427 Слова гимна «Воссоединиться желаю…» нужно понимать именно так: субъективное сознание соединяется с объективным центром, порождая единство Бога и человека, воплощенное в Христе. Самость реализуется благодаря сосредоточению множества на центральной точке — и сама желает этого сосредоточения. Она — субъект и объект свершения. Вот почему она «светит» тем, кто ее «видит». Ее свет незрим, если не воспринимается; в таком случае ее все равно что нет. Она в такой же степени зависит от восприятия, в какой само восприятие, зрение, зависит от света. Тут, опять-таки, проявляется парадоксальная субъект-объектная природа непознаваемого. Христос, или самость, предстает «зерцалом», которое, с одной стороны, отражает субъективное сознание ученика, позволяя тому увидеть самого себя, а с другой стороны, «знает» Христа — иными словами, не просто отражает эмпирического человека, но и показывает его как (трансцендентальную) целостность. Дверь открывается «стучащемуся» в нее, а «путь» раскрывается перед тем, кто на него вступает, и для всякого, кто соотносит себя со своим (трансцендентальным) центром, начинается процесс осознанного развития, ведущий к единству и целостности. Отныне такой человек уже видит себя не разъединенным, но единым, а отчужденным остается лишь субъективное сознание. Соотносясь со своим средоточием, и оно интегрируется в целое. Кто участвует в хороводе, тот видит себя в зеркальном центре; страдание отдельного человека — именно то, что «претерпеть желает» стоящий в середине. Едва ли возможно выразить парадоксальное тождество и различие «Я» и самости более удачно и изысканно.
428 Как говорится в нашем тексте, человек не сумел бы понять свое страдание, не обладай он внешней по отношению к себе архимедовой точкой, иначе, объективной точкой зрения самости, с которой «Я» может рассматриваться как некое явление. Без объективации самости «Я» погрязло бы в безнадежной субъективности, оно до бесконечности вращалось бы вокруг самого себя. Тот, кому удается увидеть и понять свое страдание без субъективных пристрастий, познает, благодаря изменившейся точке зрения, также и «нестрадание», потому что будет достигнуто «место отдохновения» по ту сторону страстей. Это неожиданная психологическая формулировка христианской идеи «преодоления мира», пусть и с примесью докетизма: «Кто Я есть, узнаешь, когда Я удалюсь. Ныне зримое во Мне, — это не Я». Эти слова разъясняются при помощи видения: Иоанн зрит Господа, что стоит посреди пещеры и озаряет ее светом. Господь говорит Иоанну:
429
«Иоанн, ради многолюдства внизу, в Иерусалиме, был Я распят и пронзен остриями и терниями, и поили меня уксусом и желчью. Но тебе говорю Я, а ты внемли словам Моим: внушил Я тебе подняться на гору сию, дабы услышал ты то, что узнать надлежит ученику от учителя и человеку от Бога. И вот, показал Он мне крест из света, а над крестом оным — великое множество бесформенное (µίαν µορφὴν µὴ ἕχοντα); во кресте же была одна форма и один облик. А поверх (έρανо) креста узрел я самого Господа, и не было у Него наружности (σχῆµα), но один только голос, хотя и не тот, что знавали мы, а сладкозвучный, добрый и истинно Божий, коий рек мне: Иоанн, должно кому-то услышать сие, ибо нужен Мне кто-то, дабы услышал он. Ради вас сей крест из света нарекаем Мною то Логосом, то Нусом, то Иисусом, то Христом, то Дверью, то Путем, то Хлебом, то Семенем (σπόρος), то Воскресением, то Сыном, то Отцом, то Пневмой, то Жизнью, то Истиной, то Верой (πίστις), то Благодатью. Так зовется он для людей, но сам по себе и в сущности своей, как сказано тебе, есть он Предел Всего сущего и составление неустойчивого[622], благоположение мудрости, и мудрость в благоположении. Ибо есть Правое, и есть Левое, есть Силы, Власти, Господства, Демоны, Действия, Угрозы, Гнев, Дьяволы, Сатана и Корень нижний, откуда проистекает природа всего возникающего. В кресте сем сочетается все Словом Моим, и отделяет он сущее от нижнего, и изливается все из Единого. Как не тот это крест из дерева, что увидишь ты, когда отсюда спустишься, так и Я, Кого ты не видишь сейчас, но лишь Чей голос слышишь, не тот, кто распят на кресте. Мнили Меня тем, кем Я не был, ибо Я не то, чем кажусь для многих иных. А что скажут обо Мне