После того как курс начальной подготовки закончился, ко мне присоединилась Джин, полная решимости стать настоящей женой военного. Ей не нравились сценарии, которые в последнее время присылали со студии, и она хотела отдохнуть от Голливуда. Мы купили маленький домик рядом с участком, отведенным для офицеров, и Джин начала украшать его подручными средствами. Например, она приобрела несколько бочек, выкрасила их в красный цвет и использовала как барные табуреты. Из Лос-Анджелеса ей прислали лощеный ситец, и она сшила из него занавески. Скоро наш сборный типовой домик стал выглядеть, как уютный коттедж где-нибудь в Нормандии.
Джин также, впервые в жизни, стала учиться готовить. Подошла она к этой задаче с присущей ей методичностью, прочитав множество кулинарных книг и тщательно заучивая наизусть рецепты, как она учила текст роли. И должен сказать, ростбиф ей всегда удавался. «Ты стала настоящим шеф-поваром, — говорил я ей, — но с мясом ты управляешься лучше всего».
Это был один из лучших периодов нашего брака. Даже сценарий фильма «Лора», который Джин получила по почте, не мог заставить ее вернуться на съемочную площадку. Ее первая реакция на роль, которая станет лучшей в ее карьере, была негативной: она не хотела играть героиню, которую большую часть картины все считают мертвой. Мы тогда и представить не могли, какое чудо сотворит Премингер из этого сценария на экране.
Да и как мог Голливуд затмить блеск и сияние огней городка Джанкшн-Сити в Канзасе? Обычно его население составляло несколько сотен человек, но во время войны оно возросло до пяти тысяч. Ни мне, ни Джин раньше в таких местах жить не приходилось. В нем была одна гостиница — «Бартелл» (известная в народе как «Клоповник»), один кинотеатр (прозванный «Домом попкорна» — под ногами там хрустел зачерствелый попкорн) и один ресторан, который на самом деле назывался «Жирная ложка» (местный повар делал все, чтобы оправдать это название). Его коронным блюдом был пережаренный стейк. Ничего общего с Флоренцией и даже с Коннектикутом, полный кошмар.
С другой стороны, когда меня произвели в офицеры, мы с Джин почувствовали себя очень комфортно в светском обществе Форт-Райли — и я не шучу. В кавалерийской школе собрались лучшие наездники страны и игроки в поло (и лучшие лошади тоже, потому что Дэррил Занук, Джок Уитни и другие на время войны передали тренировочной базе своих пони для игры в поло). Нашими соседями были Ботсвики, Ван Стейды и другие известные лошадники. Здесь жили конезаводчик Пол Меллон и прославленный наездник Кеппи Смит. А Джин не была единственной знаменитостью среди жен кавалеристов. К моему приятелю, светскому денди Пэту ДиЧикко, приехала его жена Глория Вандербильт[111]. Они познакомились год назад на обеде в нашем доме на Чероки-лейн. Семнадцатилетняя Глория была тогда очень застенчива, но хороша собой и уже знаменита. За ее внимание в тот день состязались ДиЧикко и Брюс Кэбот[112], и было очень забавно наблюдать за их стараниями. То, что победителем стал ДиЧикко, меня не удивило, ведь они вместе со своим кузеном, продюсером Кабби Брокколи, готовили спагетти для гостей. «Моя паста завоевала ее сердце», — говорил потом ДиЧикко.
Он был моим другом и весьма колоритным персонажем, безмерно любившим вкусную еду, женщин, развлечения. В нем было шесть футов один дюйм роста (около 1 м 85 см) и 275 фунтов веса (около 125 кг), но выглядел Пэт еще крупнее за счет широченных плеч. Свои темные кудрявые волосы он зачесывал назад. Работал он голливудским агентом у Говарда Хьюза, когда тому принадлежала студия
ДиЧикко был одним из лучших игроков в поло в Форт-Райли, но симпатий у окружающих он не вызывал. Его преследовали какие-то проблемы с поясницей, поэтому его везде возили на машине, а люди думали, что он просто пользуется своим статусом мужа звезды. (Сама Глория, кстати, ни на каких особых привилегиях не настаивала, она была милой, очень привлекательной и доброжелательной девушкой.)
