В качестве отправной точки Массиньон избрал существование трех авраамических религий, среди которых ислам – это религия Измаила, монотеистическая вера того народа, который был исключен из Божественного Завета, данного Исааку. А потому ислам – это религия сопротивления (Богу Отцу и Его воплощению – Христу), всё еще полная тоски, начавшейся плачем Агари[941]. В итоге арабский язык – это язык слез, а понятие «джихад»[942] в исламе (Массиньон прямо утверждает, что это эпическая форма ислама, которую Ренан так и не сумел ни увидеть, ни понять) имеет важное интеллектуальное измерение. Миссия «джихада» состоит в войне против христианства и иудаизма как внешних врагов и против ереси как врага внутреннего. Однако внутри ислама, как Массиньон был уверен, ему удалось различить и противоток, воплощенный в мистицизме, пути к божественной благодати, изучение которого стало его главной интеллектуальной миссией. Важнейшая черта мистицизма – его субъективный характер, нерациональное и даже невыразимое стремление к уникальному, личному, мгновенному опыту приобщения к Богу. А потому все незаурядные исследования Массиньона по мистицизму были попыткой описать выход души за пределы ограничивающего единодушия ортодоксального исламского сообщества, или сунны. Иранский мистик отважнее арабского отчасти потому, что он – ариец (старые ярлыки XIX века «ариец» и «семит» неотвратно влекли Массиньона так же, как и правомерность шлегелевской бинарной оппозиции между двумя языковыми семьями[943]) и отчасти потому, что они искали Совершенства. Арабские же мистики, по мнению Массиньона, склонялись к тому, что Ваарденбург называет «свидетельствующим монизмом». Показательным примером для Массиньона был аль-Халладж, который искал освобождения вне ортодоксального сообщества тем, что просил – и в конце концов получил – то самое распятие, отвергаемое исламом как идея. Мухаммед, согласно Массиньону, осознанно отказался от предложенной ему возможности преодолеть пропасть, отделяющую его от Бога. Таким образом, заслуга аль-Халладжа состояла в том, что он достиг мистического единения с Богом вопреки самой сути ислама.

Прочее ортодоксальное сообщество живет в условиях того, что Массиньон называет soif ontologique – онтологической жажды. Бог является человеку в виде своего рода отсутствия, в виде отказа явить Себя, однако осознание правоверным мусульманином своей покорности воле Бога (исламу) порождает ревностные чувства к божественной трансцендентности и нетерпимость к любого рода идолопоклонству. Источник этих идей, по Массиньону, – «обрезанное сердце». Охваченное мусульманским свидетельским рвением, оно может, как в случаях с мистиками вроде аль-Халладжа, воспылать также божественной страстью или любовью к Богу. В любом случае божественное трансцендентальное единство (tawhid[944]) – это то, к чему должен стремиться и что должен снова и снова постигать праведный мусульманин, либо выступая его свидетелем, либо через мистическую любовь к Богу: всё это Массиньон описывает в сложном эссе, раскрывающем «интенцию» ислама[945]. Очевидно, что симпатии Массиньона – на стороне мистического течения в исламе, в одинаковой мере обусловленные его близостью темпераменту исследователя – набожного католика и разрушающим воздействием мистицизма на ортодоксальную веру. Массиньон рисует образ ислама как религии, постоянно проявляющейся в собственных отказах, запаздываниях (по отношению к другим авраамическим религиям), в сравнительно бесплодном ощущении мирской реальности, в мощных конструктах для защиты от «душевной суеты», подобных тем, что практиковал аль-Халладж и другие суфийские мистики, в его одиночестве как последней «восточной» из трех великих монотеистических религий[946].

Однако столь очевидно суровый взгляд на ислам с его «простыми постоянными»[947] (в особенности для такого блестящего мыслителя, как Массиньон) не влечет за собой никакой особой враждебности с его стороны. Когда читаешь Массиньона, постоянно упираешься в напоминания о необходимости комплексного прочтения – призывы, в абсолютной искренности которых нет нужды сомневаться. Он писал в 1951 году, что его вариант ориентализма – это «не жажда экзотики и не измена Европе, а стремление соотнести наши методы исследований и жизненные традиции древних цивилизаций»[948]. Примененный на практике к изучению арабских или исламских текстов, этот вариант ориентализма порождал совершенно ошеломительные интерпретации. Было бы непростительной глупостью не оценить настоящей гениальности и новизны ума Массиньона. В его определении ориентализма внимание привлекают два словосочетания: «наши методы исследований» и «жизненные традиции древних цивилизаций». Массиньон рассматривал свою деятельность как синтез двух резко противоположных величин, и здесь вызывает вопросы наличие асимметрии, причем не только между Европой и Востоком. Массиньон подразумевает, что суть различия между Востоком и Западом (East and West) – в различии между современностью и древней традицией. И действительно, в его работах на политическую и современную проблематику, где ограниченность метода Массиньона видна лучше всего, оппозиция «Восток – Запад» (East-West) проявляется наиболее своеобразно.

