Да, а она не давала мне весело проводить вечера. Мы вместе читали сценарий, пока Джин принимала ванну, мы читали его за ужином, а потом перемещались в спальню, где Джин ложилась в кровать, а я сидел на стуле рядом, и мы снова читали этот сценарий. У нее было навязчивое желание непременно знать роль назубок. А я во всем потакал ей — и в этом заключался мой секрет Свенгали, секрет моей власти над ней — в полном погружении в ее интересы.

Вставали мы в пять утра, когда было еще темно. Наскоро выпивали по чашке кофе, и я в предрассветном сумраке вез Джин по окутанному туманом каньону через Беверли-Хиллз на студию. Там у нее была личная, очень комфортная гримерная и целый штат помощников: парикмахер, гример, костюмер. Джин трепетно относилась к обслуживающему персоналу и настаивала, чтобы я тоже вел себя с ними сердечно; ей нравилось думать, что между ними была личная, а не только профессиональная связь (мне-то казалось, что все эти бесконечные, произносимые с придыханием «с добрым утром, моя дорогая» были перебором). На студию мы приезжали в 6.30 утра и снова повторяли текст, пока все эти люди суетились вокруг Джин. В девять начиналась съемка. Иногда в последнюю минуту в текст вносились изменения — сценаристы могли что-нибудь придумать ночью. Джин это повергало в панику.

Дни я часто проводил в теннисном клубе Вест-Сайд, общаясь с другими обитателями этого голливудского чистилища, которые в тот момент были без работы. Со временем некоторые из них сумели добиться большого успеха в жизни. Бадди Адлер возглавит студию Twentieth Century-Fox и женится на актрисе Аните Луиз, Курт Фрингс станет известным агентом, у меня тоже все сложится удачно. Но в те дни голливудское сообщество нас полностью игнорировало. В Голливуде это было принято: игнорировать людей, когда у них черная полоса в жизни, и немедленно раскрывать им свои объятия, как только фортуна начинала им улыбаться. Только так, и никаких компромиссов.

Я знал, что играю важную роль в жизни Джин, что благодаря моей заботе на душе у нее было спокойно, а значит, и карьера шла в гору. Иногда я выступал от ее лица в деловых переговорах, например, когда ее агент Лиланд Хейворд продал свой бизнес, включая и контракт Джин, Жюлю Стейну из МСА[100]. «Олег, — спросила меня Джин, — меня что, можно так вот просто продать и купить?»

Я внимательно прочитал контракт и решил, что он давал повод для разных толкований, которые можно было обсудить со Стейном и Лео Вассерманом, его помощником. Сначала они ни в какую не хотели уступать, но я был непреклонен, и в конце концов они согласились выплатить Джин немалые деньги, чтобы и в дальнейшем представлять ее интересы.

Тем не менее положение свое я считал унизительным, и это буквально сводило меня с ума. Джин понимала, каково мне приходится, и всячески ободряла, но моя гордость была уязвлена. Я думал о том, чтобы вернуться в Нью-Йорк или Вашингтон, чтобы найти там работу, но мысль о том, что я оставлю Джин одну, была для меня непереносима. От отчаяния я нанялся за пять долларов в день в мексиканскую строительную бригаду, которая перестраивала главное здание на нашем участке.

По восемь часов в день я таскал на вершину холма камни. Это был тяжелый труд, но, по крайней мере, я был занят делом гораздо более продуктивным, чем бесплодные ожидания в приемных студийного начальства. Мои попытки получить место дизайнера были безнадежны — я все еще был в черном списке.

Когда дом был готов, я всей душой привязался к нему — уютному укрытию от всех мирских забот. В нем было два этажа. На первом — просторная гостиная и наша спальня с вместительной гардеробной (гардеробные были настоящим пунктиком Джин). На втором этаже — еще две спальни и библиотека. Самой известной в нашем доме, благодаря статье журналиста Сиднея Скольски, стала «Сердитая комната». Это была наша с Джин совместная идея: каждый раз, когда мы ссорились, мы шли в «Сердитую комнату» и не выходили, пока не помиримся.

Думаю, что Джин по-настоящему любила меня. В те годы нас связывало яркое всепоглощающее чувство, настоящая страсть. Но при этом она считала меня своего рода анахронизмом, как я — своего отца. Я казался ей излишне вежливым и наивным, слишком европейски воспитанным, чтобы преуспеть в бизнесе. Видимо, она с самого начала примирилась с этим фактом и решила любить меня несмотря ни на что.

Годы спустя я ужинал с Беном Хектом[101] и услышал от него: «Я знаю, почему ты несчастлив».

Я удивился: «С чего ты взял, что я несчастлив?»

Но он настаивал на своем: «Ты несчастлив, потому что никто так тебя больше не любил и не будет любить, как Джин».

Возможно. Есть особая прелесть в любви наперекор всем обстоятельствам, а в первые месяцы нашего брака почти весь Голливуд ополчился против нас. Но все же полными изгоями мы не были: с нами общались мои друзья по теннисному клубу, Фрэн и Рэй Старки и еще горстка людей, которые действительно нас знали.

Иногда мы проводили вечера, играя в карты с Фрэн и Рэем, Дэвидом и Хоуп Хёрстами, Эдди Джадсоном, который был женат на Рите Хейворт[102], и Палмером Бодеттом и его женой Кобиной Райт, светской красавицей. Мы играли в покер по минимальным ставкам, просто чтобы собраться вместе и повеселиться. А иногда это была игра на раздевание, в которой почему-то неизменно побеждали женщины. Грудь никто из них так никогда и не обнажил, зато раздетого до трусов Рэя Старка мне приходилось видеть нередко.

Джин обычно ходила со мной поиграть в покер с друзьями, но иногда ей нужно было учить роль или она просто чувствовала себя слишком усталой. Помню, как-то вечером мы были в гостях вместе, но она хотела уйти пораньше, а я — нет. Я уже хорошо выпил и веселился вместе с остальными. На обратном пути она устроила мне сцену, сказав, что покер для меня — только предлог, чтобы проводить время с Хоуп Хёрст (действительно, очень привлекательной девушкой). Между нами все кончено, она устала от моего вечного флирта, заявила Джин.

В тот вечер я тоже не был к ней снисходителен. Напряжение во мне нарастало, мне надоело быть просто мистером Тирни, не иметь своего дела. «Раз так, я ухожу, — сказал я с пьяным апломбом. — Вот ключи. Это твоя машина. Это твой дом. Все здесь твое, кроме собаки. Надеюсь, ты не будешь возражать, если я заберу Бутча. Я не останусь там, где не нужен».

«Вот именно, — сказала она, разозленная не меньше моего. — Убирайся. Найди себе другое жилье».

И я гордо, как мне казалось, стал спускаться по каньону к Беверли-Хиллз в сопровождении Бутча. До дома Старков было мили четыре, но в гневе я и не заметил, как преодолел это расстояние. По дороге к нам с Бутчем почему-то присоединялись другие собаки, возможно бездомные, и к дому Старков на Фаунтен драйв я подошел в компании десяти — двенадцати псов. Я позвонил в дверь, мне открыл Рэй и сказал: «О, ты вернулся! А мы как раз собирались расходиться».

«Да, я вернулся, — ответил я, — и хочу представить тебе своих настоящих друзей».