К компании игроков в поло я присоединился после выпуска из Школы подготовки кандидатов в офицеры. Зимой мы играли в закрытом помещении каждый день в 17 часов. Всем офицерам надо было выбрать игру в поло или занятия прыжками. Я предпочел поло, хотя не был так хорош в этом виде спорта, как многие наши игроки. Мы делились на команды из трех человек, состав которых определял наш командир, полковник Холмен. Я попал в одну команду с Питом Ботсвиком и Чарли Ван Стейдом, которые были членами светского общества и входили в число лучших игроков поло в стране. Ботсвик был миниатюрным мужчиной, с ярко-голубыми глазами и кривыми ногами — он обладал телосложением настоящего жокея, и участвовал в «Гранд Нэшнл»[113]. Ван Стейд же был высоким голубоглазым блондином, который имел в жизни все, чего только можно пожелать. Тем труднее мне было принять известие о его гибели, когда его джип через несколько месяцев в Европе подорвался на мине. Немало офицеров, с которыми я служил, и солдат, которых я обучал в Форт-Райли, погибли на войне. Я помню их имена и их лица. Они преследуют меня и по сей день, как и воспоминания о моих итальянских друзьях, которые встретили свою смерть, сражаясь на другой стороне.
Игру в поло я ценил за ее агрессивный характер; мне нравилось бросать вызов старшим по званию офицерам, угрожающе размахивая клюшкой и иногда целясь мячом прямо в них. Моей любимой мишенью был тощий и высокий, очень неприятный майор по кличке Гестапо; я всегда находил способ задеть его клюшкой во время раундов, которые наши команды играли друг против друга.
Это была удивительная жизнь. Шла война, а мы играли в поло и даже охотились на лис. Охота происходила по субботам, жены тоже в ней участвовали (кроме Джин, она не ездила верхом). Это была охота с пахучей приманкой; полковник Холмен часто поручал мне протащить пропитанный лисьей мочой мешок по местности с самым трудным рельефом, чтобы усложнить задачу охотникам и их собакам. А еще каждый день я тренировал восьмерых лошадей полковника.
Джин нравилась такая жизнь, это было похоже на ее родной Коннектикут. Никаких постоянных голливудских стрессов: ни роли учить не надо, ни волноваться по поводу выбора нового сценария. Ей нравилось быть просто домохозяйкой, болтать о всяких пустяках с Лорой Ботсвик и другими приятельницами, обустраивать дом… Роль образцовой жены была для нее не только игрой; той весной Джин забеременела.
Окончание Школы подготовки и присвоение звание офицера американской армии были очень значимыми для меня событиями, возможно, даже поворотным пунктом моей жизни. Тридцатилетние титулованные иностранцы редко в этом преуспевали, так что производство в офицеры стало моим личным достижением. Джин мной гордилась, и Голливуд отныне тоже мной гордился. Меня начали уважать такие люди, как Дэррил Занук — с этого момента мы стали желанными гостями в его доме, так же как и в домах Дэвида О. Селзника, Джека Уорнера и Сэма Голдвина[114].
Изменившееся отношение Голливуда ко мне лучше всего выразил не кто иной, как Рональд Рейган, который тоже прошел подготовку в Форт-Райли. Мы с Джин встретили его на вечеринке у Клодетт Кольбер, когда я был в увольнении. Я был в военной форме, Рональд тоже. На его форме красовалась эмблема войск связи, а у меня в петлице — две скрещенные сабли. «Олег, эти сабли меня восхищают», — сказал он. Мы немного поговорили о кавалерийских традициях, и было видно, что он понимает — я честно выполняю свой долг.
Все же лейтенант Кассини не был типичным офицером американской армии. Я остался самим собой: компетентный, технически подкованный полевой офицер, который может и математические уравнения решать, и мосты взрывать, из меня не получился. Но когда мы с британскими военными проводили совместные учения в Форт-Райли и задачей каждого из нас было дать оценку личному составу союзников, британцы поставили меня на первое место в полку. От американцев я такой высокой оценки никогда не получал. (Еще одна картинка той поры встает перед глазами: немецкие военнопленные, остатки элитного африканского корпуса, ровным строем маршируют на строительные работы со своими лопатами. Они салютуют мне лопатами, и я приветствую их в ответ, пока генерал Маршалл не запрещает этот обмен любезностями.)
