Книги
Незавершенная революция
Однако по мере усиления РПЦ в ней все больше давала о себе знать новая амбициозная партия, не принадлежавшая ни к интеллигентскому, ни к народному православию, но близкая к власти и делающая ставку на сильных мира сего — в политическом классе, бизнес сообществе, спецслужбах. Нейтрализовав фронду церковному истеблишменту и власти со стороны народного православия, она поставила себе на службу основные массовые умонастроения последнего, как Кремль поставил себе на службу умонастроения русского национализма. При этом данная группа абсорбировала оппортунистов интеллигентского православия, а в оформлении ее идеологии приняли активное участие лица с откровенно сионистским бэкграундом вроде Аркадия Малера, еще в 90-е годы называвшего себя красно-коричневым сионистом, а в начале нулевых ставшего глашатаем «политического православия». Эти люди наследовали меневские представления об особой роли и миссии евреев в христианстве и в частности «русских евреев» в «русском православии», но в этот момент политической платформой для их реализации должен был стать уже не перестроечный прогрессивный романтизм, а «новый консерватизм». По сути, эти процессы повторяли то, что к тому времени уже произошло в США — вытеснение «старых консерваторов» (палеоконов) «новыми консерваторами» (неоконами), со значительным присутствием внутри последних вчерашних либералов и леваков, а также евреев в роли авангарда «иудеохристианской» цивилизации. В России эти круги добиваются утверждения политического господства православия, главный вызов которому исходит со стороны трех сил: извне — от «исламизма», изнутри, в том числе со стороны фрондирующей части «арбатских» кругов — от постмодернистского «либерализма» (то, что на Западе называется «левым либерализмом»), и совсем изнутри, со стороны активной части националистов основного народа — от «неоязычества» как основы «нацизма».
Точкой сборки этих церковных кругов становится опытный функционер — митрополит Кирилл Гундяев, которого давно и лично знающие его люди характеризуют как «православного паписта». Не будем забывать, что это не «народное православие», поэтому «православный папист» Гундяев опирается не на субъектность православных масс и рядовых прихожан — братств, союзов как аналог католических экклезий, но на то, что можно рассматривать как аналог католических орденов — воцерковленных элитариев, адептов религиозно-политической доктрины «Русского мира». После смерти патриарха Алексия, причины которой у многих вызывают вопросы, и избрания Кирилла новым патриархом, главным образом, благодаря воинственным клирикам из Украины и Беларуси, РПЦ из религиозно-хозяйственной корпорации превращается в религиозно-хозяйственно-политическую, c явными клерикальными, квазипапистскими установками.
И снова напомним в связи с этим то, о чем уже говорилось применительно к клерикальному проекту в России периода борьбы за власть во время т. н. Смуты. Тогда его успешным лидером стал не типичный клирик Гермоген, но Филарет Романов — человек с политическим мышлением, превративший церковь в инструмент политических мобилизации и влияния прежде всего. Поэтому, когда речь идет о клерикализме в русских условиях, этот термин употребляется не в этимологически буквальном смысле власти клира, но в общем — как господства над государством и обществом церкви, воплощением воли которой является не весь клир, но своеобразные религиозно-политические ордена или ложи и клубы, состоящие из части клира и влиятельных мирян — адептов доктрины «Русского мира». В этом смысле частью клерикальной партии не будет какой-нибудь скромный аполитичный иегумен, но будут такие люди как генерал-лейтенант КГБ — СВР и основатель think tank-а русских неоконов РИСИ Леонид Решетников, кошелек «Русской весны» Константин Малофеев и т. п.
Регулярным массовым собранием таких кругов при Кирилле стал Всемирный Русский Народный Собор (ВСРН), в основе которого лежит идеология объединения всего «Русского мира» вокруг РПЦ. В принятой им в 2014 году на фоне т. н. «Русской весны» Декларации Русской Идентичности уже открыто провозглашалось, что русский помимо прочего (языка и т. п.) это человек, «признающий православное христианство основой духовной культуры» и что «отрицание этого факта, а тем более поиск иной религиозной основы национальной культуры свидетельствуют об ослаблении русской идентичности, вплоть до ее полной утраты».