В своем видении столкновения Востока и Запада (East-West) он возлагал большую ответственность на Запад – за вторжение на Восток (East), за колониализм, за непрекращающиеся нападки на ислам. Массиньон был неутомимым защитником мусульманской цивилизации. Как свидетельствуют его многочисленные статьи и письма после 1948 года, он выступал в защиту палестинских беженцев, боролся за права арабов в Палестине, и мусульман, и христиан, против сионизма, против того, что, используя выражение Аббы Эвена[949], он язвительно называл израильским «буржуазным колониализмом»[950]. Однако в целом мысль Массиньона двигалась в русле общих представлений, согласно которым исламский Восток принадлежит древности, а Запад – современности. Как и Робертсон Смит, Массиньон считал, что восточный человек – это не человек современности, это семит. Эта редуцирующая категория оказала большое влияние на его мысль. Когда, например, в 1960 году он и его коллега по Коллеж де Франс Жак Берк[951] опубликовали в Esprit свою беседу об «арабах», то большая часть времени ушла на обсуждение того, действительно ли лучший способ рассмотрения проблемы современных арабов – просто объявить арабо-израильский конфликт проблемой семитов. Берк пытался осторожно возражать и подталкивать Массиньона к признанию того, что арабы, как и весь остальной мир, претерпели «антропологические изменения». Массиньон сразу пресек эти попытки[952]. В своем настойчивом стремлении понять и объяснить палестинский конфликт он, несмотря на свой глубочайший гуманизм, никогда не заходил дальше, чем описание этого конфликта как раздора между Исааком и Измаилом, или – когда шла речь о его неприязни к Израилю, – как напряженности в отношениях иудаизма и христианства. Когда сионисты захватили арабские города и поселения, прежде всего были оскорблены религиозные чувства Массиньона.

Европа, и особенно Франция, представляли для него современные реалии. Отчасти из-за давних политических столкновений с англичанами во время Первой мировой войны Массиньон сохранял ярко выраженную неприязнь и к Англии, и к английской политике. Лоуренс и люди его типа олицетворяли слишком сложную политику, которой он, Массиньон, противостоял своим взаимодействием с Фейсалом[953]. «Вместе с Фейсалом я пытался… проникнуть в самый смысл его традиции»[954]. Англичане же олицетворяли «экспансию» на Восток, аморальную экономическую политику и устаревшую философию политического влияния[955]. Француз же – человек более современного типа, который призван обрести на Востоке то, что утратил, – духовность, традиционные ценности и так далее. Я думаю, что взгляды Массиньона в этой области в целом развивались в русле традиции XIX столетия, которая считала Восток лекарством для Запада: самые ранние взгляды подобного толка можно встретить еще у Кине. У Массиньона они соединялись с чувством христианского сострадания:

Тем не менее восточный человек en soi был не в состоянии оценить или понять себя сам. Отчасти из-за того, что с ним Европа сотворила, он утратил свою религию и свою философию. У мусульман была внутри «абсолютная пустота»[957], они были близки к анархии и самоубийству. А потому долгом Франции стало соединиться со стремлением мусульман защитить свою традиционную культуру, с их правом управлять собственной династической жизнью и верой[958].