Весь мой стиль был более европейским, чем у моих коллег. Британцам, например, всегда было намного важнее, чем американцам, как офицер выглядит, как разговаривает, какие у него лидерские качества. Моя форма была тщательно подогнана по фигуре, рубашки сшиты на заказ. Я носил высокие кавалерийские сапоги со шпорами, сшитые мастером Пилом (только кавалерийским офицерам разрешали носить сапоги, потому что на использование кожи были введены ограничения). Эти сапоги произвели фурор в Нью-Йорке, куда мы с Джин отправились после моего выпуска из Школы подготовки кандидатов в офицеры. Замечательное было время: триумфальное возвращение в «Сторк Клаб», визит в Вашингтон, где жили обе наши матери. Сисси Паттерсон дала в нашу честь прием в своем доме на Дюпон Серкл. На него пришли многие мои старые приятели из иностранных посольств, включая графа Потоцкого, сенатор Рейнолдс. Играл оркестр, дамы были в вечерних нарядах, мужчины в смокингах, потом последовал ужин с рассадкой гостей.
Джин впервые увидела меня в моем привычном окружении (и ее мать тоже — она пошла с нами на прием с поджатыми губами). А миссис Паттерсон было приятно представить светскому обществу Вашингтона такую яркую кинозвезду, как Джин Тирни.
По улицам Нью-Йорка и Вашингтона во время короткого отпуска я ходил с гордо поднятой головой, чувствуя себя бравым воякой. Из-за высоких сапог меня часто принимали за офицера иностранной армии.
Но мой стиль вызывал проблемы в Форт-Райли, где многие офицеры были профессиональными военными — бывшими сержантами, которых повысили в звании только из-за войны. Они не отличались хорошим образованием и манерами и от души презирали недавних призывников, резервистов и новоиспеченных офицеров, вторгнувшихся на их территорию. Со мной, выпускником Школы подготовки офицеров, да к тому же еще и иностранцем, они вообще не хотели иметь дела. Особенно придирался ко мне один из них, по имени Пиверидж Налл. Это был высокий, худой, кривоногий армейский ветеран с грубыми чертами лица, типичная деревенщина. Он разговаривал на специфическом армейском жаргоне, понятном только тому, кто прослужил в армии много лет. Мою речь он наверняка тоже плохо понимал, как не понимал моего желания спать в пижаме даже в палатке в полевых условиях. Я процитировал ему слова английского генерала Джамбо Уилсона: «Создать себе лишние неудобства на войне каждый дурак может», — но они не показались ему убедительными. А еще его раздражало, что мой пес Бутч, которого Джин привезла из Лос-Анджелеса, сопровождал меня на маневры. Однажды во время проверки он нашел галеты для собак в моей палатке и попытался уличить меня в «ненадлежащем поведении», но это ему не удалось.
Но после другого происшествия мне чудом удалось избежать военного трибунала. Это случилось летом, когда мы отмечали в офицерском клубе день рождения майора Шлейшера, моего хорошего приятеля. С нами были жены, мы выпивали, танцевали и прекрасно проводили время. Погода стояла жаркая, мы держали двери открытыми и, наверное, производили немало шума — провозглашали тосты, дудели в дудки и веселились как могли. Все мы были изрядно навеселе, когда принесли именинный торт — внушительных размеров сооружение, увенчанное отдельными пирожными со взбитыми сливками. Мне помнится, что капитан Бобби Нейрн, адъютант полковника, первым стал кидаться пирожными. Да и не важно, кто это начал. Скоро мы все приняли участие в битве, пирожные так и летали по комнате, женщины, включая Джин, визжали и уворачивались. Все закончилось внезапно, когда пирожное, которым я целился в Бобби, вылетело за дверь и угодило прямо в проходящего мимо незнакомого капитана. К сожалению, с чувством юмора у него было плоховато.
Сначала были опасения, что против некоторых из нас будут выдвинуты обвинения. Но в результате мне лишь запретили посещать офицерский клуб, что было неудобно, но не критично. К тому же вскоре меня перевели из Форт-Райли, чтобы отправить в Европу с секретным заданием.