Как уже было сказано, тремя главными угрозами для «клерикальной партии русского мира» были светские либералы, мусульмане и неоязычники. Показательной расправой над первыми, впрочем, равносильной демонстративности брошенного вызова, стало дело Pussy Riot, на примере которого РПЦ показало своим противникам «кто здесь власть». Что касается «исламской угрозы», она виделась не в воинственном религиозном сепаратизме — джихадизме, а в тех мусульманах, которые противостояли ему, имея при этом внутрироссийские амбиции. Источником соответствующей угрозы виделись два фактора — изменение демографического баланса и солидарность мусульман поверх национальных границ, как в России, так и в мировом масштабе. Они позволяли мусульманам претендовать на роль равноправной с РПЦ религиозной общины и требовать признания России не чисто православной, а православно-мусульманской страной. Подобные требования исходили со стороны провластного, но не признающего гегемонию РПЦ Совета Муфтиев России, который апеллировал к надконфессиональному государственничеству и евразийству.
В качестве квинтэссенции «исламской угрозы» клерикальной партией был воспринят проект «русского ислама», представленный, с одной стороны, инициативой методолога Сергея Градировского, с другой, Национальной Организацией Русских Мусульман (НОРМ) и предшествовавшей ей общиной «Прямой путь», созданной бывшим православным священником и помощником Гундяева Вячеславом Полосиным и переводчицей смыслов Корана на русский Валерией Пороховой. В проекте Градировского увидели стремление к исламизации русских, хотя он не раз повторял, что его «русский ислам» это «не русские, принимающие ислам, а ислам, принимающий форму русского», то есть, переходящий на русский язык и объективно интегрирующий российское исламское сообщество поверх национальных перегородок. Процесс этот неизбежно происходит, и констатация этого, а также рекомендации, что с этим делать, в случае с Градировским исходили из рационального государственнического резона, однако, под давлением ястребов из РПЦ проект в итоге был свернут. А вот «Прямой путь» и особенно НОРМ представляли собой «русский ислам» именно как феномен русских, принимающих Ислам, но сохраняющих при этом русскую этноидентичность с претензией на расширение этого явления. И это было воспринято в кругах РПЦ как опаснейший вызов, учитывая как возможность склонения чаши весов в пользу исламского проекта, получающего таким образом «троянского коня» внутри русских, так и оспаривание монополии на них церкви. Для противодействия исламскому фактору во всех его амбициозных проявлениях РПЦ отвела экспертов вроде Романа Силантьева, входящего в руководство ВРНС, и целые институты вроде РИСИ православного чекиста Решетникова, ставших наводчиками репрессий спецслужб против российского исламского сообщества.
Что же касается оспаривания монополии РПЦ на русских, угрозу ей представляют как многочисленные религиозные движения вроде Свидетелей Иеговы и протестантов, не имеющие самостоятельного политического проекта, так и альтернативные национальные проекты на религиозной почве, в частности, славянские неоязычники. По массовости последние, возможно, еще уступают баптистами и иеговистам в масштабе всего русского населения, но возможно уже превосходят православных в среде идейных русских националистов. А это представляет угрозу гегемонии не только РПЦ, но и всей государственной мифологии, включая Культ Победы, учитывая ревизионистский взгляд национал-религиозных диссидентов на историю российской государственности, в том числе, периода войны 1941–1945 гг.
Перечисление основных вызовов «русскому проекту» РПЦ позволяет понять содержание последнего. Речь идет об идее «Русского мира», но не в религиозно-нейтральном смысле, в котором одноименный концепт первоначально продвигал методолог Петр Щедровицкий, а как русское языковое и культурно-историческое единство, источником и ядром которого объявляется православие. В таком понимании ты можешь быть причастен к «Русскому миру», будучи не воцерковленным или даже неправославным, однако, только если признаешь господствующую роль православия в нем. В политическом отношении «русский проект» РПЦ мог быть не откровенно антисоветским, учитывая его сергианский генезис (то есть, коллаборационизм по отношению к коммунистической власти), а только сменовеховским, неосоветским. Для истеблишмента подсоветской церкви, который только и мог оказаться у руля церкви постсоветской (как и в целом во главе ее системы оказались советские функционеры) это не представляло проблемы ни доктринально, ни практически. Проблемой в этом смысле была только остающаяся независимой Российская Православная Церковь За рубежом (РПЦЗ), но она была успешно поглощена в ходе т. н. объединения РПЦЗ с РПЦ в 2007 году под личным руководством Путина. К слову, следует отметить, что генерал Лебедь, таинственно разбившийся в авиакатастрофе в 2002 году, видел в РПЦЗ альтернативу РПЦ МП, но его политическая, а после и физическая нейтрализация, видимо, покончила с последней надеждой на субъектное участие потомков русской белой эмиграции в политической и общественной жизни России. После этого на православном поле конкурентами РПЦ остаются только мелкие группы вроде РПАЦ, связанной с либералами, или православных катакомбников (ИПХ), стоящих на позициях антисоветской непримиримости.
