По поводу подобных взглядов Дизраэли, несомненно, сказал бы, как он это часто и делал, что у Франции в Сирии были лишь «сентиментальные интересы» (это и есть тот «Восток», о котором писал Жирарден). Фикцией «страждущих народов»[798], конечно же, пользовался Наполеон, когда призывал египтян, говоря от их лица, подняться против турок во имя ислама. В 30-х, 40-х, 50-х и 60-х годах понятие «страждущих народов» Востока было ограничено до христианского меньшинства в Сирии. И нет никаких следов Востока, взывающего к Франции о спасении. Правдивее было бы сказать, что Британия стояла у Франции на пути на Восток, поскольку если даже у Франции иногда и возникало чувство долга перед Востоком (а французы с этим чувством были), Франция мало что могла сделать, чтобы вклиниться между Британией и тем громадным массивом земли, которым та распоряжалась от Индии до Средиземного моря.

Одним из самых ярких последствий войны 1870 года во Франции был невероятный расцвет географических обществ и вновь мощно зазвучавшее требование территориальных приобретений. В конце 1871 года Парижское географическое общество объявило, что более не будет себя ограничивать «научными спекуляциями». Оно призвало граждан «не забывать, что нашему прежнему превосходству был брошен вызов с того самого дня, как мы устранились от участия… в борьбе между цивилизацией и варварством». Гийом Деппинг[799], глава того, что получило название «географического движения», в 1881 году утверждал, что в ходе войны 1870 года «победил школьный учитель», имея в виду, что подлинный триумф касался победы прусской научной географии над французским стратегическим разгильдяйством. Правительственный Journal official спонсировал выпуск за выпуском, посвященные достоинствам (и выгодам) географических исследований и колониальных приключений. В одном номере граждане могли узнать от Лессепса о «возможностях в Африке» и от Гарнье – об «исследовании Голубой реки». Научная география вскоре уступила место «коммерческой географии», в этот момент соединились национальная гордость за достижения науки и цивилизации и довольно примитивный мотив корысти, направленные на поддержку колониальных приобретений. Говоря словами одного энтузиаста, «географические общества созданы для того, чтобы разбить те роковые чары, которые удерживали нас у наших берегов». Для помощи в этих поисках освобождения были разработаны всевозможные схемы, в том числе привлечение Жюля Верна – чей «невероятный успех», как тогда говорили, демонстрирует научный ум в наивысшей точке рассуждения, – чтобы возглавить «всемирную кампанию научного исследования», план создания нового обширного моря к югу от Северо-Африканского побережья, а также проект «связи» Алжира с Сенегалом при помощи железной дороги – «стальной ленты», как называли ее авторы проекта[800], [801].

В значительной мере экспансионистское рвение во Франции в последней трети XIX века было вызвано явным желанием получить компенсацию за победу Пруссии в войне 1870–1871 годов и, что не менее важно, желание достичь тех же успехов, что и Британская империя. И так сильно было это последнее желание и настолько оно отвечало давней традиции англо-французского соперничества на Востоке, что Франция, похоже, была в буквальном смысле одержима Британией, стремясь во всех связанных с Востоком вопросах непременно догнать и копировать англичан. Когда в конце 1870-х годов французское Индокитайское академическое общество заново формулировало свои цели, оно сочло важным «ввести Индокитай в сферу ориентализма». Зачем? Затем, чтобы сделать из Кохинхины[802] «французскую Индию». Военные считали отсутствие значительных колониальных владений причиной и военной, и коммерческой слабости в войне в Пруссией, не говоря уже о давней и явной колониальной слабости в сравнении с Британией. «Мощь экспансии западных народов, – утверждал ведущий географ Ла Ронсьер-Ле Нури[803], – ее высшие причины, ее элементы, ее влияние на судьбы человечества, послужит замечательным предметом исследования будущих историков». Но колониальная экспансия произойдет только в том случае, если белые народы будут потакать себе в тяге к путешествиям – знаку их интеллектуального превосходства[804].

