Есть и другая разновидность «красного дискурса», на которой следует отдельно остановиться — т. н. «национал-большевизм», представленный разными группами и персоналиями, которым свойственно воспринимать «советский проект» как русский национальный, в радикальной версии — противопоставленный колониальной по своему характеру «романовской» (романовско-готторпской) империи. Такой взгляд породило сочетание двух мыслительных парадигм, особенно распространенных среди «русских патриотов» — склонности выдавать желаемое за действительное, потом подгоняя под это желаемое аргументы, порой, самые фантасмагорические, и крайний конспирологизм, вытекающий из нее же, то есть, нежелания принимать суровую реальность, как она есть, вместо чего у нее ищется «второе дно».

Очевидная же реальность советского проекта с момента его утверждения и до его падения была недвусмысленно, открыто и аргументированно обоснована его официальной идеологией — марксизмом-ленинизмом. Из нее следует, что советский проект от начала и до конца мыслил себя как проект интернациональный, то есть глобальный, основанный на вероучении его жрецов — Маркса и присвоившего себе право быть его толкователем Ленина. То, что оставленные последним адепты в сжатые сроки примитивизировали это вероучение, сведя его к культу, а последние их поколения в большинстве не только не верили в него, но и толком его не понимали, дела не меняет — «советский проект» утвердился вместе с идеологией марксизма-ленинизма и потерпел крах тоже одновременно с ней.

В русском большевизме, конечно, можно находить реальные или мнимые «национальные» корни — коллективизм, общинность, мессианство, неотмирность, жажду справедливости и т. д., и т. п. Однако надо очень четко понимать — все это было присуще широкому революционному и освободительному движению на рубеже XIX и XX веков, особенно его «народнической» части. Однако в «естественном отборе» внутри этого движения победила сплоченная партийная секта со своей фундаменталистской идеологией, точно так же как в Германии в 20–30-х годов в аналогичном отборе внутри широкого националистического (фелькише) движения победила вождистская партия с не менее фундаменталистской идеологией, непримиримая к конкурентам. Только если в Германии она была условно национальной (почему условно, см. в главах 14 и 18), а в России интернациональной, глобалистской и абсолютно западной по своему идейному генезису.

То, что эта идеология в лице ее носителей оседлала какие-то стихийно национальные элементы и мотивы не только не отменяет субординации между ними, но и не противоречит ее интернационализму, как мы это показали в главах 15 и 16. Конечно, можно понять «патриотов» красного извода, которым хочется верить, что на смену трехвековому колониальному западническому правлению в 1917 году пришло истинно национальное, но что поделаешь — это абсолютно не соответствует действительности. Силы, взявшие власть в 1917 году, были не менее западническими и колониалистскими по отношению к туземцам и их отличие от «Романовых» в этом смысле можно усмотреть в том, что они не хотели примиряться с ролью России как периферии в мир-системе с западным ядром, но пытались создать вместо нее новую, где она будет центром. Но ведь и вступление «Романовых» в первую мировую войну можно объяснить тем же желанием, как и предшествующие этому три четверти века соревнования с Англией — разгромившая на континенте Германию и Австрию, взявшая под контроль столь желанные «проливы» Россия тоже из сырьевой периферии могла бы превратиться в центр мира — и именно срыв этой программы белые «булкохрусты» вменяют в вину красным, чуть ли не обвиняя их в работе на Англию.

В действительности предпосылки для национальной революции в России благодаря империалистической авантюре «Романовых» к 1917 году были, как была и сила, объективно представляющая соответствующую повестку — эсеры. О том, почему у них не получилось, а у большевиков получилось мы уже не раз писали и повторяться не будем, но надо четко осознать — в этот момент национальная революция потерпела поражение и победил интернациональный догматический проект западного происхождения, оседлавший и нейтрализовавший ее.

Но самые драматические последствия для «русского фактора» имел сталинизм, который взял его на вооружение. В отношении к Сталину обычно принято исходить из антагонизма двух видений — «интернационалистского» (троцкистского) и «национал-большевистского». Первый вменяет Сталину в вину то, что от интернационализма ленинской поры он перешел к «великодержавному русскому шовинизму», второй же именно это ставит ему заслугу. При этом упускается из виду, что в отторжении мейнстримных форм имперского исторического нарратива и культуры, которые без разбора рассматриваются как «русофобия» из-за отождествления с последними «русского», присутствовали две составляющие. Что свой мотив отторжения этого «русского» был у идейных коммунистов, представляющих завоеванные или дискриминируемые им народы вроде поляков и евреев, это понятно. Однако был не менее мощный поток, отторгающий это «русское» изнутри, проявивший себя в частности в творчестве поэтов и мистиков Серебряного века, императивом которых было обновление русской культуры и жизни и создание их новой формы (Хлебников, «Скифы», в известной мере даже Маяковский, а также Андреев, Мережковский, А. Толстой и т. д.).