Мейнстрим же РПЦ полностью принял идею СССР, Советской России как формы и продолжения исторической России, перемоловшей в итоге коммунизм как временное наваждение. Фактически, именно таким — сменовеховским — путем, а не через победу Белого движения, на которую возлагал надежды Николай Трубецкой, в идейной борьбе за постсоветскую или неосоветскую Россию победу одержало евразийство русских эмигрантов. Взятая на вооружение властью доктрина «Русского мира» включила в себя все ее ключевые постулаты: 1) после крушения коммунизма единство пространства бывшего СССР, должно быть воссоздано под эгидой новой «идеи-правительницы»; 2) народы бывшего СССР представляют собой исторически сложившуюся общность, ядром которой является единство русских, украинцев и белорусов; 3) основой единства русских, украинцев, белорусов является православие, принадлежность к которому делает народы евразийского пространства частью ядра «Русского мира», в то время как на его периферии остаются неправославные народы, признающие господствующую роль русского православия.
Говоря о евразийстве в России, надо, однако, отличать два его типа, путаница в которых часто была причиной недоразумений с 90-х годов прошлого века до конца десятых нынешнего. В советские годы евразийские идеи русской эмиграции развил советский русский ученый Лев Гумилев, которому был свойственен ярко выраженный тюркоцентризм. Неудивительно, что его идеи взяли на вооружение представители отдельных позднесоветских или постсоветских элит в тюркских республиках вроде Нурсултана Назарбаева, настаивающие на равной роли в Евразии славян и тюрок, а также православия и ислама. Подобные идеи вызывали аллергию у всех поборников «исторической России» — белых, красных и сменовеховских, хотя ситуационно к ним иногда апеллировали отдельные их представители вроде Александра Проханова, ставящие во главу угла единство пространства и народов Северной Евразии. Однако в середине — конце нулевых годов в РПЦ победили круги, наследующие де-факто евразийские установки русской эмиграции, для которых характерен ярко выраженный православоцентризм. Оптимальной формой развития тюркских народов в его рамках считается их обращение в православие, с целью чего активно поддерживаются проекты вроде православных татар (при беспощадной борьбе с русскими мусульманами). В свою очередь оптимальной формой «евразийского ислама» считается его максимальная фрагментация, фольклоризация и секуляризация на фоне консолидации и политизации православия как основы «Русского мира».
Надо сказать, что с приходом в патриархи Кирилла Гундяева и потом с возвращением Владимира Путина на третий президентский срок, опять похоронившим надежды околовластных либералов, в частности, на религиозно нейтральную и прагматичную власть, в России — абсолютно вразрез с ее конституцией — формируется гибридный режим, в котором РПЦ фактически берет на себя идеологические, комиссарские функции КПСС. Единственное отличие этой конструкции от советской заключается именно в ее гибридности, в том, что она является не открытой идеократией, в которой все решения проходят официальную оценку идеологического отдела КПСС перед их принятием, но криптократией, в рамках которой подавляющее большинство лиц, принимающих сегодня такие решения на всех уровнях власти, являются адептами РПЦ и ее «Русского мира», а многие из них членами клерикальной партии — кавалерами орденов РПЦ, членами различных ее клубов, послушниками духовников и т. д.
Почему же именно РПЦ как базис и старое евразийство как надстройка заполнили освободившуюся с крахом КПСС нишу политико-идеологической гегемонии? Тому есть несколько причин.