Ни один ученый, даже Массиньон, не способен противостоять давлению собственной нации или научной традиции, в которой работает. В том, что он говорит о Востоке и его взаимоотношениях с Западом, слышится развитие или же повторение идей других французских ориенталистов. Однако можно допустить, что его переосмысление и персональный стиль, его индивидуальный гений смогли бы в конце концов преодолеть политические ограничения, воздействующие безлично посредством традиции и через национальную атмосферу. Даже если так, в случае Массиньона мы должны всё же признать, что в одном вопросе, несмотря на весь масштаб его личности и исключительную неординарность, представления Массиньона о Востоке оставались вполне традиционными и ориенталистскими. Он считал исламский Восток духовным, семитским, племенным, радикально монотеистическим, не-арийским, – набор прилагательных, напоминающий каталог антропологических описаний конца XIX столетия. Реальность войны, колониализма, империализма, экономического подавления, любви, смерти и культурного обмена у Массиньона неизменно проходит сквозь фильтр метафизических, предельно дегуманизированных категорий: «семитский», «европейский», «восточный», «западный», «арийский» и так далее. Эти категории структурируют его мир и придают всему глубинный смысл (для самого исследователя, по крайней мере). С другой стороны, среди индивидуальных и тщательно проработанных концепций научного мира Массиньон отвел себе особое место. Он воссоздавал и защищал ислам от Европы, с одной стороны, и защищал ислам от его собственной ортодоксии – с другой. Эта интервенция на Восток – поскольку таковой она и была – в качестве вдохновителя и поборника означала принятие Массиньоном инаковости Востока и одновременно – попытку сделать Восток таким, каким хотелось бы ему. Воля-к-знанию о Востоке и воля-к-знанию от его [Востока] лица у Массиньона были одинаково сильны. Тому яркий пример – его аль-Халладж. Непропорционально большая роль, которую для Массиньона играл аль-Халладж, означала, во-первых, решение ученого контрастно выделить персонажа на фоне породившей его культуры, и, во-вторых, то, что фигура аль-Халладжа стала представлять постоянный вызов или даже источник раздражения для западного христианства, для которого вера не была (и, вероятно, не могла быть) тем предельным самопожертвованием, каким она была для суфиев. Во всяком случае, ал-Халладж Массиньона в буквальном смысле был должен воплощать те ценности, которые доктринальной системой ислама были объявлены вне закона – системой, к которой сам Массиньон обращался прежде всего для того, чтобы противопоставить ей аль-Халладжа.

Тем не менее это вовсе не означает, что мы должны немедленно объявить работу Массиньона ошибочной или сообщить, что его главная ошибка – в толковании ислама как чего-то, чему может следовать «средний», или «обычный», мусульманин. Выдающийся мусульманский ученый высказался именно в таком ключе, впрочем, никакой вины Массиньону не вменяя[959]. Как бы ни было заманчиво согласиться с подобными тезисами – поскольку, как эта книга пыталась продемонстрировать, ислам на Западе был представлен совершенно неверно, – настоящий вопрос заключается в том, возможно ли найти подлинную репрезентацию чего бы то ни было, или же всякая репрезентация – в силу того, что она является таковой, – погружена в стихию языка, и, шире, – в сферу культуры, институций и политического окружения того, кто ее представляет? И если последний вариант является верным (а я уверен, что это именно так), тогда мы должны быть готовы принять тот факт, что в репрезентации тем самым – eo ipso[960] – намешено, включено, вплетено, внедрено великое множество всего прочего, помимо «истины», которая и сама является репрезентацией. В методологическом отношении это ведет нас к рассмотрению репрезентаций (или неверных представлений, различие между ними – в лучшем случае вопрос степени) как таких, которые существуют в определенном для него поле, заданном не только общим предметом, но и общей историей, традицией, универсумом дискурса. В пределах этого поля, которое не может быть создано усилиями лишь одного ученого, но в котором каждый исследователь так или иначе себя обнаруживает и находит для себя место, каждый ученый вносит свой вклад. Подобный вклад – даже для исключительно гениального исследователя – представляет собой стратегию перераспределения материала в границах заданного поля. Даже если тот или иной ученый находит некогда утраченный манускрипт, он встраивает найденный текст в заранее подготовленный контекст. Именно в этом-то и состоит подлинный смысл нахождения нового текста. Так индивидуальный вклад каждого исследователя сначала вызывает изменения поля, а затем способствует установлению новой стабильности, будто на некой поверхности лежат двадцать компасов, и, когда появляется двадцать первый, это на время заставляет их стрелки колебаться, но затем всё устраивается, приспосабливаясь к новой конфигурации.

