Я согласился познакомиться с ее матерью. Это была привлекательная в прошлом женщина, страдавшая затянувшимся нарциссизмом бывшей красавицы. Говорила она в основном о себе, и даже когда хотела похвалить Джин, неизменно возвращалась к себе, любимой. «Некоторые говорят, — с кокетливым смешком заметила она, — что моя дочь очень хороша собой, а мать — еще лучше». Мне эта леди не понравилась, и наши чувства были взаимными. Она начала постоянно настраивать Джин против меня, называя мошенником и уродом. «Сколько красавцев падает к твоим ногам, — говорила она дочери, — а ты почему-то выбрала этого».

Все яснее становилось, что наш поезд уже ушел. Джин не была полностью под влиянием матери, но той удалось посеять достаточно сомнений в перспективах нашего романа. Мы все еще встречались, но это были свидания в голливудском стиле — сплошные лучезарные улыбки на камеру. Рекс Сен-Сир устроил костюмированный бал в «Чирос», и мы с Джин туда пришли: я в костюме казака, а она оделась русской крестьянкой. Когда мы оказывались вместе, все у нас было хорошо. Мы разговаривали, бабочки опять начинали порхать в животе. Но слишком многое работало против нас, и руку к этому приложила не только ее семья, но и Twentieth Century-Fox. Если уж Джин Тирни собиралась замуж, то студию устраивал только звездный роман с известным мужчиной, а не с каким-то непонятным дизайнером из Европы. Рекламный отдел непрерывно поставлял ей кавалеров из мира шоу-бизнеса, чтобы ее имя упомянули в колонке светской хроники: «Джин Тирни всю ночь протанцевала с Микки Руни[92]…»

Мое имя тоже упоминалось в газетах, и впервые — в негативном контексте. Мисс Хедда Хоппер[93], которая много чего понапишет обо мне в последующие месяцы, дала первый залп: я, дескать, одевал дочь Муссолини. И что? Мотивировка была приблизительно такой: «У нас в Америке достаточно собственных талантов, так зачем нам нужен иностранный дизайнер, особенно тот, кто был тесно связан с Эддой Муссолини Чиано?»

Между тем война разгоралась. Америку изо всех сил подталкивали к вступлению в нее, и я испытывал смешанные чувства. Я не любил фашизм, особенно в его немецком варианте, но у меня было много итальянских друзей, которые окажутся в стане врага; кроме того, мне не нравилась идея заключить союз с коммунистами, лишившими мою семью ее достояния. Именно в это время у меня произошла очень неприятная стычка с одним из младших братьев Хакима — Рафаэлем, утверждавшим, что он — обладатель черного пояса по дзюдо. Мы были на скачках Браун Дерби и, как обычно, зашли там в ресторан — Питер Лорр, Жан Негулеско, Гилберт Роланд, Рафаэль Хаким и я. Встретив в ресторане своего итальянского приятеля, я начал беседовать с ним по-итальянски, как вдруг Хаким вскочил из-за стола и налетел на меня: «Нам тут не нужны чужие языки, — сказал он так громко, что весь зал замер. — Я запрещаю тебе говорить по-итальянски».

«Ты просто идиот, — ответил я ему. — С каких это пор языки имеют отношение к войне?»

«Заткнись. Я преподам тебе урок прямо сейчас».

«Никому еще не удавалось преподать мне урок, — сказал я. — И у тебя ничего не выйдет со всем твоим дзюдо. А на итальянском я буду говорить сколько хочу».

Он тогда дал задний ход, но ущерб уже был нанесен. Многие в Голливуде стали воспринимать меня именно как итальянца, что в накаленной атмосфере тех лет казалось подозрительным. Между тем мы с Джин совсем перестали встречаться. Это не было окончательным разрывом отношений, но студия делала все, чтобы заполнить ее вечера рекламными встречами. А днем она снималась в Гудзоновом заливе с Полом Муни и Джоном Саттоном. В марте я прочитал в газете, что она обручилась с Робертом Стерлингом, молодым актером, которого продвигала студия MGM. Значит, все было кончено. Еще один голливудский роман, думал я. Она просто сыграла роль молодой актрисы, влюбившейся в «опасного иностранца». Поверить ей было глупостью с моей стороны, окончательно утвердился в мысли я, когда узнал, что Джин поехала на Восточное побережье, чтобы попросить благословения отца на брак с Робертом Стерлингом.

Горечь от расставания немного смягчал мой новый роман с одной из знаменитых голливудских красавиц. Леди Сильвия Эшли, вдова Дугласа Фэрбенкса[94], только начала выходить в свет после годичного траура по мужу. Это высокая светловолосая англичанка с насмешливым любопытством взирала на голливудский парад; мы с ней притворялись иностранными туристами, вместе исследующими чуждые нам нравы.

Сильвия Эшли постоянно восхищала меня своими изысканными манерами и редким умением помочь мужчине почувствовать его собственную значимость. На званых обедах, например, она собственноручно обрезала и зажигала мне сигары, которые доставала из своего элегантного кожаного портсигара. По тому, как люди наблюдали за этими манипуляциями, я мог понять, что их интригует характер наших отношений со столь явно выраженным чувственно-элегантным подтекстом.

На одном обеде, куда я сопровождал леди Эшли, я познакомился с Чарли Фелдманом, главой «Знаменитых артистов», одного из крупнейших в городе агентств, и его красавицей женой Джин. Помню, как я беседовал с леди Эшли и Джин Фелдман и думал: Ну вот, наконец все налаживается. Миссис Фелдман очень тепло отнеслась ко мне, и ее поддержка имела неоценимое значение. Я почувствовал, что мои акции начинают подниматься.

В мае мне вдруг позвонила из Нью-Йорка Джин Тирни. Тон у нее был совсем новый, какой-то растерянный. По ее непоколебимой вере в отца был нанесен сокрушительный удар (позже я узнал, что Джин стало известно о его романе с женой лучшего друга; с миссис Тирни они вскоре после этого развелись). Да, это была сенсационная новость, ведь дочери он всегда казался непогрешимым. Он управлял ее финансами, и Джин говорила, что через корпорацию «Белль-Тир» отец делает ей хорошее состояние. Но она имела доступ только к небольшой части своего заработка, остальное находилось в его руках. Теперь, когда ее вера в отца была поколеблена, эта конструкция начала разваливаться, как вскоре развалится и вся жизнь Говарда Тирни.

А что же Боб Стерлинг? «Это было глупостью с моей стороны, — призналась она. — Пока я ехала в поезде, я поняла, что люблю только тебя. Он еще мальчишка. Я сообщила ему, что не могу выйти за него замуж, и он заплакал, как малое дитя! — сказала девятнадцатилетняя Джин. — Я должна тебя увидеть».

Я был сильно взволнован, потому что и не подозревал, что все еще ей небезразличен. «Знаешь, давай сделаем так, — сказал я. — Ты вернешься, и мы посмотрим. Обещать я ничего не могу, но мы все обсудим и решим, можно ли спасти ситуацию. Я в этом не уверен, но готов с тобой поговорить».

Вскоре она возвратилась, но в аэропорту я ее не встречал. Подождал, пока, по моим расчетам, она не приедет домой, потом еще немного подождал и только тогда позвонил и пригласил ее на ужин. Держался я с ней строго и официально.

«Неужели мы не можем все вернуть?» — спросила она.

«Хм, — протянул я, — мне больше не хочется быть игрушкой в чужих руках и молча страдать. Если нужно будет время на раздумье, то отныне только потому, что это я захочу взять паузу. Если мы возобновим наши отношения, то тебе придется согласиться с моими условиями. Ты больше не будешь ни с кем, кроме меня, встречаться, даже если это организованные ради рекламы свидания. Ты должна уважать мои желания. Я встречусь с твоими родителями, но только тогда, когда буду к этому готов». И я продолжал дальше в том же роде, озвучивая все новые пункты нашего договора. Наверняка они показались Джин диктаторскими, но не вызвали отторжения, потому что мы снова начали встречаться и уже не расставались.

^{Молодые и влюбленные}

Чем лучше мы друг друга узнавали, тем больше менялась моя роль в этом союзе. Я стал ее защитником и, до некоторой степени, ее нянькой.

Джин жила в состоянии постоянного стресса. Внешне она казалась намного более спокойной и собранной, чем была на самом деле. Но разлад в семье, стресс от работы, стресс от того, что она стала звездой в таком юном возрасте, — все это не могло пройти даром. Не думаю, что я тогда осознавал глубину проблем, которые позже приведут ее к нервному срыву. Да, у нее часто менялось настроение, ей не хватало уверенности в себе — но я и сам от этого страдал. В этом мы с ней были похожи.