000). Пока в главном здании шел ремонт, мы жили в коттедже. Джин обставила его в своем любимом раннем американском стиле — много антикварных безделушек, ситец в мелкий цветочек, мебель из клена. Очаровательное получилось гнездышко.

Что такое жизнь с кинозвездой? Мы много читали. Джин была настоящей перфекционисткой и всегда назубок учила текст роли. Вот так мы и проводили вечера, когда Джин работала (а она работала постоянно, в какой-то год в прокате было одновременно шесть ее фильмов). Часами — практически все наше свободное время — мы работали над сценариями.

Обычно она возвращалась со студии в восемь вечера, залезала в ванну и приступала к работе, учила текст наизусть. Думаю, это привычка осталась у нее еще с бродвейских времен. До переезда в Голливуд Джин сыграла всего в двух спектаклях — «Миссис О"Брайен принимает гостей» и «Зверь мужского пола», но ее исполнение было восторженно встречено критиками. Она часто говорила, что скучает по сцене и ей не хватает контакта с живой аудиторией; ей вообще нравился театр и ритм его работы. Спектакли в основном шли вечером. Днем она была свободна, могла наслаждаться солнечными лучами и наблюдать за сменой времен года в своем любимом графстве Фейрфилд[99]. Джин говорила мне о том, как тоскует по осени и по дневному свету, который теперь никогда не видит. В Голливуде она словно жила в пещерах, проводя целые дни в закрытых студийных павильонах. Я считаю, что нехватка света в конце концов тоже наложила на нее отпечаток.

Но к своим ролям в кино Джин тоже относилась очень серьезно. Она во всем следовала принципам старой школы и не пыталась интерпретировать роль по-своему. Она просто заучивала текст и ждала указаний режиссера. Это мне нравилось экспериментировать. Подавать ей реплики пять, десять, пятнадцать раз подряд было скучно, и я произносил их с разными акцентами (французским, английским, итальянским, русским) и забавными (как мне казалось) интонациями. Джин негодовала: «Прекрати! Ты не даешь мне сосредоточиться…»