люди, презренно и Меня недостойно. Ибо незримо место отдохновения, и нет у него имени, так разве сумеют они узреть Меня, Господа своего, и наделить именем? Бесформенное множество вокруг креста от низшей природы происходит. Если из тех, кого видишь ты во кресте, не все еще обладают формой единой, то не все части Снизошедшего собраны воедино. Когда же воспримется природа человеческая и приблизится ко Мне колено, гласу Моему внемлющее, тогда соединится с ними тот, с кем говорю, и перестанет быть тем, что он есть сейчас, и над ними встанет, как стою Я теперь. Ибо пока не назовешься ты Моим, Я есть не то, чем Я был. Но если поймешь ты Меня, то будешь в понимании своем, как Я, а Я стану тем, чем был, когда буду иметь тебя при Себе. Ибо от Меня ты есть то, что Я есмь. Узри же! Я показал тебе, каков ты есть. Но что Я есмь, то одному Мне ведомо, и никто другой не знает того. Итак, оставь Мне мое, а то, что твое, узри чрез Меня. Истинно узри Меня — не так, как Я есмь, о чем сказано было, но так, как ты узнать Меня сможешь, будучи Мне сродни»[623].
430 Наш текст побуждает отчасти усомниться в традиционном, общепринятом взгляде на докетизм[624]. Совершенно ясно, конечно же, что Христос лишь по видимости обладал телом, которое лишь по видимости претерпело страдания; это докетизм в самом грубом своем виде. «Деяния Иоанна» не столь прямолинейны: их доводы почти на уровне познания, а исторические факты реальны, но раскрывают они лишь то, что доступно и понятно чувствам обыкновенного человека. При этом сам акт распятия даже для знатоков божественных мистерий является таинством, символом, который выражает некое психическое событие в душе зрителя, параллельное фактическому. На платоновском языке это событие происходит «в наднебесье», на «горе» или в «пещере», где воздвигнут крест из света, а множество синонимов последнего подразумевает обилие сторон и значений. Крест олицетворяет непознаваемую природу «Господа», господствующей личности и τέλειος ἄνθρωπος, а также, будучи четвертичностью, выражает целое, поделенное на четыре части, классический образ самости.
431 Понимаемый так докетизм «Деяний Иоанна» оказывается, скорее, «завершением» исторических фактов, нежели их обесцениванием. Нет ничего удивительного в том, что заурядные люди пропустили это изощренное различение, хотя с психологической точки зрения здесь все наглядно. С другой стороны, для образованных людей той поры параллелизм земных и метафизических событий был вполне обыденным, пускай они не слишком четко осознавали, что их визионерские символы отнюдь не всегда суть метафизические реальности, что это восприятия тех внутрипсихических или сублиминальных процессов, которые я называю рецепционными явлениями. Созерцание жертвенной смерти Христа в ее традиционной форме и космическом значении констеллировало[625], как это всегда случается, аналогичные психические процессы, которые, в свою очередь, породили разнообразие символов, что уже показано в другой моей работе[626]. Ясно, что именно это произошло в нашем случае, когда обнажился раскол между историческим, чувственно воспринимаемым событием внизу, на земле, и идеальным, визионерским событием в вышних высях: с одной стороны, крест из дерева предстает орудием пытки, а с другой — это символ прославления. Центр тяжести явно смещается к идеальному событию, а в результате психический процесс непроизвольно наделяется наибольшей значимостью. Пристальное внимание к пневме принижает, разумеется, значение конкретного исторического события односторонним и спорным образом, но ни в коем случае нельзя отмахиваться от него как от несущественного, поскольку конкретное событие само по себе не способно породить смысл: оно в значительной степени зависит от практики понимания. Для постижения смысла или значения чего бы то ни было необходимо толкование. Голые факты как таковые не значат ровным счетом ничего. Посему не стоит отрицать ценность гностических попыток истолкования, пусть даже они выходят далеко за рамки раннехристианской традиции. Пожалуй, не будет сильным преувеличением заявить, что такие попытки уже имплицитно содержались в указанной традиции, поскольку в новозаветном словоупотреблении «крест» и «Распятый» суть, по сути, синонимы[627].