Из подобных утверждений вырастает часто разделяемое представление о Востоке как о географическом пространстве, которое нужно возделывать, пожинать там плоды, охранять. Образы заботы о сельском хозяйстве, а также образы, эксплуатирующие интерес сексуального характера к Востоку, бесконечно множились. Вот типичное излияние Габриеля Шарма[805], появившееся в 1880 году:

Другой мыслитель, Леруа-Больё[806], развивал эту философию еще дальше:

Такое уравнивание самовоспроизводства с колонизацией ведет Леруа-Больё к довольно жуткой идее о том, что всё живое в современном обществе «усиливается благодаря этому изливающемуся вовне деятельному изобилию». Поэтому, говорит он,

Дело здесь в том, что пространство более слабых или менее развитых регионов, таких как Восток, рассматривалось как нечто приглашающее французов, взывающее к проникновению, осеменению – короче, к колонизации. Географические концепции в буквальном и переносном смысле покончили с такими разделяющими сущностями, как границы и рубежи. Не в меньшей степени, чем провидцы-предприниматели, такие как Лессепс, который планировал освободить Восток и Запад (the Orient and the Occident) от их географических уз, французские ученые, администраторы, географы и торговые представители изливали свою избыточную активность на довольно бездеятельный и женственный Восток. Появились географические общества, число и размеры которых превосходили число и размеры географических обществ по всей Европе почти вдвое. Существовали могущественные организации, такие как Французский азиатский комитет и Восточный комитет, существовали научные общества – ведущим среди них было Азиатское общество, члены которого занимали прочные позиции в университетах, в институтах и в правительстве. Каждое из них на свой лад делало интересы Франции на Востоке более реальными и более значительными. Почти вековая история того, что казалось пассивным изучением Востока, подходила к концу – в последней четверти XIX века Франция столкнулась со своими межнациональными обязательствами.

В той единственной части Востока, где британские и французские интересы буквально накладывались друг на друга, на территории ныне безнадежно больной Османской империи, два антагониста управлялись со своим конфликтом с безупречной и характерной согласованностью. Британия присутствовала в Египте и Месопотамии, посредством ряда фиктивных договоров с местными (и не имеющими власти) вождями она контролировала Красное море, Персидский залив и Суэцкий канал, равно как и большую часть земель, лежащих между Средиземным морем и Индией. С другой стороны, Франции, казалось, выпала доля зависнуть над Востоком в неопределенности, лишь время от времени возвращаясь к схемам, повторяющим успех Лессепса с каналом. По большей части эти схемы представляли собой проекты по строительству железных дорог, такие как сирийско-месопотамская линия, планировавшаяся на территории, более или менее контролировавшейся англичанами. Вдобавок Франция видела себя защитницей христианских меньшинств – маронитов, халдеев, несториан. И тем не менее когда подошло время, Британия и Франция пришли к принципиальному согласию в вопросе необходимости раздела азиатской части Турции. Непосредственно перед и во время Первой мировой войны тайная дипломатия склонялась к тому, чтобы сначала разделить Ближний Восток на сферы влияния, а затем превратить его в управляемые по назначению (или оккупированные) территории. Во Франции большая часть экспансионистских настроений формировалась в пору расцвета географического движения, сосредоточенного на планах по разделу азиатской Турции, так сильно, что в Париже в 1914 году «была развернута впечатляющая кампания в прессе»[808]. В Англии многочисленные комитеты получили официальные полномочия изучать и рекомендовать политику по наиболее удачному разделу Востока. Именно из таких комиссий, как «Комитет де Бунзена»[809], впоследствии выйдут совместные англо-французские команды, самую известную из которых возглавляли Марк Сайкс[810] и Жорж-Пико[811]. Главным положением этих планов был справедливый раздел территории, направленный на сознательное ослабление англо-французского соперничества[812]. Как отмечал в своем меморандуме Сайкс:

Враждебность сохранялась. К ней добавилось раздражение, вызванное программой Вильсона по национальному самоопределению[814], которая, как был вынужден признать сам Сайкс, лишала силы всю колониальную структуру и схему раздела, о которых договорились западные державы. Здесь не место обсуждать всю запутанную и противоречивую историю Ближнего Востока начала XX века, когда судьбы его определяли западные правительства, местные династии, различные националистические партии и движения и сионисты. Более непосредственную роль играли специфические эпистемологические рамки, в которых рассматривался Восток и из которых исходили в своих действиях западные страны. Несмотря на все свои различия, англичане и французы рассматривали Восток как географическую – а также культурную, политическую, демографическую, социологическую и историческую – сущность, решать судьбу которой, как они считали, были традиционно уполномочены. Восток не был для них ни внезапным открытием, ни простой исторической случайностью, но территорией к востоку от Европы, главные ценности которой были однородно, однообразно определены в европейских понятиях, точнее, в понятиях, специально предоставлявших Европе – европейской науке, образованию, пониманию и администрации – право сделать Восток тем, чем он является сейчас. И именно в этом состоит достижение, неважно, намеренное или нет, современного ориентализма.

В начале XX века ориентализм использовал два метода, чтобы открыть Восток Западу. Один из них был связан со способностью современной науки распространять информацию, с диффузным характером ее профессиональных занятий, университетов, профессиональных сообществ, исследовательских и географических организаций, издательской отрасли. Всё это, как мы видели, основывалось на престижном авторитете ученых-первопроходцев, путешественников и поэтов, видение которых сформировало представление о типичном Востоке. Доктринальным – или доксологическим – проявлением такого Востока и является то, что я называю скрытым ориентализмом. Любого, кто хотел бы сделать какое-либо важное заявление о Востоке, скрытый ориентализм снабжал возможностью такого высказывания, которое можно было использовать, или, скорее, мобилизовать и превратить в осмысленный дискурс о конкретном случае. Так, когда в 1910 году Бальфур выступал в Палате общин по «Восточному вопросу», он явно был должен помнить о тех возможностях к высказыванию, характерных для рационального языка того времени, согласно которым можно было назвать что-либо или кого-либо «восточным» или говорить об «восточном», не опасаясь слишком большой неясности. Однако, как и все возможности для высказывания и формируемые ими дискурсы, скрытый ориентализм глубоко консервативен и склонен к самосохранению. Передаваясь из поколения в поколение, он является такой же частью культуры, как и язык в геометрии или физике. В своем существовании ориентализм делал ставку не на открытость или восприимчивость к Востоку, а на внутреннюю постоянную последовательность в своей определяющей воле к власти над Востоком. Так ориентализм смог пережить революции, мировые войны и распад империй.

Второй метод, при помощи которого ориентализм представлял Восток на Западе, был следствием важного объединения. На протяжении десятилетий ориенталисты говорили о Востоке, переводили тексты, объясняли цивилизации, религии, династии, культуры и ментальности как академические предметы, отделенные от Европы своей непреодолимой чужеродностью. Ориенталист был экспертом, как Ренан или Лэйн, чья задача в обществе состояла в том, чтобы объяснять Восток своим соотечественникам. Отношения между ориенталистом и Востоком, по сути, были герменевтическими: сталкиваясь с отдаленной, с трудом поддающейся пониманию цивилизацией или памятником культуры, ученый-ориенталист уменьшал неясность, переводя, сочувственно изображая, проникая внутрь этого трудно уловимого предмета. Тем не менее ориенталист находился вне Востока, который, сколько бы мы ни проясняли его, оставался вне Запада. Эта культурная, временная и географическая дистанция выражалась в метафорах глубины, тайны и обещаний секса: выражения «покров восточной невесты» или «непостижимый Восток» вошли в обиход.

Как ни парадоксально, дистанция между Востоком и Западом на протяжении XIX века сокращалась. По мере того, как коммерческие, политические и прочие жизненные встречи между Востоком и Западом становились всё более частыми (о том, как это было, мы уже говорили), нарастало напряжение между догмами скрытого ориентализма, подкрепляющими его исследованиями в области «классического» Востока и описаниями нынешнего, современного, явного Востока, рупором которого были путешественники, паломники, государственные чиновники и так далее. В какой-то момент времени, сложно точно сказать в какой, это напряжение привело к слиянию двух типов ориентализма. Возможно, и это всего лишь предположение, что подобное слияние произошло тогда, когда ориенталисты, начиная с Саси, стали выступать в качестве консультантов правительств по вопросам современного Востока. Здесь роль получившего специальную подготовку и образование эксперта обрела дополнительное измерение: ориенталиста можно было считать специальным агентом западной власти, поскольку она пыталась проводить определенную политику в отношении Востока. Всякий образованный (и не очень образованный) европейский путешественник на Востоке чувствовал себя представителем Запада, окутанным тьмой. Это можно утверждать о Бёртоне, Лэйне, Даути, Флобере и других крупных фигурах, о которых я говорил ранее.

Открытия западных людей о реалиях явного, современного Востока приобретали всё большую актуальность по мере того, как увеличивались территориальные приобретения Запада на Востоке. Так, то, что ученый-ориенталист объявлял «сутью» Востока, иногда опровергалось, но большей частью всё же подтверждалось, когда Восток становился реальным административным обязательством. Определенно, теории Кромера по поводу восточного человека – теории, заимствованные из традиционного ориенталистского архива, – за то время, пока он управлял миллионами восточных людей, многократно подтвердились. В не-меньшей степени это было верно и в отношении французского опыта в Сирии, Северной Африке и во всех прочих французских колониях. Однако никогда такое слияние скрытой ориенталистской доктрины и явного опыта ориентализма не происходило так стремительно, как после Первой мировой войны, когда Британия и Франция исследовали азиатскую Турцию для того, чтобы ее разделить. Там, на столе, готовый к хирургической операции, лежал «Больной человек Европы» во всей своей немощи, со всеми чертами и топографическими контурами.

Наделенный специальными знаниями ориенталист играл в этой операции неоценимо важную роль. Намеки на эту новую роль ориенталиста как своего рода тайного агента на (inside) Востоке можно угадать в ситуации, когда британский ученый Эдвард Генри Палмер[815] был в 1882 году направлен на Синай, чтобы оценить антибританские настроения и возможности вербовки со стороны восставших под предводительством Ораби. В ходе выполнения задания Палмер погиб, однако ему всего лишь чуть больше не повезло, чем многим другим, выполнявшим аналогичные задания империи; теперь некоторые из подобных серьезных и тонких дел стали доверять и «экспертам» по региону. Более удачливым оказался другой ориенталист – Д. Дж. Хогарт[816], автор знаменитого отчета об исследовании Аравии, удачно озаглавленного «Проникновение в Аравию» (1904)[817]. Во время Первой мировой войны он стал руководителем Арабского бюро в Каире[818]. Было не случайным, что такие люди, как Гертруда Белл, Т. Э. Лоуренс и Сент-Джон Филби – все эксперты по Востоку, – отправлялись на Восток как агенты империи, друзья Востока, авторы политических альтернатив, поскольку они обладали глубоким специальным знанием Востока и восточных народов. Они составили, как однажды назвал их Лоуренс, «отряд» (band) связанный противоречивыми представлениями и личным сходством: яркая индивидуальность, сочувствие и отождествление с Востоком, ревностно хранимое чувство личной миссии на Востоке, утонченная эксцентричность, окончательное неприятие Востока. Для них Восток – это их собственный непосредственный и особый опыт Востока. В них ориентализм как эффективная практика обращения с Востоком обрел свою конечную европейскую форму, прежде чем империя исчезла и передала свое наследие другим претендентам на роль господствующей силы.