Репрезентации ориентализма в европейской культуре достигают того, что можно назвать дискурсивной непротиворечивостью, не только исторической, но и материальной (и институциональной). Как я уже упоминал в связи с Ренаном, подобная непротиворечивость – это форма культурной практики, системы возможностей для высказываний о Востоке. Мое видение этой системы не в том, что это неверное представление некой сущности Востока (в существование которой я никогда не верил), но в том, что эта система действует так, как обычно и действуют репрезентации: ради некоторой цели, в соответствии с определенной тенденцией, они действуют в специфическом историческом, интеллектуальном и экономическом окружении. Иными словами, у репрезентаций есть цели, большей частью времени они действенны и выполняют одну или несколько задач. Репрезентации – это формации, или, как Ролан Барт[961] называл все действия в языке, деформации. Восток как европейская репрезентация сформирован – или деформирован, – исходя из всё растущей особой чувствительности к территории под названием «Восток» (East). Специалисты по этой территории делают, так сказать, свою работу потому, что их профессия как ориенталистов требует, чтобы они своевременно предъявляли обществу образ Востока (Orient), свои знания о Востоке и его понимание. В большой степени ориенталист дает своему обществу репрезентации Востока, которые: (а) несут на себе его характерный отпечаток, (б) иллюстрируют его концепцию того, каким Восток может или должен быть, (в) сознательно оспаривают чьи-либо еще взгляды на Восток, (г) снабжают ориенталистский дискурс тем, в чем он в данный момент нуждается, и (д) отвечают определенным культурным, профессиональным, национальным, политическим и экономическим потребностям эпохи. Становится очевидно, что позитивное знание, пусть до конца никогда не исчезая, роль здесь играет далеко не первостепенную. Напротив, «знание», которое никогда не бывает совершенно необработанным, непосредственным или просто объективным, – это то, что распределяется и перераспределяется между пятью перечисленными выше атрибутами ориенталистской репрезентации.

Под этим углом фигура Массиньона уже в меньшей степени напоминает образ мифологизированного «гения», но скорее его деятельность предстает своего рода системой по производству определенного рода утверждений, рассеянных по громадному массиву дискурсивных формаций, которые вместе составляют архив, или культурный слой своего времени. Не думаю, что мы сильно дегуманизируем Массиньона таким заявлением, равно как и не сводим его до уровня субъекта вульгарного детерминизма. Напротив, в определенном смысле перед нами человек, способности которого – в сфере культуры и в том, чем он непосредственно занимался и как он это развивал, – поднимались над средним уровнем человеческих возможностей, приобретая институциональный характер. И это, несомненно, именно то, к чему должен стремиться всякий смертный, если он не хочет довольствоваться лишь своим смертным уделом во времени и пространстве. Когда Массиньон говорит «мы все – семиты»[962], он указывает на масштаб своего замысла в отношении общества, демонстрируя, в какой мере Восток способен преодолевать местные и частные обстоятельства французского общества и даже самого француза. Категория «семитов» выросла из ориентализма Массиньона, но свою энергию она черпала из тенденции этой дисциплины к расширению границ, к выходу в более широкую область истории и антропологии, где, казалось, имела реальный смысл и силу[963].

Безусловно, существовала определенная среда, где формулировки Массиньона и репрезентации Востока имели большое влияние и были безоговорочно верны, – круг профессиональных ориенталистов. Как я говорил выше, признание Гиббом заслуг Массиньона тесно связано с осознанием того, что его творчество следует рассматривать как альтернативу собственным работам Гибба. Конечно, те положения, которые я анализирую в некрологе, написанном Гиббом, – это намеки, а не развернутые сентенции, но они важны для сравнения собственной карьеры Гибба с карьерой Массиньона. Альберт Хурани[964] в своем мемориальном эссе о Гиббе для Британской академии (к которому я уже несколько раз обращался) удачно подводит итоги карьере ученого, его главным идеям и всему значимому в его творчестве. С оценкой Хурани в основных чертах я согласен. Однако кое-что в нем учтено не было; впрочем, этот недостаток отчасти восполняет другая, менее удачная работа о Гиббе – статья Уильяма Полка[965] «Сэр Гамильтон Гибб между ориентализмом и историей»[966]. Хурани рассматривает фигуру Гибба скорее как сумму личного опыта, личных влияний, тогда как Полк, гораздо менее тонко понимающий творчество Гибба в целом, рассматривает последнего как кульминацию специфической академической традиции, которую (используя выражение, отсутствующее в работе Полка) можно назвать консенсусом академического сообщества, или парадигмой.