432 В нашем тексте крест противопоставляется бесформенному множеству: он имеет «форму» или сам является формой, а его значение — центральная точка на пересечении двух прямых. Он тождественен Кириосу и Логосу, Иисусу и Христу. Остается непонятным, как Иоанн сумел узреть Господа «поверх креста», если Господь лишен «наружности»: это лишь голос, объясняющий видение. Быть может, отсюда следует, что и сам крест из света есть всего-навсего наглядное представление непознаваемого, голос которого можно услышать и без креста. Такое толкование как будто подтверждается словами, что крест называется «Логосом» и т. д. «ради людей».
433 Крест означает порядок в противовес неустроенному хаосу бесформенного множества. В другой своей работе я уже показал, что он на самом деле является одним из важнейших символов порядка. В области психических процессов он выступает как упорядочивающее средоточие, а в состояниях психического расстройства[628], вызываемых, как правило, вторжением бессознательных содержаний, предстает как мандала, разделенная на четыре части. В раннехристианские времена подобное случалось часто, причем не только в гностических кругах[629]. Поэтому для гностической интроспекции вряд ли могла остаться незамеченной нуминозность этого архетипа, на которую гностики наверняка соответствующим образом откликались. Для них крест обладал ровно той же функцией, какая на Востоке во все времена отводилась атману (духовной сущности), или самости. Это одно из центральных для гностицизма переживаний.
434 Чрезвычайно оригинально определение центра или креста как διορισµός (предела) сущего; это означает, что границы мироздания нужно искать не на какой-то отсутствующей периферии, но в самом его средоточии. Лишь там открывается возможность «выхода за пределы» мира сего. Все неустойчивое обретает полноту в неизменном и блаженном, а всякая дисгармония разрешается через самость и становится «благорасположением мудрости».
435 Поскольку середина обозначает целостность и окончательность, вполне уместно, что текст напоминает о дихотомичности мироздания, о разделении на правое и левое, светлое и темное, небесное и «нижний корень»,
436 В этой связи следует также упомянуть прощальные слова Петра, произнесенные перед самой мученической кончиной (он был распят на кресте вниз головой):
«О имя креста, таинство потаенное! О благодать невыразимая, при имени креста изрекаемая! О природа человеческая, от Бога неотделимая! О любовь несказанная и неделимая, устами нечистыми невысказываемая! Постигаю тебя теперь, у конца пути своего земного. Расскажу о тебе, каков ты есть. Не умолчу о таинстве креста, что некогда от души моей сокрыто было и спрятано. О вы все, на Христа свою надежду возлагающие, да не останется для вас крест сей тем, чем он мнится, ибо он — совсем иное, нежели то, чем видится, а страдание страстям Христовым подобно. Слушайте же меня все, кто слышать может, в последний и прощальный миг жизни моей: отрешите души свои от всего, чувствами улавливаемого, от всего, что мнится истиной, но не есть истина. Закройте глаза свои, замкните уши, отрешитесь от того, что видится и слышится! Тогда познаете, что соделалось с Христом, и откроете таинство спасения вашего… Узнайте тайну природы всей и начало всего сущего, каким было оно на самом деле. Ибо первый человек, подобием коего я наделен, головою низвергся и способ рождения явил, какого прежде не было, благо мертво все пребывало и движения лишено. Вот, вниз влекомый, начало свое на землю повергнув, установил он всего и всему расположение; будучи подвешен так, как сказано уже, назвал он правое левым и левое правым, поменял местами все признаки природы, так что некрасивое стало считаться прекрасным, а поистине злое — добрым. Недаром рек Господь в таинстве: „Если не сделаете правое подобным левому, а левое подобным правому, верхнее же подобным нижнему, и заднее подобным переднему, то не познаете Царства“. Вот, принес я вам понимание сего, а то, как подвешен я у вас на глазах, есть отображение того перворожденного человека»[630].