Свергая господствующий исторический и культурный нарратив, революция, изначально общая, реализовывала устремления обоих этих направлений, но дальше уже наступала развилка. Победившие национальную революцию интернационал-большевики свергли ненавистных обоим революционным направлениям имперских кумиров, но тут же установили на их место новых, собственных. Как же понимать произошедшую после этого и осуществленную Сталиным «реабилитацию русских истории, культуры и патриотизма»? Это была самая настоящая конттреволюция, но по отношению не к интернациональной революции, как это представляют троцкисты, ибо как мы показали в соответствующих главах, постановка ей на службу «русского фактора» была необходима для ее выживания и последующей экспансии. Это была конттреволюция именно по отношению к несостоявшейся русской национальной революции, победа которой предполагала бы деконструкцию «романовских» нарративов и форм с национально-революционных русских позиций. Сталин же вместо этого просто восстановил эти формы, покрыв их марксистким лаком — ведь русские были нужны ему в прежнем, удобном для использования виде имперского народа, тружеников, воинов и культуртреггеров-колонизаторов. Так что, перекрыв русскую национальную революцию в целях своего интернационального проекта, в итоге коммунисты осуществили имперскую реставрацию, отформатировав под них русский фактор и лишив его собственной субъектности.

Стремление рассматривать догнивающие остатки этого интернационал-имперского проекта как основу русского национального мифа — безумие. Но таким же является и противопоставление ему мифической «исторической России», якобы существовавшей только до победы большевизма, а после нее исчезнувшей, а не мутировавшей, как это на самом деле было. Среди сторонников такой ретро-ориентации выделяются два направления: февралисты и префевралисты. Несостоятельность дискурса первых, рассматривающих демократическую революцию и Учредительное собрание последними формами такой «исторической России» очевидна. Как уже было отмечено, фактически Учредительное собрание, что следует как из его названия, так и из состава победивших на нем сил и принятых ими решений, пыталось учредить не просто новую форму правления, но новое государство — на принципах, противоположных предшествующей «исторической России». Поэтому куда логичнее в этом отношении префевралисты, то есть, те, кто понимают, что отрицанием «исторической России» был не только Октябрь, а уже Февраль, по крайней мере, в том виде демократического революционного движения (а не верхушечного кадетско-октябристского переворота), кульминацией которого должно было стать Учредительное собрание.

Однако какую «историческую Россию» до февраля 1917 года можно взять за основу строительства нового или восстановления старого государства? «Дом Романовых»? Ну так он вполне уютно устроился уже в путинской неосоветской России, получает в ней всякие почести и привилегии и раздает права дворянства ее истеблишменту, так что даже формальное приведение его к власти уже было бы вписано в «сменовеховский» сценарий. Дореволюционные государственные институты? Но они невозможны без своего наполнения — бюрократии Готторпского государства со специфическими внутренними культурой и этикой, которые поддерживали в них жизнь. Нет уже в целом и того правящего класса с германской закваской, который уже давно сменили другие этноэлитные группы, как нет и того офицерства, того купечества, мещанства и даже тех рабочих и крестьян, без которых восстановление России до февраля 1917 года обречено быть химерой.

Если же говорить о монархизме как форме традиционализма, то для этнических русских брать за его основу Дом Романовых — это такое же безумие как брать советский проект за основу русской левой или рассматривать сталинизм как кульминацию русского национального самосознания. Романовское правление было не просто антинациональным по отношениям к великорусам, оно было инверсивным по отношению к их княжеско-царскому легитимизму, веками завязанному на создателей и правителей Руси — Рюриковичей. В 1612 году не сумела победить не только великорусская национальная революция, не произошло и восстановления традиционно-легитимной власти дома Рюриковичей, при множестве живых и достойных представителей которых на трон возвели явных авантюристов и проходимцев. Даже если принять их официальную версию о родстве по женской линии с Рюриковичами через первую жену Ивана IV Анастасию «Романовну», это уже является попранием княжеско-царских принципов наследования рода по прямой мужской линии, запечатленной в Y-ДНК. Не мудрено, что с таким подходом уже и сама династия Романовых, начиная с Анны Иоановны превращается в фикцию, последние полтора века прикрывающую правление Готторпской династии (серьезные люди, но причем тут русские?). Однако в реальности как показал русский историк и генеолог Иван Яковлев, даже такое «седьмая вода на киселе» родство Романовых с Рюриковичами основано на фальсификации, так как никакой Романовой жена Ивана Анастасия не была. То есть, перед нами непрерывный многовековой шахер махер, являющийся сплошным издевательством над не только национальными, но и традиционалистскими принципами знающих свою историю русских.

