Наверное, в последние дни перед отправкой в лагерь подготовки я слишком собой гордился. Помню неприятную сцену на дне рождения Джоан Фонтейн[106] в ресторане «Романофф», причиной которой я стал. На дне рождения присутствовал Отто Премингер[107], который громко распинался, что давно пора открыть второй фронт, чтобы помочь русским. В тот момент так считали все леваки: коммунисты для них были нашими доблестными союзниками, на которых пала главная тяжесть борьбы с нацистами, и их нужно было поддержать. Но меня на это было не купить. В самых жестких выражениях я заявил Премингеру, что полностью разделяю мнение Черчилля: нам стоит наплевать на русских, считать их своими потенциальными врагами, а самим пока оккупировать Балканы.
Премингер, с его внушительной лысой головой, пронзительными голубыми глазами и повелительной манерой держаться, наводил на людей ужас, когда начинал орать. Но только не на меня. «Да что ты в этом понимаешь? — закричал он. — Ты же простой солдат!»
«А что
Между нами вот-вот могла завязаться драка, так что другим гостям пришлось нас успокаивать. Позже Джин снимется у Премингера в нескольких фильмах, самым известным из которых станет «Лора», и мы с ним сдружимся. По каким-то причинам, скорее всего, потому, что в тот день я не побоялся ему возражать, он никогда больше на меня не орал, даже когда я работал художником по костюмам на его картинах. Это делало меня исключением среди его сотрудников. Он любил обсуждать со мной женщин и ценил мой вкус; в 1950-е он женился на одной из моих любимых моделей, потрясающей девушке по имени Хоуп Брайс.
Я получил такое удовольствие от перепалки за ланчем в «Романофф», что вскоре ввязался в еще одну, на сей раз с Орсоном Уэллсом[108]. Его недавно признали не годным к военной службе, но, несмотря на это, Эльза Максвелл и иже с ней активно продвигали его кандидатуру на пост губернатора Калифорнии. Мы оказались с ним на ланче за одним столом, где обсуждалась эта абсурдная идея. Уэллс, как за ним водилось, почти никому не давал рта раскрыть. Я вставил в поток его речей свое ехидное замечание, он резко мне ответил. Тогда я спокойно сказал: «Я считаю тебя просто
Но история с Уэллсом на этом не закончилась. Когда я уже проходил подготовку на базе в Форт-Райли, знамя борьбы подхватил мой отец. Я попросил его приехать в Лос-Анджелес и побыть с Джин во время моего отсутствия — мне не хотелось оставлять ее совсем одну в стоящем на отшибе доме на Малхолланд драйв. Отец даже снялся в массовке в нескольких ее фильмах. Возможно, он сумел бы сделать карь еру в кино, если бы не его непреодолимое желание всегда смотреть прямо в камеру. Отец был дома, когда однажды вечером Уэллс, сопровождавший Джин на какое-то мероприятие, привез ее потом назад. Он зашел пропустить стаканчик, и они с отцом стали мирно беседовать, но Уэллс, очевидно, рассчитывал на иное продолжение вечера. И тут отец взорвался и накричал на Джин: «Это просто ужасно! Позор! Твой муж ушел защищать страну, а ты здесь развлекаешься!» Он грудью встал на мою защиту, и Уэллс понял, что ему пора уходить. Он встал, с достоинством поклонился отцу и произнес своим глубоким голосом: «Прошу прощения», после чего удалился.
В армию меня перевели 17 ноября 1942 года, и я немедленно уехал в Форт-Райли, Канзас. У этой военной базы были богатые традиции и все необходимое для подготовки солдат и офицеров, но климат в тех краях был хуже некуда, даже по сравнению с Россией. Неизменно экстремальные условия: бури и торнадо, жгучий холод зимой и изматывающая жара летом. Однако именно здесь располагался штаб Кастера[109], здесь служил генерал Паттон [110] и другие легендарные военачальники. Здесь же была расквартирована 1-я кавалерийская дивизия, которая скоро прославится во время операций в южной части Тихого океана. Выражение «плюнуть и растереть» придумали в Форт-Райли, оно стало девизом нашего подразделения.
Я прибыл на базу в надежде, что в кавалерии меня, как джентльмена, встретят с распростертыми объятиями, как могли бы принять в Императорской гвардии. Хорошие манеры, внешний вид, мастерство наездника и лидерские качества наверняка мне в этом помогут. Но мне сразу же пришлось столкнуться с унизительной уравниловкой начальной военной подготовки. Я был всего лишь одним из новобранцев, и не самым обычным, что делало меня идеальной мишенью для насмешек.
Поскольку меня перевели в армию из подразделения береговой охраны, мое прибытие в Форт-Райли в самый разгар обучения солдат оказалось неожиданным. Формы для меня не нашлось. Но командиры не могли позволить мне так вот просто сидеть и ждать ее, так что курс молодого бойца я начал проходить в чем приехал — габардиновом костюме и пальто из верблюжьей шерсти. Эта одежда еще больше подчеркнула мою непохожесть на остальных. В армии не любят тех, кто выделяется, поэтому я постоянно получал наряды на кухню, чтобы не возомнил о себе лишнего. Наконец наша группа начальной подготовки была сформирована, и нам раздали обмундирование (моя форма оказалась велика мне на пять размеров — типичный армейский кутюр). Но меня по-прежнему заставляли платить за все, чем я отличался от других: за мой бывший титул (я получил прозвище Графофф, ха-ха), за жену-кинозвезду, за манеру выражаться, просто за то, что я был иным.