437 Символическое понимание креста и в этом отрывке сопоставляется с постижением противоположностей — сначала в непривычной мысли о всеобщем выворачивании, о преображении одного в другое вследствие сотворения Первочеловека, а затем в попытке объединения противоположностей через их отождествление. Тут важно и то, что Петр, распятый вниз головой, тождественен не только Первочеловеку, но и самому кресту:
«Ибо кто же еще Христос, как не слово, не звук Бога? Слово есть сей прямой столб, на котором я распят, а звук — поперечная балка, природа человеческая; гвоздь же, коим поперечина приколочена посередине к столбу, есть обращение и раскаяние человеческие».
438 С учетом всего изложенного вряд ли возможно утверждать, что составитель «Деяний Иоанна», по-видимому, гностик, ясно осознавал все выводы, к которым должны были привести его рассуждения, или постигал их последствия. Скорее, складывается впечатление, что свет у него поглотил все темное. Как возвышенное свечение витает над реальной сценой распятия, так для Иоанна просветленный наблюдатель возвышается над бесформенным многолюдьем. В тексте сказано: «Посему не заботься о множестве и презри тех, кто не причастен таинству!» Причиной такой надменности служит своеобразная инфляция, проистекающая из того факта, что просветленный наблюдатель отождествляет себя со своим внутренним светом, принимает свое «Я» за самость, и потому воображает, будто вознесся над своей внутренней тьмой. Он забывает, что свет обладает значением лишь тогда, когда освещает тьму, и что просветление может принести пользу, только когда оно помогает познать скрытую тьму. Если «левые» силы столь же реальны, как и «правые», тогда их соединение может породить нечто третье, сочетающее природу левого и правого. Противоположности соединяются, образуя новый энергетический потенциал: третье, плод их объединения, есть фигура, «свободная от противоположностей» и стоящая по ту сторону всех моральных категорий. Для гностицизма подобный вывод был бы слишком смелым. Церковь, распознав опасность гностического ирреализма, проявила практичность: она всегда настаивала на конкретике исторических фактов, хотя в подлинниках новозаветных текстов предсказывалось конечное обожествление человека, причем словами, странным образом созвучными словам эдемского змея: «Eritis sicut dii»[631]. Впрочем, возвышение человека ожидалось лишь после его смерти, и эта отсрочка была оправданной, поскольку позволяла избежать опасности гностической инфляции[632].
439 Не отождествляй гностик себя с самостью, он бы непременно увидел, сколь много в нем темного; такое прозрение дается современному человеку куда проще, хотя и приносит не меньшие затруднения. Скорее, современный человек склонен допускать, что все в нем от дьявола, чем поверить в то, что Бог может проявлять себя в противоречивых высказываниях. Гностик же, несмотря на все дурные последствия своей роковой инфляции, сумел глубоко проникнуть в понимание сущности религии и религиозной психологии, а в результате мы по сей день можем кое-что для себя почерпнуть из гностического наследия. Он прозревал самую подоплеку христианства и в общих чертах намечал пути дальнейшего развития религии. Так случилось потому, что гностик, благодаря близкому знакомству с языческим гнозисом, выступал как рецептирующее явление; это помогало интегрировать христианскую благую весть в дух времени.