Если обращаться к краху т. н. «исторической России до 1917 года», есть еще одно направление в рамках русской мысли, которое совершенно верно выводит его из ее же парадигмы развития, которая закономерно привела ее к Октябрю. Конкретно речь идет об империалистической, панславистско-царьградской парадигме, результатом которой стала Первая мировая война, коллапс петербургской империи и — добавим от себя — создание империи коммунистической, в значительной степени эту парадигму реализовавшей на основе модернизированной мессианской политической религии. Осмысляя катастрофу «исторической России», Александр Солженицын логично пришел к признанию порочности экспансионистского южного и западного векторов политики империи последних двух веков, что в свою очередь привело его к вопросам, поставленным еще т. н. славянофилами — о ломке никоновских и последовавших за ними петровских реформ, трансформировавших Россию из (прото) национального государства в бескорневую империю.

Человеком, который развил солженицынские интуиции в цельную концепцию русской геополитики на рубеже XX–XXI веков, стал Вадим Цымбурский, автор доктрины «остров Россия». Именно он постулировал в свое время распад СССР как шанс, но не с либерально-западнических, а с русско-национальных позиций, требующих, однако, осмысления возникших в результате него реалий как в ретроспективе русской истории, так и в перспективе истории мировой. Цымбурский констатировал, что крах мессианского советского проекта поместил русских в границы накануне петровских реформ, но если подавляющее большинство «русских патриотов» видело в этом «отбрасывании к границам XVII века» катастрофу, то он видел шанс вернуться на рельсы органического национального государства, с которых Россия сошла, поддавшись соблазну «похищения Европы». Чтобы покончить с этим соблазном окончательно, он призывал осознать, что ныне центр тяжести этой новой-старой или «второй Великороссии» находится не в Москве или Петербурге, которые в качестве столиц тянут ее на имперское дно, но в ее «урало-сибирской скрепке», куда он призывал перенести политический центр страны, чтобы из него смотреть на ее реальное положение на карте мира.

В пересменке между раннеельцинским «дерибаном» и путинским разворотом к сменовеховскому неосоветско-имперскому реваншизму «русского мира» Цымбурский оказался невостребованным «пророком» своего Отечества, гласом вопиющего в пустыне, концепция которого, пожалуй, была единственно возможным прочным фундаментом под существование и развитие государства, механически возникшего в границах РФ. Под конец своей жизни, уже будучи больным терминальной стадией рака, он подвергся травле со стороны «ястребов» за призывы действовать максимально осторожно в ходе военного конфликта в Южной Осетии в 2008 году и, чтобы не скатываться к прямой конфронтации с Западом (от ориентации на который он был далек) привлечь в нее миротворческие силы ЕС. Была и еще одна позиция, которая принципиально разводила его с ними — до своих последних дней он считал правящую в России верхушку паразитическим классом ликвидаторов ее наследия и потенциала, называя их ликвидационной комиссией ЗАО РФ, в то время как «младопатриоты» вовсю приветствовали путинское «вставание с колен».

Однако нельзя не признать, что был один принципиальнейший пункт, в котором концепция Солженицына-Цымбурского не выдерживала проверки на прочность, что в последующем показала т. н. «Русская весна». При всем их нео-великорусизме и признании расхождения исторических путей великорусов и украинцев, их вцепленность мертвой хваткой в т. н. русскую часть Украины в виде пресловутой «Новороссии» или левобережной Украины, уже не говоря о Крыме, должна была привести и в итоге привела их парадигму к нейтрализации «Русским миром». Трудно спорить с путинскими «младопатриотами» и «неоконами» в том, что доживи Солженицын и Цымбурский до 2014 года, и они бы приветствовали и «Крымнаш», и «Русскую весну», хотя и вряд ли были бы довольны итогами последней. Однако это ровно тот случай, когда сказав А, приходится говорить и Б, потому что из «Русской весны» вытекает уже сменовеховско-евразийская реальность «Русского мира», предполагающая возврат к той имперско-экспансионистской и панславистской парадигме, которую нео-великорус Цымбурский считал гибельной для России как (несостоявшегося) национального государства.

^{Вадим Цымбурский и его книги (фотокомпозиция)}

Размышляя о причинах, не позволивших нео-великорусам Солженицыну и Цымбурскому разорвать имперскую пуповину, нельзя не прийти к выводу, что они так и не сумели преодолеть свой собственный полуукраинский бэкграунд, не позволивший им пойти до конца в оценке структуры и соотношения великорусской и украинских идентичностей. Неудивительно, что у русских с украинскими корнями был велик соблазн воспринимать т. н. Новороссию и Донбасс, являющиеся зоной русско-украинского пограничья, в качестве продолжения выбранного ими русского, а не отторгнутого украинского начала.

Впрочем, на этих русских территориальных претензиях к Украине следует остановиться. Все ясно с т. н. «Новороссией», а именно прилегающими к Крыму землями северного Причерноморья, завоеванными при Екатерине II. Как уже писалось, их «русская колонизация» осуществлялась с привлечением лояльных будущих русских подданных с миру по нитке — сербов, греков, армян, молдаван и т. д., и в этом ряду и великорусов, которые в т. н. Новороссии не составляют этнического большинства ни сейчас, не составляли они его и в Российской империи накануне ее падения. Все это была колониальная городская русифицированная прослойка пестрого этнического состава, которую Иван Ильин апологетизировал описанием ее типичного представителя — «папа — турок, мама — грек, а я — русский человек». Но окружена она была этнически украинским сельским морем, которое закономерно начало затапливать эти колониальные городские островки, хотя в силу их языковой русифицированности этот процесс долгое время оставался закамуфлирован. Та же история с большей частью Донбасса, которая является этнически украинской территорией, русифицированной в языковом отношении и разбавленной в демографическом мультиэтническими российскими колонистами в дореволюционный и советский периоды.

С Крымом ситуация иная — он не был этнически украинским, как и «Новороссия» он стал объектом имперской демографической колонизации, начиная с Екатерины II, с той существенной разницей, что в нем продолжали держать демографическую оборону кырымлы — крымские татары, та их часть, которую России не удалось выдавить в Турцию. Однако что не сделали цари, доделал Сталин — кырымлы, вместе с рядом других «неблагонадежных» автохтонов Крыма вроде крымских болгар, немцев и т. д. массово депортируют в 1944 году, после чего начинается новая история Крыма.

Вроде бы этот Крым русский по такому же принципу и такому же праву военного трофея как и завоеванный, вычищенный от немцев и заселенный осколок Восточной Пруссии — Калининградская область. Но есть несколько «но». Во-первых, в отличие от немцев кырымлы не воевали против Советского Союза, а наоборот были его гражданами и многие из них воевали за него. Коллаборационизм в их среде, даже если встать сейчас на строго советскую точку зрения, был никак не больших масштабов, чем среди русских (в том же Крыму, где немцы назначали бургомистров из их числа) или украинцев. То есть, за что в отличие от немцев наказывать за поражение в войне крымских татар как народ совершенно непонятно. Но это не единственная, хотя и важная проблема «русского Крыма». Его передача из состава РСФСР в состав УССР не была «подарком» Украине, как принято считать — пришедший в упадок после выселения коренных жителей полуостров повесили на баланс союзной республики, снабжающей его водой и энергией, по естественным, географическим причинам. Которые заключаются в том, что Крым прилегает к Украине, а не Великороссии, с коей теперь он соединен искусственным Крымским мостом. Все это хорошо понимают русские имперцы, которые признают, что сам по себе Крым — это чемодан без ручки, что присоединять его имеет смысл только вместе со всей Новороссией, то есть, в рамках возврата к общерусскому имперскому проекту.

Единственной этнической великорусской территорией, на которую Великороссия могла бы предъявить претензии с позиций этнического национализма является часть Донецкой и Луганской областей, в которых великорусы осели еще во времена Московского государства. Однако во-первых, будем называть вещи своими именами — путинская, неосоветская Россия содержит сегодня ДНР и ЛНР не в качестве этнических великорусских территорий (напомню, что Путин считаем русских и украинцев «одним народом»), а в качестве бастионов «русского мира», которые он на своих условиях стремится обратно впихнуть в Украину, чтобы разложить ее как национальное государство и вернуть в орбиту империи. Во-вторых, если при создании союзных республик к УССР была прирезана часть великорусской территории, то к РСФСР было прирезано куда больше территорий, которые либо не являются великорусскими в принципе, либо являются объектами украинских этнических притязаний. В первую очередь речь идет, конечно, о Кубани, и я даже не о ее автохтонном населении, выдавленном при завоевании Россией — черкесах, а о том, что жило в нем на момент создания союзных республик. Кубань примерно до 30-х годов прошлого века была этнически украинской или как минимум казачьей, если выделять казаков в отдельный этнос, хотя надо помнить, что кубанские или черноморские казаки это главным образом переселенные запорожские казаки — отсюда там такое обилие людей с фамилией на «-ко». То есть, в принципе даже одна Кубань обнуляет великорусские этнические претензии к Украине в связи с международно признанными границами двух стран. А ведь есть еще и Северщина — территории Белгородской и Курской областей, населенные потомками северян — этнообразующего украинского компонента, и тот же Белгород входил на этом основании в состав Украинской державы Скоропадского и позже УНР до 1919 года.