Через несколько недель Джин приехала навестить меня, и мне разрешили встретиться с ней на вокзале ближайшего городка Джанкшн-Сити. «Господи, — воскликнула она, когда увидела меня с короткой стрижкой, сбритыми усами, в плохо подогнанной форме и похудевшего на пятнадцать фунтов (6,8 кг), — Олег, что они с тобой сделали?»
Думаю, Джин надеялась, что меня сразу произведут в офицеры, и, конечно, была разочарована. Ее приезд не мог не вызвать на базе ажиотажа. В один из вечеров ее пригласили в офицерский клуб, а я, в виде издевательства, получил наряд на кухню клуба.
Эта животрепещущая новость немедленно стала предметом всеобщего обсуждения. «Слыхали, Графофф чистит картошку на кухне, пока его жена танцует c генералами».
На самом деле, я мыл посуду и буквально кипел от ярости. Но я понимал, что это было обычным делом, и сам не хотел никаких поблажек. Мне хотелось показать всем, чего я стою, и в конце концов мне это удалось. Хотя я был старше большинства своих товарищей по службе — весной в Форт-Райли мне должно было исполниться тридцать, — я находился на пике своей формы и всегда показывал хорошие результаты в беге, гимнастике и на полосе препятствий. Я был метким стрелком, хотя разбирать и собирать винтовку у меня не очень получалось. Но главным моим козырем было мастерство наездника. Мы были последней группой в американской армии, которую обучали верховой езде. Кавалерийские отряды вытеснялись танковыми подразделениями как результат неизбежного технического прогресса. Но, с моей точки зрения, это было ошибкой, потому что в определенных ситуациях они еще очень даже могли пригодиться, например при разведке в горной местности (взять хоть итальянскую кампанию, которая вот-вот должна была начаться).
В нашу группу начальной военной подготовки входили в основном ребята из Нью-Йорка, которые лошадей видели только запряженными в экипажи в Центральном парке. Были, правда, у нас и несколько ковбоев, но, к моему удивлению, проблем у них было не меньше, чем у новичков. Они сидели в седле в привычной им манере, откинувшись назад и сгорбившись.
В армии же была принята другая посадка в седле, по счастью совпадавшая с тем, чему меня учили в Италии: вес тела надо было перенести вперед, чтобы облегчить давление на спину лошади. В американской кавалерии использовали громоздкое седло МакКлеллана с обтянутым кожей деревянным каркасом. Все это давало мне определенные преимущества: мне присвоили звание капрала, а после окончания базовой подготовки назначили инструктором по верховой езде. Я гордился своим назначением и считал его лучшим из того, на что мог рассчитывать человек, не произведенный в звание офицера.
Школа подготовки кандидатов в офицеры все еще оставалась моей мечтой, но прогрессом своим я был доволен. Мне удалось заслужить авторитет у товарищей по казармам. Они стали считать меня крепким орешком, чего я всегда добивался, после одного случая. Был у нас в казарме тощий, но жилистый длинноносый парень, бывший боксер из ярмарочного балагана. Каждую ночь он терроризировал всю казарму, возвращаясь пьяным из гарнизонного кафе (непонятно, как он ухитрялся напиться, ведь в кафе было разрешено подавать только по кружке пива). «Подъем! Подъем!» — громко орал он, а потом избивал всех, кто не мог ему противостоять, а не мог практически никто. Однажды он отмутузил довольно хилого капрала, и никто не посмел за него вступиться. Этот ублюдок всех запугал.
Я знал, что рано или поздно он доберется и до меня, ведь я представлял прекрасный объект для издевательств — казался хрупким и был иностранцем. Поэтому я начал спать с сапогами для верховой езды под подушкой. И вот однажды под покровом темноты он на меня напал. В казарме я спал на верхней койке, что давало мне определенные преимущества. Ему приходилось тянуться, чтобы достать меня, а мне хватило места для замаха, когда я обрушил свой сапог с металлической набойкой на каблуке прямо ему на голову, а потом сам прыгнул на него сверху. Я орал во всю глотку, пинал и бил его чем придется. Свет в казарме включили минут через десять, и ребята оттащили меня от него. Он лежал без сознания, а я стал героем.
Самое забавное, что никто не заметил сапога, который все еще лежал на моей койке, и все единодушно решили, что я вырубил его голыми руками. А я скромно отмалчивался и не распространялся о своих подвигах. Но новость разнеслась быстро: «Этот Кассини бьет, как мул копытом!»
А еще я получил от командования две благодарности в ту весну в Форт-Райли. Первую — за поведение во время паники, овладевшей табуном. Около пятисот лошадей вырвались из загона и, как вихрь, неслись по обледеневшему краю плато над рекой Репабликен, падая и кувыркаясь на скаку. Мы с полковником Холменом и еще несколькими военными проезжали верхом неподалеку, когда вдруг услышали топот копыт и увидели несущуюся на нас живую лавину. В тот день мы показали класс верховой езды, лихо перескакивая через овраги, усеивающие плато, чтобы увернуться от перепуганных животных, а потом обогнули табун и поскакали в обратном направлении, чтобы увлечь его за собой и минимизировать потери.
Вторая критическая ситуация была еще серьезнее. Я увидел торнадо, надвигающееся прямо на наш лагерь. От конюшни его отделяло футов пятьсот и примерно сто пятьдесят (приблизительно 150 и 45 м) от офицерской столовой. Сначала я побежал к конюшне и выпустил лошадей, сколько успел, а потом к столовой, вопя во весь голос: «Торнадо, торнадо!» Нас учили при приближении торнадо быстро найти любое углубление в земле и спрятаться там, и в последнюю минуту я успел запрыгнуть в какую-то канаву. Смерч был мощный, погибли два человека и несколько лошадей. Я видел одного из убитых: его насквозь пронзило летящим обломком.