440 Необычайное разнообразие синонимов, что нагромождаются друг на друга в попытке дать определение природы креста, напоминает многочисленные символы наассенов и ператов[633] у Ипполита: все они указывают на единый центр. Это ἓν τὸ πᾶν алхимии, сердце и управляющий принцип макрокосма, с одной стороны, и его отражение, с другой стороны, в единичной точке, в микрокосме, каковым издревле мыслился человек. Человек в своей сущности един с мирозданием, его средоточие есть центр мироздания. Это внутреннее переживание единства, восходящее к гностикам, алхимикам и мистикам, связано с природой бессознательного, и можно даже сказать, что оно и есть переживание бессознательного, ведь последнее через объективное воздействие на сознание, остается в себе и для себя неразличимым и потому непознаваемым. Разумеется, можно предположить наличие в нем гипотетических начатков дифференциации, однако их существование невозможно доказать, поскольку в бессознательном все как будто перемешано. Бессознательное производит впечатление полноты различного и одновременно — впечатление полного единства. Мы поражаемся великому множеству явлений, различающихся во времени и пространстве, однако черпаем из чувственно воспринимаемого мира знание о том, что область действия его законов простирается на неизмеримые расстояния. Нам верится поэтому, что это одно и то же мироздание, как в самой малой, так и в самой большой из своих частей. Но рассудок постоянно стремится разглядеть различия, так как без них он лишается возможности познавать. Посему единство мира всегда остается для него неким расплывчатым постулатом, и рассудку непонятно, как с этим миром поступать. Едва интроспекция начинает прозревать психическую подоплеку явлений, как сталкивается с бессознательным, которое, в противоположность сознанию, позволяет лишь угадывать очертания тех или иных содержаний и на каждом шагу сбивает с толка мешаниной всевозможных взаимосвязей, параллелей, контаминаций и отождествлений. Вынужденный ради познания допускать, что имеет дело с неопределенным множеством отличных друг от друга архетипов, человек то и дело вновь и вновь впадает в сомнения относительно того, в какой мере эти архетипы в самом деле могут сколько-нибудь отчетливо быть отделены один от другого. Они столь плотно накладываются друг на друга и обладают такой способностью к комбинированию, что всякая попытка изолировать их понятийно представляется безнадежной. Вдобавок бессознательное, по резкому контрасту с сознанием и его содержаниями, склонно персонифицировать себя единообразно, как если бы оно обладало всего одним определенным обликом или голосом. Из-за этой особенности бессознательное делится ощущением единства, которым объясняются и все те его свойства, что перечислялись гностиками и алхимиками, а также огромное множество других свойств.
441 Как можно ясно увидеть на примере гностицизма и других духовных движений подобного рода, люди априорно и наивно склонны принимать все проявления бессознательного за чистую монету и верить, будто в них открывается сущность самого мироздания, иначе говоря, последняя истина. Это допущение, при всей своей мнимой заносчивости, представляется мне довольно обоснованным, поскольку в спонтанных проявлениях бессознательного в конечном счете действительно открывается нечто крайне важное: в них проявляет себя психическое, не вполне тождественное сознанию (напротив, при известных обстоятельствах оно значительно с сознанием расходится). Эти вторжения бессознательного относятся к естественной психической деятельности, которой нельзя обучиться и которую невозможно подчинить силой воли. Вот почему проявления бессознательного можно трактовать как откровения непознаваемого в человеке. Нужно лишь очистить язык сновидений от обусловленных окружением напластований и подставить, к примеру, «орла» вместо «аэроплана», «чудовище» вместо «автомобиля» или «локомотива», «змеиный укус» вместо «инъекции» и так далее, чтобы перейти на более универсальный и фундаментальный язык мифа. Тем самым мы получим доступ к первозданным образам, на которые опирается все наше мышление и которые оказывают немалое влияние на все наши представления, в том числе научные[634].