Таких индивидуалистов, как эти, нельзя назвать академическими исследователями. Вскоре мы увидим, что они умели извлечь выгоду из академического изучения Востока, ни в коей мере не принадлежа к официальному профессиональному сообществу ученых-ориенталистов. Их роль была не в том, чтобы ограничивать академический ориентализм или его подрывать, а, скорее, в том, чтобы сделать его эффективным. Их «генеалогия» восходила к таким людям, как Лэйн и Бёртон, – как по причине самостоятельно приобретенной энциклопедической эрудиции, так и благодаря скрупулезному, псевдонаучному знанию Востока, на которое они, конечно, в своих контактах с Востоком или в своих текстах о нем опирались. Систематическое изучение Востока им заменила своего рода тщательная проработка скрытого ориентализма, что в имперской культуре того времени можно было проделывать с легкостью. В их, так сказать, научную систему координат входили такие люди, как Уильям Мьюр, Энтони Беван, Д. С. Марголиус, Чарльз Лайалл, Э. Дж. Браун, Р. А. Николсон, Гай Ле Стрэндж, Э. Д. Росс и Томас Арнольд, в свою очередь, непосредственно исходившие из Лэйна. Их образные представления сформировались преимущественно под влиянием их прославленного современника Редьярда Киплинга, который так памятно призывал удерживать «господство над пальмой и сосной».

Различия между Англией и Францией в этих вопросах соответствовали истории каждой из этих наций на Востоке: британцы там присутствовали, а французы сокрушались по поводу утраты Индии и сопредельных территорий. К концу века главным средоточием деятельности французов стала Сирия, но даже там все были единодушны в том, что французы не могут тягаться с англичанами ни по качеству кадров, ни по степени политического влияния. Англо-французское соперничество за османские трофеи ощущалось даже на поле битвы в Хиджазе[819], в Сирии, в Месопотамии, но во всех этих случаях, как отмечали проницательные люди вроде Эдмона Бремона[820], французские ориенталисты и местные эксперты сильно уступали в великолепии и тактической маневренности своим британским оппонентам[821]. За исключением отдельных гениев вроде Луи Массиньона у Франции не было своего Лоуренса, Сайкса или Белл, но были непреклонные империалисты, такие как Этьен Фланден[822] и Франклин-Буйон[823]. Выступая с лекцией в парижском Альянс Франсэз[824] в 1913 году, крикливый империалист граф де Крессати[825] объявил Сирию собственным Востоком Франции, областью французских политических, моральных и экономических интересов – интересов, добавил он, которые нужно защищать в эту «эпоху империалистских захватчиков»[826]. При этом Крессати отметил, что даже при существовании французских коммерческих и производственных предприятий на Востоке и растущим числом местных учеников, принимаемых во французские школы, Францию неизменно третируют, причем угрозы исходят не только от Британии, но и от Австрии, Германии и России. Если Франция намеревается и впредь сдерживать «возвращение ислама»[827], ей нужно крепче стоять на Востоке – вот такой аргумент выдвинул Крессати при поддержке сенатора Поля Думера[828], [829]. Это мнение повторяли по разным поводам, и действительно, Франция успешно управлялась с делами в Северной Африке и Сирии после Первой мировой войны, но при этом французы чувствовали себя отстающими в тех особых, конкретных навыках управления растущим восточным населением и теоретически независимыми территориями, где всегда были сильны англичане. В конечном счете, возможно, ощутимое различие между современным британским и современным французским ориентализмом является стилистическим. Обобщенное видение Востока и восточных людей, чувство отличия, сохранявшееся между Востоком и Западом (Orient and Occident), желание Запада господствовать над Востоком – это в обеих традициях одинаково. Среди многих элементов, входящих в понятие экспертизы или экспертного опыта, ярче всего заметно направление, которое стало результатом специфических приземленных обстоятельств, которому традиция, институты, воля и разум придали форму официального выражения. К рассмотрению этого решающего фактора, этого ощутимого и модернизированного усовершенствования ориентализма в Англии и Франции XX века мы теперь и переходим.