Во-первых, на фоне разгрома всех конкурирующих на русском поле сил с политическими амбициями, явно или потенциально представляющими опасность для власти, РПЦ оказалась наиболее массовой и организованной силой в русской среде, которая стоя «над политикой», попросту заняла расчищенное пространство. Во-вторых, безусловно, в отличие от более свежих конструктов, даже отформатированное КГБ, а до него романовско-готторпским Синодом русское православие, было самой древней массовой русской традицией, при этом сумевшей использовать преимущества как своей формальной традиционности, так и фактического неофитства большинства обращающихся к ней людей. В-третьих, немаловажно то, что по сути мафиозному истеблишменту, родившемуся из конвергенции чекистов, цеховиков, коррупционеров и криминальных авторитетов, органически была близка именно клерикальная версия новой национальной идеи — сугубо магическая, а не более-менее рациональная как предлагали методологи и даже не рационализированная политическая религия вроде марксизма-ленинизма.
По существу характер нового «Русского мира» лучше любых социологов и культурологов описали два современных русских писателя — Владимир Сорокин и Виктор Пелевин. Если подыскивать ему мировые аналоги, наиболее близким, пожалуй, окажется современная «хиндутва» — не «тысячелетняя духовная традиция», а достаточно современный идеологическо-политический конструкт, идейные корни которого, кстати, уходят примерно в ту же эпоху, в которой в XIX веке рождалась пресловутая «русская идея». Учитывая то, что т. н. индуизм в реальности представляет собой множество, порой догматически антагонистических традиций, основная идея политического концепта хиндутвы заключалась в объединении ее адептов на политической почве, от обратного — в пику местным мусульманам и христианам. Также и «Русский мир» сегодня может гротескно сочетать в себе почитание Николая II и Сталина, противопоставляя весь этот винегрет цельным политическим и религиозным доктринам, будь то внесистемные либералы, националисты, мусульмане, протестанты, родноверы, альтернативные православные и т. д., адепты которых не хотят принимать его шизофренических культов. Впрочем, надо отметить, что энтропийная сила «Русского мира» такова, что он умудряется в индивидуальном порядке окислять в себе и отдельных представителей этих гештальтов, как произошло с национал-демократами или родноверами, отправившимися воевать за «Новороссию».
Тут мы закономерно подходим к событиям т. н. «Русской весны», которые и стали апогеем проявления «Русского мира» — тот наглядный случай, когда онтология некоего явления выявляется через его генеалогию. «Русская весна» стала ответной реакцией на вызов Майдана и его восстания, укорененных в казачьем мифе политического украинства, которое бросило демонстративный вызов трем онтологическим столпам «Русского мира»: 1) криминально-олигархической системе (донецкие), защищенной полицейщиной, олицетворяемой «Беркутом»; 2) Культу Победы, на который посягали «бандеровцы»; 3) сакральному статусу русского языка и «канонической церкви», то есть, монополии русскоязычной культуры и РПЦ на постсоветском пространстве и особенно в такой центральной для них точке как Украина.
Не будет ни малейшим преувеличением сказать, что именно борьба за Украину была, есть и будет важнейшей для выживания «Русского мира», как с символической (метаполитической), так и с практической точек зрения.
На символическом уровне это борьба за его историческую легитимность, а точнее претензии быть «тысячелетней исторической Россией», то есть страной — преемницей не только Московии, но и Киевской Руси. Отсюда и символическая роль Крыма как ее «крещельной купели», возвращенной в «родную гавань». Лишь такая постановка вопроса оправдывает не только нынешнюю политику России, но и весь ее исторический нарратив — никоновские реформы, подготовившие объединение Московии с Украиной в единой Империи, ее экспансию на Кавказ и Балканы под руководством как императоров, так и генсеков, вызванное этим участие в мировых войнах. Отказаться от Украины и Беларуси и признать, что генеалогически Россия происходит не из Киевской Руси, а из Московского княжества, сформировавшегося в тени Золотой Орды, под сильным культурно-политическим влиянием Востока и в зоне поздней колонизации славянами финских и балтских территорий с их креолизацией и северо-восточным менталитетом, проявившим себя в особой религиозной традиции, значит проблематизировать весь ее исторический путь, начиная с Романовых, как путь имперский, а не национальный.
Не менее важна Украина для «Русского мира» и с практической — геополитической и демографической — точек зрения. Геополитически, несмотря на контроль над Крымом и Черным морем, пока между Россией и балканским регионом вбит сухопутный клин как минимум вдоль Причерноморья (т. н. Новороссия), не может быть и речи о реализации панславистских и неовизантийских амбиций, замкнутых на Москву. На этом фоне возвращение в это пространство греческого Фанара загоняет русское православие в ту нишу, из которой его архитекторы так старательно пытались выбраться, начиная с никоновских реформ.