442 По всей видимости, в этих архетипических формах выражается нечто такое, что так или иначе связано с таинственной сущностью природного психического, иными словами, с космическим фактором первого порядка. Чтобы спасти честь объективной психики, изрядно обесценившейся из-за гипертрофии сознания в Новое время, следует вновь подчеркнуть, что без психического невозможно установить сам факт существования мира, не говоря уже о познании этого мира. Исходя из нам известного, напрашивается вывод, что первоначально психика не обладала никаким самосознанием. Это осознание складывалось в ходе развития, преимущественно в историческую эпоху[635]. По сей день встречаются примитивные племена, сознание которых ушло не слишком далеко от мрака первобытной психики, и даже у цивилизованных народов случаются порой многочисленные пережитки этого примордиального состояния. С учетом же того, что возможна, безусловно, дальнейшая дифференциация сознания, будет справедливо отметить, что современное сознание стоит на относительно низкой ступени развития. Но все-таки оно сумело развиться вполне достаточно для того, чтобы отринуть зависимость от бессознательной психики и обрести самостоятельность. Сознание гордится этим освобождением, но совершенно упускает из вида тот факт, что, освободившись якобы от бессознательного, оно пало жертвой собственных слов-понятий. Дьявол, так сказать, изгоняется Вельзевулом. Наша зависимость от слов настолько сильна, что потребовалось придумать философский «экзистенциализм», чтобы напомнить о реальности, существующей помимо всяких слов; впрочем, имеется опасность, что «экзистенция», «экзистенциальный» и прочие понятия тоже обратятся в пустые слова, хотя мы будем воображать, что с их помощью нам удалось-таки уловить реальность. Человек может зависеть — и зависит на деле — от слов в такой же степени, как и от бессознательного. Конечно, стремление к Логосу было великим достижением, но за это пришлось расплачиваться утратой инстинкта и связи с реальностью — в той мере, в какой человек остается в примитивной зависимости от простых слов. Эти слова подменяют собой предметы, чего в реальности, разумеется, не происходит, и принимают «насыщенные» формы, становятся вычурными, чужеродными, напыщенными, раздуваются до «могущественных слов», если цитировать шизофренических пациентов. Фактически возникает примитивная словесная магия, и человек незаслуженно перед нею благоговеет, ибо все, что отличается от заурядного, воспринимается как особенно глубокое и значительное. Поучительные примеры такого рода обнаруживаются как раз в гностицизме. Неологизмы норовят не только утверждать свою полную независимость, но и подменять собой реальность, которую изначально были призваны выражать.
443 Разрыв связей с бессознательным и подчинение тирании слов чреваты для нас следующей серьезной угрозой: сознательный ум все больше вовлекается в дискриминирующую, расчленяющую деятельность, и картина мира распадается на бесчисленные частности, из-за чего пропадает исходное ощущение единства, которое было неразрывно связано с единством бессознательной психики. Это ощущение единства вплоть до семнадцатого столетия господствовало в философии, принимая облик учения о соответствии и «симпатии» (симпатической сверхъестественной связи) всего сущего, а сегодня, после длительного забвения, вновь извлекается на свет и попадает в поле зрения науки — благодаря открытиям, сделанным психологией бессознательного и парапсихологией. Способ, которым бессознательное вторгается в сознание, посредством невротических расстройств, не только побуждает сопоставить его с нынешней социально-политической обстановкой, но даже представляется ее побочным следствием. В обоих случаях налицо сходная диссоциация: мировое сознание расщепляется «железным занавесом», а на индивидуальном уровне наблюдается расщепление отдельно взятой личности. Эта диссоциация охватывает весь мир, психологический раскол затрагивает несметное множество индивидуумов, совокупность которых вызывает к жизни соответствующие явления массового сознания. На Западе крах старых порядков обусловливается главным образом социальными, массовыми факторами, а на Востоке основной причиной служит развитие техники. Вина лежит, прежде всего, на забвении: индустриальное население забыло об экономических и психологических корнях вследствие стремительного технического прогресса. Но ведь очевидно, что техника появляется благодаря особой, рационалистически ориентированной дифференциации сознания, которая тяготеет к вытеснению всех иррациональных психических факторов. В итоге люди и народы сталкиваются с бессознательной оппозицией, которая со временем усиливается настолько, что может вступать в открытый конфликт.