Драматизм работы Лоуренса в том и состоит, что он олицетворяет борьбу, во-первых, за то, чтобы привести Восток (безжизненный, вневременной, бессильный) в движение, во-вторых, за то, чтобы придать этому движению исходно западную форму и, в-третьих, чтобы вместить новый и возрожденный Восток в свое персональное видение, в ретроспективном модусе которого есть место чувству поражения и предательства.

Однако ничто из этого, ни в виде намерения, ни в виде предпринятого усилия или неудавшегося проекта, не было бы возможно даже в первом приближении без изначальной перспективы Белого ориенталиста:

В этих утверждениях Лоуренс опирается на респектабельную традицию, озаряющую, подобно лучу маяка, весь XIX век. В качестве источника света, конечно, выступает «Восток», и у него хватает сил, чтобы в своих пределах осветить на местности и всё грубое, и всё утонченное. Еврей, почитатель Адониса, дамасский распутник, – это не столько знаки человечества, сколько, скажем так, семиотическое поле под названием «семитское», выстроенное в соответствии с семитской ветвью ориентализма. Внутри этого поля было возможно следующее:

«Могли бы» и «если бы» – это способ Лоуренса ввести самого себя, так сказать, в это поле. Так готовится почва для последнего предложения, где Лоуренс называет самого себя возглавляющим арабов. Как и Курц у Конрада[862], Лоуренс оторвался от своей почвы настолько, что отождествил себя с новой реальностью, дабы, как он скажет позднее, он мог нести ответственность за то, что «подталкивал вперед… новую Азию, чье время неумолимо надвигается на нас»[863].

Восстание арабов обретает смысл, только если этот смысл привносит Лоуренс. Смысл, которым он наделял Азию, – это триумф, «ощущение усиления… того, что мы чувствовали, и в том, как мы восприняли чужие боль и опыт, личность другого». Теперь ориенталист выступает уже как представитель Востока, в отличие от прежней позиции включенного наблюдателя, каким был Лэйн, для которого Восток всегда следовало осторожно держать на расстоянии. Однако внутри Лоуренса разворачивается неразрешимый конфликт Белого Человека и Человека Восточного, и, пусть он нигде и не говорит об этом открыто, этот конфликт в действительности замещает в его сознании исторический конфликт между Востоком и Западом (East and West). Сознавая свою власть над Востоком, сознавая также собственную двойственность и не осознавая, что на Востоке есть нечто, подсказывающее ему, что история – это история, и что даже без него арабы в конце концов ввязались бы в драку с турками, Лоуренс сводит весь рассказ о восстании (его недолгом успехе и горьком поражении) к своему собственному видению его как неразрешенной, «бесконечной гражданской войне».

К этому внутреннему ощущению поражения Лоуренсу позднее пришлось добавить теорию о «стариках», укравших у него победу. В любом событии для Лоуренса было главным то, что, как белый эксперт и как наследник давней традиции академического и обыденного знания о Востоке, он способен подчинить стиль своей жизни их стилю, а потому может принять на себя роль восточного пророка, придающего форму движению к «новой Азии». И когда по каким-то причинам это движение терпит неудачу (преуспели другие, его цели были преданы, а мечты о независимости – обесценены), значение имеет только то разочарование, которое переживает он, Лоуренс. Лоуренс отнюдь не просто человек, затерявшийся в круговороте событий: он безоговорочно отождествляет себя с борьбой за рождение новой Азии.

Если Эсхил представил нам Азию, скорбящую о потерях, а Нерваль выразил разочарование Востоком, оказавшимся далеко не таким очаровательным, как ему бы хотелось, Лоуренс становится и тем и другим – и континентом скорби, и субъективным сознанием, испытывающим почти вселенское разочарование. В конце концов Лоуренс и его видение – причем не только благодаря Лоуэллу Томасу[865] и Роберту Грейвсу[866] – становятся самим символом восточной проблемы: Лоуренс принял на себя ответственность за Восток, перераспределив свой познавательный опыт между читателем и историей. То, что Лоуренс представляет читателю, – это непосредственная власть эксперта, власть быть, пусть и недолго, самим Востоком. Все события, которые якобы относятся к историческому арабскому мятежу, в итоге сводятся к впечатлениям самого Лоуренса.

В этом случае стиль не только способность символизировать такие предельно широкие обобщения, как «Азия», «Восток» или «арабы», но также форма замещения и включения, когда голос рассказчика становится историей как таковой и – для белого западного человека как читателя и как писателя – тем единственным Востоком, который он способен понять. Так же, как Ренан, описавший возможности, открытые семитам в культуре, мышлении и языке, Лоуренс размечает (и, конечно же, присваивает) пространство и время современной Азии. Эффект этого стиля в том, что он соблазнительно сближает Азию и Запад, но ненадолго. В конце концов мы остаемся с ощущением, что печальное расстояние, всё еще разделяющее «нас» и Восток, обречено нести свою чужеродность как знак вечной отчужденности от Запада. Это разочаровывающее заключение подкрепляется (одновременно) и заключительным пассажем «Поездки в Индию» Э. М. Форстера[867], где Азиз и Филдинг делают попытку примирения, но терпят при этом неудачу:

Этот стиль, это краткое определение – то, с чем Восток сталкивался неизменно.

Несмотря на весь пессимизм, в его фразах есть и позитивное политическое послание. Пропасть между Востоком и Западом (East and West) можно преодолеть, как это понимали Кромер и Бальфур, при помощи превосходящего знания и власти Запада. Видение Лоуренса было дополнено во Франции книгой Мориса Барре[870] «Обследование Леванта», представляющей собой описание путешествия автора по Ближнему Востоку в 1914 году. Подобно многим другим работам, «Обследование» – это подведение итогов, его автор не только ищет истоки западной культуры на Востоке, но также повторяет путь Нерваля, Флобера и Ламартина в их путешествиях по Востоку. Для Барре, однако, в этом путешествии существует еще одно, политическое измерение: он ищет доказательства и неоспоримые подтверждения созидательной роли Франции на Востоке (East). Разница между экспертизой французов и британцев всё еще существует: если первые имеют дело с реальным соединением народов и территории, то последние – с областью духовной возможности. Для Барре Франция лучше всего представлена французскими школами. «Восхитительно видеть маленьких восточных девчушек, знающих и так прелестно воспроизводящих фантазию и мелодию [своим разговорным французским] Иль-де-Франс», – говорит он о школе в Александрии. Если у Франции там нет колоний, это вовсе не означает, что там у нее нет совсем ничего:

Громогласно оспаривая мнение Жореса[871], этот заслуженный европейский доктор предлагает вакцинировать Азию от собственных болезней, превратить восточных людей в людей Запада, установить целительный контакт между ними и Францией. Но даже в этих проектах видение Барре сохраняет то самое различие между Востоком и Западом (East and West), которое он сам намерен смягчать.

Курсив в последнем предложении принадлежит самому Барре. Поскольку в отличие от Лоуренса и Хогарта (чья книга «Странствующий ученый» представляет собой очень информативное и совершенно лишенное романтики описание двух поездок по Леванту в 1896 и 1910 годах[873]) у него речь идет о мире далеких возможностей, он оказывается в большей степени подготовленным, чтобы представить себе Восток (Orient), идущий собственным путем. Однако проповедуемая им связь (или цепь) между Востоком и Западом (East and West) предназначена для того, чтобы позволять оказывать постоянное интеллектуальное давление, направленное с Запада на Восток (from West to East). Барре видит эту картину не как волны, сражения, духовные приключения, но как необходимость культивирования культурного империализма, столь же неискоренимого, сколь и неуловимого. Британское видение, представленное Лоуренсом, относится к основному течению, в котором Восток, народы, политические организации, движения направляются и контролируются благодаря профессиональной опеке Белого Человека. Восток – это «наш» Восток, «наш» народ и «наша» власть. Англичане в меньшей степени склонны разделять массы и элиты, нежели французы, чьи восприятия и политика всегда основывались на меньшинствах и на внутреннем давлении духовного единства Франции и ее колониальных детей. Британские агенты-ориенталисты – Лоуренс, Белл, Филби, Сторрз, Хогарт – и в ходе, и после Первой мировой войны приняли на себя обе роли: и роль эксперта-авантюриста-эксцентрика (начало которой положено в XIX веке Лэйном, Бёртоном и Эстер Стенхоуп), и роль колониальной власти, занимающей центральную позицию рядом с местным правителем, два самых известных примера здесь – отношения Лоуренса с хашимитами и Филби с династией саудитов. Британская экспертиза формировалась вокруг консенсуса, ортодоксии и суверенного правления; французская ориентальная экспертиза в межвоенный период утверждалась через всё неортодоксальное, через духовные связи и эксцентриков. Вовсе не случайно, что из двух крупнейших научных карьер в этот период – карьеры англичанина и карьеры француза (я имею в виду Г. А. Р. Гибба и Луи Массиньона) – одна строилась вокруг роли сунны в исламе (т. е. на ортодоксии), а другая фокусировалась вокруг псевдохристоподобной и теософской фигуры суфия Мансура ал-Халладжа. Мы вернемся к этим двум крупнейшим ориенталистам чуть позже.