Прямо заимствованная из работ Томаса Куна[967], эта сентенция имеет непосредственное отношение к Гиббу, который, как напоминает нам Хурани, был во многом институциональной фигурой. Во всем, что Гибб делал или говорил с самого начала своей карьеры в Лондоне, на среднем ее этапе в Оксфорде и в период наибольшего своего влияния – на посту директора Гарвардского Центра исследований Среднего Востока, мы найдем несомненный отпечаток ума, с удивительной легкостью действующего в границах сложившихся институтов. Если Массиньон всегда был аутсайдером, то Гибб, напротив, всегда был инсайдером. Но, как бы то ни было, оба этих человека смогли достичь вершин успеха и влияния во французском и англо-американском ориентализме соответственно. Восток для Гибба был не просто местом, с которым можно было непосредственно соприкоснуться, но и тем, о чем читают, пишут, что изучают в научных обществах, университетах и на конференциях. Как и Массиньон, Гибб гордился своей дружбой с мусульманами, но они казались ему, как и Лэйну, друзьями скорее полезными, чем близкими. Таким образом, Гибб – это династическая фигура в пределах академических рамок британского (а позднее и американского) ориентализма, ученый, чья работа вполне сознательно демонстрировала национальные тенденции в академической традиции, сложившиеся в университетах, правительствах и исследовательских фондах.

Один из показателей этого – тот факт, что в зрелые годы Гибб часто писал и выступал для политически влиятельных организаций. Так, в 1951 году он опубликовал статью в книге под названием «Ближний Восток и великие державы», в которой попытался обосновать необходимость расширения англо-американских программ исследования Востока:

Условия этих новых отношений были позже изложены в работе «Пересматривая регионоведение» (Area Studies Reconsidered). Ориентальные исследования следует понимать не столько как научную деятельность, но скорее как инструмент национальной политики в отношении недавно получивших независимость и, возможно, весьма несговорчивых наций постколониального мира. Ориенталист, вооруженный осознанием собственной значимости для Атлантического содружества, в новом формате должен был быть проводником для политиков, бизнесменов, нового поколения ученых.

Самым значимым в поздних взглядах Гибба стала не позитивная работа ориенталиста как ученого (например, такого ученого, каким в молодости был сам Гибб, когда изучал вторжения мусульман в Центральную Азию[969]), а возможность ее адаптировать к использованию в обществе. Об этом хорошо сказал Хурани:

Однако такая позиция была бы невозможна без достаточно скрупулезной подготовки в прежних работах Гибба, и именно там нам следует искать ключ к пониманию этих идей. В кругу тех, кто оказал влияние на молодого Гибба, был Дункан Макдональд, из работ которого выросла концепция Гибба об исламе как жизненной системе, согласованность которой достигается не столько благодаря людям, ведущим эту жизнь, сколько благодаря самому учению, методам религиозной практики, идее порядка, охватывающей весь мусульманский народ. Контакт народа и ислама носил очевидно динамический характер, однако для западного исследователя значение прежде всего имела решающая способность ислама прояснять опыт исламского народа, а не наоборот.

Для Макдональда (и, следовательно, для Гибба) эпистемологические и методологические трудности ислама как объекта изучения (о которых можно было бы долго и очень отвлеченно рассуждать) являлись неоспоримыми. Со своей стороны Макдональд был уверен, что благодаря исламу можно постигнуть еще более поразительную абстракцию – восточное мировоззрение. Вступительная глава его самой влиятельной работы «Религиозные взгляды и жизнь в исламе» (значимость которой для Гибба невозможно отрицать) являет собой собрание безапелляционных заявлений по поводу восточного, или ориентального, склада ума. Он начинает со следующего заявления: «…я думаю, это очевидно и общепризнанно, что концепция Незримого восточным народам ближе и для них реальнее, чем для народов западных». Ее не могут подорвать «серьезные исключения, которые время от времени почти полностью опровергают общий закон», как не могут они подорвать и другие столь же широкие и общие законы, управляющие восточным умом. «Отличительной чертой восточного склада ума является не столько доверчивость к Незримому, сколько неспособность выстроить систему в отношении вещей зримых». Еще одна часть этих затруднений, на которые позднее Гибб возложил вину за отсутствие формы в арабской литературе и за преимущественно атомистичный взгляд мусульман на реальность, в том, «что отличие восточного человека состоит не столько в его религиозности, сколько в недостатке чувств закона. Для него в природе не существует никакого неизменного порядка». О том, что этот «факт», как кажется, не учитывает выдающихся достижений исламской науки, на которых во многом основывается современная наука Запада, Макдональд предпочитает умолчать. Он продолжает свой каталог: «Очевидно, что для восточного человека всё возможно. Сверхъестественное подходит так близко, что его можно коснуться в любой момент». То событие (а именно историческое и географическое зарождение монотеизма на Востоке), которое в аргументации Макдональда превращается в целую теорию различия между Востоком и Западом, в действительности говорит лишь о степени влияния «ориентализма» на Макдональда. Вот его резюме: